Целыми днями эти израильские старички сидели на улице под палящим солнцем за столиками кафе и пили чашка за чашкой крепчайший кофе, плюя на давление и показатели холестерина в крови, закусывали жирными пирожными, прикуривали сигарету за сигаретой. И говорили, говорили, говорили. Рассказывали анекдоты, смеялись, флиртовали. Общались. И бесконечно радовались жизни. Почти у всех у них были вытатуированы концлагерные номера на левой руке. И нужно ли говорить, что почти все они, ну, может, за редчайшими исключениями, давно уже не сидят в этих кафе? Не пьют свой кофе, не флиртуют и не беседуют…

Не человек

Однако даже для Израиля Йосиф Кац был старичком особенным. Наша дружба началась с того, что я случайно узнала, что по улице ходит чудаковатый человек, который предлагает новым репатриантам бесплатную помощь в иврите и в английском. Оба языка в равной мере были совершенно необходимы для любого сколько-нибудь профессионального устройства. Мы познакомились, и Йосиф стал приходить ко мне заниматься ивритом сначала несколько раз в неделю, а потом уже почти каждый день.

Йосиф сразу мне сказал, что он не человек. И очень терпеливо и аргументированно пояснил, что после того что на протяжении всей истории человечества, и особенно в XX веке, люди сделали друг другу во имя религии и идеологии, он просто не считает для себя возможным принадлежать к одному с ними биологическому виду.

Наша дальнейшая многолетняя дружба показала, что это была чистая правда. Йосиф действительно не был человеком. Он был ангелом. Ангелом-хранителем, посланным нам свыше.

Родом Йосиф был из Польши, родился и вырос в Вильне, а иммигрировал в Палестину в 1930-х годах. Это спасло его и родных от газовой камеры. А с остальными трудностями он привык справляться.

Он умудрялся выглядеть элегантно, хотя одежду себе никогда не покупал  — донашивал старые вещи, как он говорил, «с покойников». Но носил их с шиком.

Одной из особенностей Йосифа была его щепетильность. Вернее, у него было настолько доброе сердце, что он просто боялся ввести в расходы учеников. Он бродил по городу от ученика к ученику целыми днями, полуголодный, денег на себя не тратил, но от угощений решительно отказывался, так как не считал себя вправе объедать «бедных иммигрантов». Только с течением времени мне удалось усыпить его бдительность: я начала потихоньку угощать его домашними пирогами, которые он был обязан из вежливости пробовать.

На всех возможных языках

Йосиф искренне считал себя полным неудачником. На самом деле он был уважаемым редактором, проработал полжизни в газете «Йедиот Ахронот» (правда, газету свою называл «газетой для идиотов», что следовало из ее названия), и членом Союза израильских журналистов. А еще опубликовал несколько сборников стихов.

Йосиф обладал изумительным чувством юмора и обожал играть словами, причем на всевозможных языках. Узнать же точно, сколько языков знал Йосиф, нам так и не удалось. Было известно, что самыми «родными» для него были польский и идиш, на которых он писал стихи. При этом Йосиф закончил немецкую гимназию, и, как он всегда сам скромно говорил, немецкий был одним из его сильнейших языков. Ну а всеми остальными европейскими языками он овладел либо в детстве, как было с французским, либо уже в зрелом возрасте по своему собственному методу. Он брал дайджесты книг на языках, которые уже знал, и на тех, которые хотел выучить, и просто читал их параллельно до тех пор, пока новый язык прочно не усваивался. Йосиф утверждал, что его метод работает безотказно.

Когда в университете мне нужно было проходить курс, целью которого было чтение текстов на арамейском языке, я спросила Йосифа, не знает ли он его случайно. Конечно, Йосиф «случайно» знал и арамейский, чем мне очень помог, быстро натаскав меня для сдачи курса.

Из многочисленных языков, которые он знал, по его собственному утверждению, самым слабым был русский, на котором он говорил очень редко (чтобы не соблазнять иммигрантов из России и не отвлекать их от изучения иврита), но который он, по моим наблюдениям, знал в тонкостях.

Когда мне грустно, я пою

Я в те времена печалилась от всего происходящего в моей жизни. Каждый раз, застав меня в печали, Йосиф недоумевал: как можно грустить? «Когда мне грустно, я пою», — говорил он и пел смешные русские частушки или хулиганские песенки на идиш, польском или иврите.

Йосиф не поддавался унынию не потому, что поводов для этого не было. Поводы были, но он постоянно сам себя вытягивал из плохого настроения тем, что помогал другим и развлекал их. Одним из способов борьбы с плохим настроением для него были… танцы, на которые он ходил со своей подругой, немецкой писательницей Норхен. Норхен прожила в Израиле около 50 лет, но, как и многие другие немецкие интеллектуалы, на иврите говорила плохо и писала книги только на немецком. Норхен была довольно дряхлой, что совершенно не мешало ей нарядно одеваться, кокетничать и ревновать Йосифа ко всем его молоденьким ученицам.

Меня Норхен вначале очень ревновала, но однажды у нее начался бронхит, и мой муж предложил поставить ей привезенные из России банки. Муж явился к Норхен и так потряс ее своим искусством, что она с тех пор звала его только «герр доктор». А потом и я стала «фрау доктор». Норхен мне иногда звонила и застенчиво спрашивала, не слишком ли занят герр доктор и нельзя ли его потревожить на предмет банок.

Во всем виноват англичанин

Йосиф был беден как церковная мышь, но называл себя «джентельменом с независимыми средствами». Это означало, что он получал небольшую пенсию, то есть ни от кого не зависел.
Видя наши тогдашние мытарства, Йосиф выдумал какого-то богатого англичанина, который якобы оставил ему в распоряжение значительную сумму, велев ее использовать для помощи русской алии. Мы находились  за гранью нищеты, поэтому любая помощь казалась (и являлась) манной небесной.

Нам даже не приходило в голову подвергать сомнению существование богатого англичанина, тем более что Йосиф на него всегда очень правдоподобно ворчал, называл жадиной, сетовал на то, что тот дает мало денег и так далее. Периодически Йосиф описывал англичанина в ярких красках, дескать, такой богатый, а дает так мало денег и только на образовательные нужды. Это было главным условием — Йосиф приходил к новым иммигрантам, подолгу с ними беседовал и выяснял, какие книжки им нужны. В основном тогда это были английские и ивритские словари, детские школьные учебники и тетради, которые стоили сумасшедших денег, а также учебники, необходимые для сдачи профессиональных экзаменов.

Все наши знакомые получили от Йосифа словари и учебники, это было невероятной помощью и действительно сильно повлияло на дальнейший ход нашей жизни. Можно смело сказать, что на общем неблагополучном фоне в 1990—1991 годах все, кому Йосиф помогал с ивритом и английским, профессионально состоялись. Мы все знали, что к Йосифу можно прийти и попросить у него денег на учебник и он не откажет. Верили, что в крайнем случае он попросит у жадины-англичанина.

Я же ничего попросить даже не успела. Поскольку Йосиф приходил к нам практически каждый день, у нас очень быстро появился абсолютно необходимый нам, дорогой и самый солидный на тот момент ивритско-русский словарь.

Йосиф так же быстро уговорил меня взять деньги и на детские учебники, впрочем, я недолго и отнекивалась, такая тяжелая была материальная ситуация, и начал приглядываться, как еще он может мне помочь.

Моя младшая дочь тогда занималась балетом и подавала серьезные надежды. Девочка она была трудолюбивая и ответственная, и мы отдавали за ее балет последние деньги. Но несмотря на то что я сама шила и обшивала блестками ее костюмы, денег катастрофически не хватало.

Йосиф был требовательным учителем, совершенно бескомпромиссным в отношении лени. Для него не было лучшей награды, чем прилежание учеников. Меня Йосиф, хотя и постоянно ругал, и называл своим самым «неудачным проектом», очень любил. В какой-то момент он застал меня с иголкой и ниткой в руках и в слезах, потому что я пыталась как-то соорудить ребенку балетные тапочки и у меня ничего не получалось.

Поправив очки, Йосиф начал яростно ругать англичанина, дескать, вот каналья, помощь на балетное образование у него не была предусмотрена, и громко рассуждать сам с собой, является ли обучение балету обучением как таковым, а следовательно, нельзя ли считать балетные тапочки помощью в образовании…

Быстро уговорив себя в том, что одна пара балеток равносильна двум словарям (и по цене, и по общеобразовательному значению), Йосиф раскрыл бумажник и протянул мне нужную сумму.

Наверное, сегодня этот эпизод может показаться тривиальным. Я даже как-то услышала от одного пожилого человека из России, что Йосиф таким образом «зарабатывал дешевую популярность». Но нужно понимать, что, во-первых, Йосифу было совершенно безразлично, оценит кто-то его поступки или нет, а во-вторых, перед ним стояла невыполнимая и при этом неотложная задача: помочь за очень короткий срок как можно большему количеству людей, располагая скудными средствами. И в этом смысле он был похож на любого праведника мира сего. Единственное, что его действительно расстраивало, так  это то, что он не успевает сделать больше.

Средства джентльмена

О том же, какими на самом деле доходами располагал этот «джентельмен с независимыми средствами», я узнала лишь много лет спустя, когда случайно заскочила к Йосифу за какой-то мне нужной книжкой и увидела, в каких условиях он живет.

Оказалось, что он снимал какую-то жуткую халупу с еще тремя такими же старичками, у которых так же хронически не хватало денег, в ужасном районе. Моя тогдашняя съемная берлога была настоящим дворцом по сравнению с жилищем Йосифа!

Йосиф был человеком очень наблюдательным, остроумным и к жизни относился легко. По поводу наших тогдашних жилищных мытарств он рассказывал такую вот, например, историю.

Когда он приехал в Палестину, снять отдельную кровать было практически невозможно. Не просто не было денег, но не было и кроватей, поэтому иммигранты снимали кровати по часам.

Йосиф по бедности не мог себе позволить снимать кровать ночью, поэтому снимал дневные «кроватные» часы у какого-то богатого счастливчика, который в этой кровати спал ночью.

Свой возраст Йосиф тщательно скрывал. По нашим подсчетам, ему было хорошо за восемьдесят. Но насколько Йосифу было за восемьдесят, мы поняли только спустя несколько лет, когда, бегая по всему городу по ученикам в страшную жару и взбираясь на высокие лестницы без лифта, он как-то занемог и попал в больницу с чем-то очень серьезным.

Мы тогда с подругой помчались его навещать и страшно раздосадовали тем, что застали врасплох, с капельницей и в ночной рубашке, а не в элегантном костюме. Он ловким маневром отвлек наше внимание от своего здоровья, вытеснил нас из палаты в коридор, где уже, изящно опираясь на капельницу с колесиками, как на трость, начал с нами прохаживаться и развлекать остроумной беседой.

Очнулись мы, только выйдя из больницы и поняв, что вместо того чтобы сидеть у изголовья больного человека и выражать скорбь, мы совершили приятный моцион, получили заряд бодрости и хорошего настроения.

Когда Йосиф умер, хорошо устроившиеся уже на тот момент его благодарные ученики, которых в Тель-Авиве оказалось огромное количество, оперативно собрали деньги на памятник. Но каково же было их удивление, когда, приехав с деньгами на кладбище, они узнали, что памятник уже готов и деньги на него не принимают. Желающих почтить память чудесного старика оказалось гораздо больше, чем нужно было денег.

Кроме того, на похоронах выяснилось, что Йосиф не только помогал иммигрантам, но помог выйти в люди и их детям, с которыми занимался английским. И многие из этих детей потом приходили на кладбище и говорили, что без Йосифа не стали бы адвокатами и врачами.

Много лет мне было очень больно и сложно писать о Йосифе, потому что для меня он до сих пор жив, он со мной, всегда меня поддерживает в трудную минуту, распевая хулиганские частушки на русском, польском и идиш.

Йосиф во многом был ребенком, непрактичным и нелепым. Он не любил истэблишмент. Не любил скуку. Особенно смертельную скуку. Но нас он любил. И мы его любили. Я знаю точно, что мои дети ни на секунду не сомневались в том, что Йосиф был их добрым дедушкой. Когда он приходил, они, как маленькие обезьянки, повисали на нем с криками «Йоси» и считали, что их так и зовут, «зискале» и «пицкале» (та, что постарше, была, с точки зрения Йосифа, слаще, а та, что поменьше, — «крошечкой»).

Йосиф так и остался с нами. Его присутствие ощущается всегда, когда видятся два человека, знавших его. Даже случайно встречая людей где-то на «пересылке», например, в Торонто, я узнавала, что, если они жили в Тель-Авиве в 90-х, Йосиф помогал и им. Эти люди не вспомнят, кто был тогда премьер-министром. Но шутки и истории Йосифа неизбежно всплывут в разговоре, и просветлеют лица, заиграют улыбки.

Потому что Йосиф для меня и других репатриантов быстро и незаметно сделал гораздо больше, чем все министерство абсорбции, вместе взятое.
Один. Старый. Бедный. Святой.

А это два стихотворения Йосифа Каца в переводе его благодарной ученицы Ольги Левицкой.

Жертва богу любви

Нет иного бога, кроме бога любви.
И подношение ему — тело моей возлюбленной.
На алтарь возложу ему время от времени жертву.
И помолюсь в святая святых —
Склонившись в почтении и раскачиваясь
Вперед и назад. Словно маятник.

Всем заинтересованным лицам

Настоящим удостоверяю,
Что моя возлюбленная — свет моей жизни,
Ненаглядная — прекрасна.
Восхитительна и сладостна настолько,
Что не найти другую такую,
Хоть ищи по всему свету,
Включая другие планеты.
И всякий, кто развеселит ее,
Кто порадует ее сердце,
Кто заставит звенеть души ее струны,
Достоин лучшей похвалы
И признания —
От нижеподписавшегося.

Сохранить

Сохранить

Сохранить