Павел Никулин вместе с реконструкторами два дня жил на Бородинском поле, чтобы понять, за что на самом деле сражаются уланы, драгуны, кирасиры, гусары, казаки и егеря
Забил заряд я в пушку туго
«Как он надоел своей пальбой! Какой-то хренью заряжает!» — возмущается Саня.
Он сидит в лагере французских реконструкторов недалеко от музея «Бородино». За его спиной из макета пушки под присмотром наполеоновских артиллеристов по фанерному солдатику палят дети. Громкий хлопок, из пушки вылетает закоптившийся теннисный мячик, дым от артиллерии обволакивает стрелков.
Дети ликуют: попали в цель. Артиллерист тоже доволен: за выстрел он берет 200 рублей. Недоволен Саня. Из-за хлопка ему приходится орать и повторять сказанное.
Он сидит у белой палатки, рядом на костре булькает котелок. Саня проехал до Бородина несколько сот километров из Питера на автомобиле с другими реконструкторами.
Саня — бывший питерский мент. Ему лет пятьдесят, он курит беломорину, улыбается неровными, слегка почерневшими зубами и довольно щурится, рассказывая юным товарищам про великие битвы наполеоновской эпохи. На нем синий мундир, желтые штаны и жилет. Седые волосы и щетина добавляют романтического флера — в жандармерии служили ветераны, прошедшие две кампании. Выжить после такого в XIX веке было большим достижением.
Военной историей Саня увлекся лет в 15, еще при СССР. Раньше реконструировал войска НКВД и параллельно работал инженером. Собирался писать кандидатскую по теме «Оптимизация приготовления цементной шихты и помола цемента».
В СССР реконструкция была не в чести, говорит он. Рассуждали так: «Если ты увлекаешься чем-то, что было до революции, ты ностальгируешь по царю, если после — то ты черный копатель».
После 1990-х, «когда все пошло к черту», легче не стало. Из инженеров Саня ушел в менты. НКВД реконструировать стало аморально. Саня переключился на наполеоновскую жандармерию. Разница только в эпохе, объясняет он. Функционал жандармов мало чем отличался от чекистов. Они отлавливали и расстреливали дезертиров, а также отличались прекрасной выучкой.
«По сути, мы реконструируем сами себя. Жандармы — это же контртеррористические и карательные подразделения», — объясняет Саня.
Он смакует подробности победных сражений, с удовольствием пересказывая, как жандармы порубили очередного противника в капусту.
«Двадцатитысячный корпус Шварценберга встал у Монтро и не мог продвинуться ни на лье, потому что его обороняли 800 жандармов и какая-то вшивая батарея, — уважительно говорит Саня. — Спецы!»
Построили редут
От Москвы до Бородина можно добраться на машине или электричке от Белорусского вокзала. В утренние пригородные поезда с традиционными дачниками, грибниками и рыбаками набиваются солдаты русской армии и их противники из Великой армии Наполеона. Через несколько часов усатые мужчины, пока что одетые в обычный камуфляж, облачатся в красивую форму, распакуют макеты ружей, наденут головные уборы с плюмажами и в очередной раз сойдутся в смертельной схватке на берегу реки Колочи.
От станции до места битвы идти около часа неспешным шагом. Маршрут живописный — слева и справа от дороги стоят монументы в честь сражавшихся там в 1812 году полков. Самый большой — черный обелиск с похожим на гранату золотым куполом и православным крестом — стоит на месте батареи Раевского. Непосредственно перед битвой там традиционно служат панихиду по павшим в битве воинам. Среди гусаров и гвардейцев молитвы священника понуро слушают подмосковные чиновники.
Улица перед музеем «Бородино» в дни реконструкции превращается в рыночную. Продают пастилу, пряники, оловянных солдатиков, книги про оружие и военных, ножи, картонные кивера и патриотические футболки с Дмитрием Донским и Ярославом Мудрым.
У общественного туалета толпятся пышноусые гусары. Пехотинец русской армии призывно стучит в барабан и гордо осматривает палатки с шашлыком и сувениром.
— Можно с вами сфотографироваться? — спрашивают восторженные дети.
— Сто рублей, — улыбается он.
В эпоху 1812 года погружаешься постепенно. Сперва ты видишь, как в очереди к кассе сельского магазина щеголяют ментиками и венгерками реконструкторы, изучающие цены на провиант. Затем на парковке у гастронома встречаешь гусара на коне. Всадник ждет, когда ему вынесут попить пива. «Благодарствую, милейшие!» — с этими словами он принимает из рук пехотинцев пластиковую литровую бутылку.
Пахнет супом, трубочным табаком и пиротехникой. Слышны барабанная дробь и звук строевой флейты.
— Дорогу кавалерии! — грозно командует всадник столпившимся у входа в исторический лагерь зевакам из XXI века.
Те покорно расступаются.
И вот нашли большое поле
Поле для битвы, или, как его называют, плац-театр, готовят заранее. Настраивают звуковую аппаратуру, устанавливают пиротехнические заряды. Трактор буксирует застрявший на будущем месте сражения грузовик с табличкой «Лютый» под лобовым стеклом. У трактора на лобовом тоже табличка с надписью «Серега».
За тем, как Серега вытаскивает Лютого с Бородинского поля, с интересом наблюдают три девушки в платьях XIX века. Одна из них, Снежана, рассказывает, что для реконструктора собрать платье или военный костюм — целое приключение. Надо строго следить, чтобы материал полностью соответствовал эпохе. Очень дорого, да и мастера наперечет.
Поодаль изюмские гусары, казаки и уланы упражняются в верховой езде. Они проносятся галопом мимо расставленных на стойках разной высоты кочанов капусты и рубят их шашками. Прохожие, которых пока еще не прогнали с поля полицейские, снимают его на смартфоны.
— Мерси! — кричит замешкавшийся улан одному из судей.
Всадник не смог с первого раза выйти на дистанцию, и ему великодушно разрешили второй заход.
— Воистину мерси! — отвечают ему.
Улан разгоняется и крошит клинком капусту.
В русском лагере Семеновский полк восстанавливает важную и очень красивую военную традицию — прибивание знамени к древку. Гвардейцы нараспев читают «Отче наш», а потом по очереди бьют по гвоздикам специальным молотком, пьют водку из чарки и закусывают красным наливным яблочком.
Торжественность нарушает только песня группы Depeche Mode Enjoy the Silence, которая доносится с трибун — техники проверяют колонки.
«Это живой музей, — жандарм Саня, затягиваясь беломориной, объясняет происходящее в эти дни в исторических лагерях. — Вот в музее что вы видите? Сидит бабка. Ходит тетка, которая одно и то же 20 лет повторяет. Висит тряпка, лежит железяка. И вывеска: “Руками не трогать”. И все с видом педиков в трауре смотрят!»
Что значит русский бой удалый
Ночью все свидетельства нынешнего века становятся неразличимы. Случайные прохожие в современной одежде кажутся «попаданцами» — персонажами фантастических романов, заброшенными фантазией автора в XIX век, в ночь перед Бородинским сражением. И как утром неуместным казался гусар, копающийся в багажнике джипа, так ночью в лагере неуместным кажется репортер в спортивных кроссовках, с айфоном и наручными часами.
— У нас есть великая военная история, — говорит гвардеец морского экипажа. — Мы сломали хребет такому врагу, как Наполеон. И сломаем хребет другому врагу, если он захочет напасть.
— Я не хочу, чтобы наша история была забыта или переписана лживыми писателями, — вторит ему вырастающий из темноты, словно призрак, русский военный барабанщик.
В этот момент происходящее в лагере кажется одновременно жутким и торжественным.
Днем уланы, драгуны, кирасиры, гусары, казаки, егеря и еще черт знает кто сойдутся в схватке на Бородинском поле. Будут палить пушки, гореть избы, все заволочет белым дымом.
Генеральное сражение, будто футбольный матч, комментируют двое дикторов, которые рассказывают, что в 1812 году русские потеряли 40 тысяч человек убитыми и ранеными, а французы — 46.
Взрывы, звон клинков, крики, топот копыт. За этим из-за полицейских ограждений наблюдают сотни зрителей. Вип-персоны сидят отдельно на специально смонтированных трибунах. Плата за вход: тысяча или полторы тысячи рублей.
Из колонок вперемежку с возвышенными патриотическими речами разносятся звуки «Марсельезы» и увертюры «1812 год» Чайковского. Дикторы рассказывают о великой победе русской армии на Бородинском поле в 1812-м и о том, что никто эту победу не сможет у России украсть, как и победу над Гитлером в 1945-м.
В какой-то момент ловишь себя на мысли, что действительно веришь, что мы сломаем хребет любому врагу, коль скоро он захочет напасть. Если на этот счет и были хоть какие-то сомнения, то их уже сообща расстреляли из ружей, изрубили саблями и затоптали копытами реконструкторы русской и французской армий.
В дыму можно даже разглядеть, как во время кавалерийской сшибки французский кирасир узнал во всаднике-гусаре старого знакомого и жмет ему руку, будто встретил не смертельного врага, а союзника в схватке за умы сограждан.
Мы сломаем хребет врагу, и совершенно не важно, кто такие «мы», кто такой «враг», как, когда и, главное, зачем он собирается напасть. Есть мы, есть враг, у врага — хребет. И мы этот хребет обязательно сломаем.
А потом дым на поле рассеивается.
