Журавль в руке

Вокруг стола ходят буддисты, на столе стоят пельмени. Темнеет, вечер. Николай присаживается на табурет и пододвигает мне тарелку. Ему 45, и он голый по пояс. Нет, не Николай — Коля. Когда мы пожали друг другу руки несколько минут назад, он так и сказал: «Коля». На его шее на толстом кожаном шнуре качается серебряный амулет размером с навесной замок. Кажется, это что-то буддистское, но я не спрашиваю.

Маленький деревянный дом, куда я вошел десять минут назад, стоит в самом конце пыльной одноэтажной улицы. Через дорогу девочка в полинявшем платье моет на крыльце посуду и развешивает чашки на рейках забора. Во дворе, прямо под окном, кричат журавли. Их крик звучит пронзительно, как боль. Они ходят по вольерам, вытягивая ноги, и водят клювами по пластиковой сетке. Мы говорим о белохвостом орлане. Там, за окном, он сидит в отдельной просторной клетке и показывает проходящим свое здоровое крыло — правое. У него хищный и немного неуверенный вид. Левого крыла у него нет. Он повредил его о линию электропередач, и крыло пришлось удалить.

–Это станция реинтродукции журавлей, — говорит Коля, — но когда нам принесли его, мы не смогли отказаться. Если люди находят раненую птицу — куда они несут ее? Нам.

Реинтродукция — это возвращение в природу подрощенных птиц, которые лишились родителей. Иногда, чтобы избежать близкородственных связей, от еще не вылупившихся птенцов отказываются зоопарки. Сюда, в Архару, такие яйца доставляют самолетами и помещают в инкубатор. На станции реинтродукции при Хинганском заповеднике Коля занимается журавлями уже 25 лет, но он не орнитолог и даже не биолог.

За окном совсем темно, и буддисты начинают расходиться. Девушка с растерянной улыбкой дает мне визитку, на которой написано, что она торгует французским бельем.

–Будете у нас в Благовещенске…— говорит она.

Ей тоже надо идти, и она тоже буддистка.

–Кто-то из них работает в Архаре, — говорит Коля, — но большинство приехало из других городов.

Раз в несколько месяцев они собираются здесь — в маленьком частном доме, который стоит в десятке метров от серого здания администрации заповедника. Куча обуви у входа быстро уменьшается. Девушка с ребенком на руках садится рядом с Колей и слушает наш разговор.

–Внучка моя, — говорит Коля, — и дочка моя. Хотела по моим стопам — в заповедник. А я не пустил. В лесном училась. Не хочу, чтобы как я.

Как я — это простая история. В 1989 году в Амурской области, в городе Архара, на улице Архаринской Коля убегал от милиции на разбитом мотоцикле.

–Обдал ментов грязью, — говорит он.

Все это видела женщина, которая шла мимо. Ее звали Клавдия Павловна, и тогда, в 1989-м, она работала в Хинганском заповеднике. На следующий день Клавдия Павловна пришла к Коле и сказала, что заповеднику нужны такие водители. Коля согласился.

–Работать водилой скучно, — сказал Коля. — Сидишь в машине, ждешь. Потянуло к птицам. Посмотрели на меня и сделали лаборантом. Так в заповеднике и остался.

Я приехал в Архару ранним вечером. Воздух был тяжелым и влажным, как и должно быть на Дальнем Востоке. Это была долгая дорога. Архара лежит в стороне от трассы, в стороне от больших городов. Вначале шесть часов на самолете из Москвы до Благовещенска, потом пять часов на частном микроавтобусе в сторону китайской границы. Такие микроавтобусы здесь называют микриками. На заднем сидении микрика я ехал вместе с Андреем. Ему шестнадцать, и в следующем году он заканчивает школу. Мы говорили обо всем на свете и об Архаре тоже. Там Андрей родился и вырос. Несколько лет назад отец оставил их с матерью. В школе у Андрея была неплохая библиотека и секция кикбоксинга, но потом тренер по кикбоксингу сбежал с одиннадцатиклассницей. Другого тренера в девятитысячной Архаре не нашлось. Андрей хотел работать в полиции, не хотел оставаться в Архаре и не понимал, зачем в Архару мне. Я рассказывал о Хинганском заповеднике и о журавлиной станции, но он просто кивал головой. Потом машина свернула на разбитую дорогу, и вдоль нее потянулись одноэтажные дома за синими заборами — того цвета, каким дети рисуют море.

Уже за чаем я спросил Колю, почему все выбирают этот цвет, но он не знал. У Коли нет забора. Он живет в редком для Архары пятиэтажном доме и каждый день ходит на работу пешком через весь город. Сорок минут мимо синих заборов и сараев, которые в Архаре строят из старых шпал. Эти сараи торчали в каждом втором дворе темными прямоугольниками, и от них шел едва уловимый запах креозота. Когда-то Архара была крупным железнодорожным узлом, а потом многие ветки разобрали. Списанные шпалы продавали, как строительный материал. Я спросил Колю, знают ли люди о том, что креозот канцерогенен, но Коля махнул рукой. Он сидел за столом голый по пояс и пил из стеклянного стакана кипяток. Коля устал от буддистов, а я устал от дороги. В заповедник, на кордон, мы должны были выезжать завтра.

–С обеда поедем, — говорит Коля, и я киваю.

До кордона, глухой части заповедника, где молодые птицы проводят под присмотром теплое время года, нужно было добираться на принадлежащем заповеднику УАЗе. Вначале по разбитой грунтовой дороге до Клешинского озера, потом на другой берег на маленькой весельной лодке.

–Так мы ходим на работу, — говорит Коля.

–А кто сейчас на кордоне? — спрашиваю я.

–Иринка, это жена моя, — говорит Коля, — и Надежда, она журавлям, как мама.

С женой он тоже познакомился в заповеднике, но когда это заметил бывший директор, он решил Колю уволить.

– Сказал, что я ей не пара, — говорит Коля. — Она гидробиолог, водными беспозвоночными занимается. А я — водила и в котельной работал.

— Уволил? — спрашиваю я.

– Не уволил, — говорит Коля. — Но я за Ириной все равно год без поцелуев бегал. Теперь дочь, внучка. А на биолога так и не выучился, хотя хотели послать. Такая вот кухня.

За окном уже совсем темно. Я выхожу во двор и мимо вольеров иду к маленькому щитовому дому. В нем останавливаются приезжающие в Архару волонтеры: пара двухъярусных кроватей из досок, потрепанный чайник и бак с водой. Волонтеры приезжают довольно часто. Хинганский заповедник большой, и работы здесь много. Но сейчас я в домике один.

–В пять утра журавли начинают кричать, — говорит Коля, желая мне спокойной ночи. — Будильник можешь не ставить.

«Знаешь, что приезжающих сюда людей интересует чаще всего? — спрашивает Коля. — Какие журавли на вкус»Твитнуть эту цитату Но я просыпаюсь не от крика, а от тишины, и на часах не пять утра, а четыре. Все утро я брожу между вольеров, а потом мы садимся в потрепанный уазовский «Патриот». Он едет по пыльной грунтовке. Все окна закрыты, но пыль плывет по салону и садится на одежду. Моя черная футболка быстро становится пепельной. Потом машина останавливается на берегу. У серых деревянных мостков качается красно-коричневая озерная вода. В ней очень много железа. Телефон вздрагивает, и на экране загорается приветствие, которое шлет китайский оператор. Коля улыбается и показывает рукой за озеро.

–Вон те сопки — это уже Китай. По прямой пять километров или даже меньше.

Издалека, с того берега озера, кричат гуси.

–Наши, — говорит Коля и машет рукой приближающейся лодке.

На доски мостков падают первые тяжелые капли. Мы надеваем плащи.

– Знаешь, что приезжающих сюда людей интересует чаще всего? — спрашивает Коля. — Журналистов, всех? Какие журавли на вкус.

Я качаю головой. Я не знаю, как поставить вопрос. Лодка уже совсем близко. Я вижу тонкую женщину с тонким лицом. –Иринка, жена моя, — говорит Коля.

Под проливным дождем мы садимся в лодку. Ирина отпускает весла и закрывается от дождя плащом.

–Мне доктора запретили, — говорит Коля. — Ты давно весла держал?

На том берегу сквозь сверкающий дождь видны два дома алого с оранжевым цвета.

–В детстве на Волге, — говорю я.

–Ну греби, — говорит Коля. — Вспоминай детство.

И я начинаю грести.

В слове «Океания» Таня делает ударение на предпоследнем слоге. Мы говорим о путешествиях. На крыльце гоняют друг друга бурундуки. Таня режет бананы. Она не ест ни мяса, ни рыбы, ни молочного. Бананов у нас много. Они быстро портятся, и их нужно съесть сегодня.

–Сколько они стоят в Москве? — спрашивает Таня.

Я говорю, и она удивляется. Она из Новокузнецка, и там бананы стоят дороже. Совсем недавно Таня закончила институт, а этим летом пересекла Россию с запада на восток — из Краснодарского края до Приморья. Потом она узнала, что заповеднику нужны волонтеры. Здесь, на кордоне, в пустом гостевом доме, она жила уже второй день. По утрам чистила вольеры и помогала кормить птенцов. Днем купалась в озере. От гостевого дома к вольерам вдоль берега вела узкая тропинка. Рядом с вольерами стоял небольшой сруб, где жили работники заповедника. В вольерах птенцы проводили ночь. В отличие от взрослых птиц в свои шесть-семь месяцев они были робкими и тихими. Днем они ходили вдоль берега, пригнув головы, и иногда пытались летать. Делали полукруг над озером и приземлялись на траву. Когда из маленького сруба выходила Надежда, они шли за ней, как за мамой. Когда она спускалась к воде, чтобы почистить свежепойманную рыбу, они осторожно переминались на деревянных ступенях. Туда, к вольерам и маленькому срубу, посетителям гостевого дома было нельзя, но сегодня нас пригласили на чай.

Таня смотрит на кучу нарезанных бананов и сваливает их на сковородку. Быстро обжаривает их в масле с сахаром и корицей. Кажется, так любил Элвис. Говорят, что от этого он умер. Вместе мы выкладываем бананы в большую миску и идем от гостевого дома вдоль берега в сторону вольеров. Приближаться сюда, к гостевому дому, журавлям нельзя, но они приходят, потому что чувствуют, что здесь тоже есть люди и есть еда. Днем Коля зашел к нам на чай и прогнал полдюжины журавлей, пепельно-голубых даурских и золотисто-коричневых японских. Они бродили вокруг костровища и тыкали в землю острыми клювами, пытаясь найти червяков или личинок. Коля шумел и размахивал руками. Оглядываясь, журавли неохотно ушли, но потом вернулись снова. Каждый год станция выпускает в природу около десятка птиц. Ближайшей весной в природу должны отпустить 12 птенцов.

–Неужели птицы не привыкают к человеку? — спросил я.

–Когда здесь много гостей — это проблема, — сказал Коля. — Но они быстро забывают. Те, кого мы выпускаем, забывают даже нас.

Днем Коля сидел у нас долго. Солнце было ярким и чистым. Ирина ушла работать на залитый водой луг. Она изучала живущие в траве раковины. Надежда кормила птенцов. Коля налил себе в стакан кипяток и хлебал его большими неосторожными глотками. Он был голым по пояс, и на его шее болтались огромный амулет на толстом кожаном шнуре и старый цифровой фотоаппарат. Каждый раз, когда журавли отрывались от земли и делали круг над озером, Коля вскидывал его как ружье. Фотоаппарат сухо щелкал. Прихлебывая кипяток, Коля потянулся за серым архаринским хлебом и макнул его в открытую консервную банку.

–Тань, а рыбу тебе тоже жалко? — спросил он.

Это было продолжение разговора, который начался еще несколько часов назад. Коля спросил Таню, почему она не ест мяса, и они долго и весело спорили. Коля нападал, Таня оборонялась.

–А вы думали, что случается с человеком после смерти? — спросила Таня. — Куда мы попадаем?

Вчера, еще в Архаре, я говорил с Колей о его детстве. Он очень мало говорил про отца и совсем мало — про мать. Вырос в Находке. Отец был моряком. Мать работала в больнице и часто болела. Потом его отдали в интернат. Со второго по восьмой класс Коля учился там. В девятый класс он не пошел. Однажды всем классом они убежали из интерната в тайгу, в другой раз убежали в кинотеатр. В интернате было скучно. Как и отец, Коля хотел стать моряком, но отец запретил — не хотел, чтобы сын жил, не видя семьи, как жил он.

–Куда мы попадаем? — переспрашивает Коля. — А, может, надо спрашивать, где мы находимся? Это, может, тебе кажется, что мы живем в огромной-огромной вселенной. А вдруг вся эта вселенная существует в каком-то одном атоме другого живого существа. Но только оно живет совсем в другой вселенной, и одна секунда там — это миллиард лет здесь?

Потом Коля ушел. Ему нужно было завести мотопомпу, чтобы закачать из скважины в бак питьевой воды. Мы пили много чая, очень много.

С большой миской, полной обжаренных в корице и сахаре бананов, мы идем в гости. У сруба, в котором живут Ирина и Надежда, есть маленькая веранда, затянутая от птиц сеткой. Теплые доски пола приятно греют босые ноги. Совсем скоро сядет солнце. Птенцы уже заперты в вольерах, гуси плещутся в воде у деревянных ступеней. Мы пьем чай с казахскими конфетами, которые в Архаре можно купить в любом магазине. Ломаем весовой плиточный ирис. Москва очень далеко, и мы говорим о Москве. Мне задают вопросы. Я отвечаю и сам удивляюсь своим ответам. Это странный город, когда рассказываешь о нем.

–Не так давно, — говорит Надежда, — наши девочки ездили к вам на конференцию, а одной вдруг стало в метро плохо. Ничего такого. Просто всё вокруг другое, и воздух тоже другой.

Мы пьем чай до темноты, а потом в темноте молча идем с Таней к гостевому дому по мокрой от росы траве. В слове «Океания» она делает ударение на предпоследнем слоге. Но это неважно. Завтра будет туман. Березы проглядывают через темноту, как белые-белые кости. Березы здесь другие. Белая кора у них гладкая и ровная, как кожа. Черные полосы тонкие, как нарисованные. Мы подходим к темному дому. Рука открывает дверь и ищет на стене выключатель, которого нет. Это привычка. Наверное, это быстро проходит. Громыхая ступенями, Таня идет на чердачный этаж. Потолочные доски скрипят над моей головой. Я ложусь на узкую подростковую кровать. Вдали, в тишине, в вольерах спят журавли, но я думаю не о них. Днем, сидя за залитым солнцем столом, Коля рассказывал про детей из детских домов, которые каждый июнь приезжают сюда, в заповедник. Четыре смены по четыре человека. Июнь — это месяц, когда птенцы еще совсем молодые и не могут привыкнуть к тому, что вокруг много людей. «РусГидро», которой принадлежит несколько электростанций в Амурской области, спонсирует не только заповедник, но и финансирует детскую программу. Здесь, в деревянном доме без электричества и проточной воды, дети из детских домов и коррекционных школ живут среди бурундуков, берез с белыми стволами и журавлей, которые учатся летать.

–Пять лет назад все началось, — сказал Коля. — Ко мне пришел замдиректора по научной части и рассказал, что есть такая идея. И мне она понравилась. Как она могла не понравиться мне, интернатовскому?

Детей из коррекционных школ Коля называет «коррекционниками», и в этом нет ничего обидного. На своем старом ноутбуке он показывал мне их фотографии. У каких-то детей лица были красивые и добрые, у каких-то — усталые и пустые.

–Разные бывают дети, — сказал Коля. — Очень разные. Однажды я говорил с одной девочкой. Она должна была совсем скоро выпуститься из детского дома. Ее что-то волновало, и я спросил, чем она обеспокоена. Она сказала, что ей страшно выходить в жизнь, потому что она ничего не знает про любовь. Она сказала мне: «Как же я буду жить?» Я не знал, что ей сказать, а она, видимо, по моему лицу поняла все и говорит: «Да я же про секс».

Я лежу на узкой подростковой кровати и думаю об этих детях. Совсем скоро они станут взрослыми. У них уже очень взрослые лица. Кто-то сопьется. Кто-то замкнется на своих проблемах. Кто-то переборет в себе что-то. Кто-то станет милосердным. Кто-то станет жестоким. Кому-то повезет. Кому-то нет.

Журавли вряд ли способны сделать человека лучше. Но они способны сделать жизнь чуть проще — хотя бы на короткое время. В этом я почти уверен. Я лежу на узкой подростковой кровати, и в этот момент мне хочется, чтобы все слова в моей голове стали простыми и короткими: дом, год, лес, шум, пот, ток, день. Впереди у меня еще три дня. Потом будет маленькая весельная лодка, УАЗ, пыльная дорога, Архара и синие заборы. Потом Москва. Я хочу закрыть глаза и спать. Я закрываю глаза и сплю. Мне ничего не снится.

Фото: Михаил Доможилов для ТД
Анимация: Аксана Зинченко