Иллюстрация: bogusfreak для ТД

Невозможная тишина Пруста, безопасные матрешки Бёлля, еврейский вопрос Кандинского — двадцатый век размером с почтовую марку в книжном обозрении «Таких дел»

Марсель Пруст. Письма соседке. — СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина». 2018

Париж, четвертый этаж дома №102 по бульвару Осман, художница Мари пишет письмо своему соседу снизу — Марселю Прусту. В это время ее муж-американец сверлит зубы своему клиенту в соседней комнате, которая располагается прямо над кабинетом великого модерниста. Писатель в одиночестве прожил в этом доме с 1907 по 1919 год. В те годы Пруст более известен в литературной среде, чем среди широкой аудитории. Впрочем, он уже получил Гонкуровскую премию, но Первая мировая война замедляет выход очередного тома его opus magnum «В поисках утраченного времени».

В сборнике приводятся лишь письма Пруста, о словах адресатки остается лишь догадываться. Писатель превращает обмен сообщениями в литературную лабораторию, а Мари — в почти божественное существо, которому дарят цветы и стараются не волновать по пустякам. Восторженные строки часто пропитаны иронией: «Монтескью утверждал, что две самые ужасные вещи — это соседи и запах, который царит в почтовых отделениях, что невозможность постоянно наслаждаться их соседством оставляет сожаление, сравнимое лишь с танталовыми муками». Но прежде всего Пруст страдает от астматических приступов и растущего шума: от ремонтных работ за окном, визитов электрика, стука гвоздей, забиваемых в деревянные ящики.

Писатель просит Мари и ее мужа соблюдать тишину хотя бы в его рабочие часы, но пожелание выглядит скорее извинением, чем угрозой. Пруст с подчеркнутым восхищением пишет об адекватности маляра Мари, который, в отличие от коллег, не поет на работе, но другим слугам в этих письмах везет меньше: «Преемник Вашего камердинера работает не без шума, но это не страшно. Однако некоторое время спустя он начинает слегка постукивать. Это уже не столь хорошо».

Марсель ПрустФото: Otto Wegener/commons.wikimedia.org

В своих посланиях Пруст разрабатывает очередное искусство — общения с соседями, почти утерянное в XXI веке. Между восторженными строками и просьбами не шуметь писатель упоминает о том, что его секретарь выпал из аэроплана в море, переживает бомбардировку Реймского собора и невзначай упоминает своего коллегу Андре Жида, с которым не виделся 20 лет. А в это время шум, на который постоянно жалуется Марсель Пруст, возвещает о победном наступлении XX века. И о конце privacy — для Пруста и всей Европы.

Генрих Бёлль. Лев Копелев. Переписка 1962-1982. Libra. 2017

Студента филологического факультета МГУ, в будущем — советского филолога и переводчика немецкой поэзии Константина Богатырева в 1951 году арестовали «по обвинению в попытке государственного переворота и убийства членов правительства. Приговорен к смертной казни, позже замененной 25 годами лишения свободы. Реабилитирован в 1956 году. Переводил стихи Рильке, Гёльдерлина, Шамиссо, Целана, Тракля, Бенна, Бахман, драмы Фриша и Дюрренматта. Погиб от травм, полученных в результате нападения неизвестных». Так выглядит короткая биография одного из советских друзей Генриха Бёлля — нобелевского лауреата, влиятельного писателя послевоенной Европы.

В этот сборник, напоминающий скорее документальный роман, чем хронику, включены 153 письма, телеграммы, открытки и записки. Двадцатилетний диалог (1962-1982) разбит на смысловые блоки, где перед началом каждого раздела приводится хроника основных событий общественной жизни Германии и СССР за это время: от суда над Иосифом Бродским в СССР — до образования леворадикальной группировки RAF в ФРГ и Западном Берлине. В примечаниях составители приводят краткие сведения о немецких и советских писателях, ученых и других знакомых Бёлля и Копелева. Впрочем, даты смерти поставлены не у всех умерших, а иногда справка только разжигает читательское любопытство.

Первый визит Генриха Бёлля в Москву почти совпадает с Карибским кризисом. Немецкий прозаик и русский литературовед довольно быстро сближаются: оба прошли войну, Белль — связистом, Копелев работал в пропаганде. Из воспоминаний его дочери, Марии Орловой, становится известно, что писатели, скорее всего, и воевали на одном фронте.

Копелев сообщает немецкому другу главные новости литературного процесса в СССР: «В ноябрьском выпуске «Нового мира» опубликовали повесть моего друга, который, несмотря на то, что это первая его публикация, первым же «броском» достиг вершин нашей прозы и даже больше. Надеюсь, скоро он выйдет и по-немецки, хотя, на мой взгляд, его язык ставит перед переводчиком некоторые невыполнимые задачи. Но вам удалось онемечить даже Лескова; а рассказ этот с точки зрения языка в чем-то с ним схож, хотя скорее в духе Льва Толстого и Гоголя». Советский германист Лев Копелев писал эти строки о будущем нобелевском лауреате Александре Солженицыне. В 1960-е Бёлль, Копелев и автор «Одного дня Ивана Денисовича» пока еще передают друг другу приветы и остаются по одну строну идеологических баррикад. Но позднее Копелев напишет об авторе «Архипелага ГУЛАГ», что на «западе всерьез воспринимают его в качестве представителя ДРУГОЙ России. Это совершенно не так. Он представляет лишь часть — даже частичку — нашей консервативной псевдоинтеллигенции. Не дай Бог, чтобы эти люди когда-нибудь пришли к власти!» Бёлль в это же время осуждает Солженицына за «гордость советскими Страстями, на фоне которых все, все горе мира бледнеет».

Генрих Бёлль и Лев КопелевФото: издательство Libra

Письма Копелева часто заканчиваются просьбами к влиятельному другу, у которого на относительно свободном Западе больше возможностей. Прежде всего, нужны лекарства друзьям-литераторам: очки для Лидии Чуковской, медикаменты для писательницы Фриды Вигдоровой — автора стенограммы процесса над Иосифом Бродским, а Всеволоду Иванову после операции (рак) требуется эндоксан. И лекарство, по просьбе Копелева, везут из США. Немецкий писатель в ответ просит прислать матрешек — деревянные символы «неопасной» России путешествуют в Канаду, Америку, Голландию, Францию и «повсюду приносят с собою радость».

Чета Бёллей приезжает в Прагу вечером 20-го августа, а 21-го на улицах появляются советские танки. Бёлль пишет: «Почему-то нам не было страшно, но это, разумеется, заставляло нервничать — видеть доведенных до крайности чехов, а напротив — бедных, невиноватых, доведенных до крайности советских солдат! Это было безумие, и мы, конечно, все четыре дня думали, что вот-вот «начнется» — это была дьявольски задуманная, чистая война нервов между пражанами и советскими солдатами. Я не сбрасываю со счетов происшествие, во время которого погиб человек, и все-таки должен сказать: обе противостоящие друг другу группы держались смело и человечно».

В 1970-е Копелев рассказывает Бёллю о травле Окуджавы и Галича, сотнях советских политзаключенных и просит передать сообщение об их плачевном состоянии немецким политикам, прежде всего дружественному Вилли Брандту и Amnesty International. О собственном положении советский литератор замечает: «Я не могу даже под псевдонимом писать комментарий к изданию Гёте, друзья, которые ранее «отдавали» мне для таких случаев свои имена, получили предупреждение». Копелев не отвечает на трагический для многих советских диссидентов вопрос: «Так почему же вы не можете приехать?» Но и Генрих Бёлль в 1970-е тоже не чувствует себя в безопасности — у него и других левоориентированных писателей проходят обыски, его книги и политические взгляды постоянно «полощут» в немецких консервативных медиа.

Генрих Бёлль – Льву Копелеву и Раисе Орловой 21 декабря 1964:
«Дорогой Лев, дорогая Рая,
до последнего момента мы только и делали, что переводили: Сэлинджер, Шоу, теперь свободные и уставшие! Большое спасибо за ваше милое письмо! Могу ли я вновь попросить тебя выслать несколько деревянных куколок? И на этот раз больших! И деревянных тарелок с клюющими курицами, они еще есть? Пришли несколько. Что я могу вам послать? Книги? Передавай привет всем, особенно Мельниковым!
Привет, Рая, тебе и детям от всех нас, с наилучшими пожеланиями! Генрих Б.»
Фото: издательство Libra

В 1972-73-м Бёлль становится президентом PEN-клуба и может больше влиять на судьбу репрессируемых литераторов по всему миру. История Копелева похожа на биографии других советских диссидентов: его увольняют с работы за публикацию в австрийском журнале статьи «Возможна ли реабилитация Сталина?», лишают партийного билета за сбор подписей в защиту Синявского и Даниэля.

Генрих Бёлль для Копелева и его советских друзей — пример свободомыслящего интеллектуала, который может публично говорить то, что думает. Восторженный тон писем Копелева иногда напоминает преданность на грани поклонения: «Никак не могу закончить письмо, а тратить столько чужого времени нехорошо. Время Генриха Бёлля отведено для куда более великих и прекрасных дел». Впрочем, некоторую слащавость речей советского литератора можно объяснить исключительным характером подобного общения: много ли западных писателей первой величины пишут тебе письмо за письмом, приезжают, участливо расспрашивают о твоей семье и стране? В 1960-х Копелев и вовсе сравнивает Бёлля с первыми космонавтами: «Ты очень схож с ними, с этими космическими пионерами, Ты борешься за единое человечество в космосе мыслей и души. Твой великий соотечественник оставил завет: Прав будь, человек».

В 70-х книги Бёлля перестали издавать в СССР.

Василий Кандинский. Арнольд Шёнберг. Переписка 1911–1936. Грюндриссе. 2017

«Еще вчера публика была готова сожрать человека, явившего эту новую форму. А сегодня эта форма = незыблемому закону на все времена. И это трагично, потому что снова и снова свидетельствует, что люди почти всегда цепляются за внешнее. Я долго думал над этим и даже нашел некое утешение. Но порой мое терпение готово лопнуть», — пишет своему другу один из создателей музыкального экспрессионизма и додекафонии.

Издательство Грюндриссе выпустило 65 писем Василия Кандинского (1866-1944) и Арнольда Шёнберга (1874-1951) — переписку двух выдающихся художников за четверть века, с 1911 по 1936 год.

Слева: Фотографический портрет Шёнберга, сделанный не позднее 1910 года, с посвящением Кандинскому: «Дорогой г-н Кандинский, я выплачиваю свой долг звуками — тем, наконец,
 с великим удовольствием исполняя обещание, столь долго откладываемое». 12. 12. 1911. Арнольд Шёнберг
Справа: Василий Кандинский
Фото: автор неизвестен; commons.wikimedia.org

За три года до начала Первой мировой Кандинский и Шёнберг начинают прерывистый диалог о новом синтетическом искусстве: соединении звука, изображения и цвета в одном объекте — картине или пьесе. В этой учтивой, трогательной беседе художники по очереди прощаются с предметностью в живописи и тональностью в музыке: «прыгающие пятна» русского художника как будто рождаются при прослушивании музыки будущего, в которой у каждого звука есть свое место. Композитор работает над «Счастливой рукой», художник — над оперой «Желтый звук». Кажется, в этой беседе не хватает третьего участника, который лишь упоминается в комментариях. Александр Скрябин (1872-1915) в начале XX века соединял разные виды изобразительного искусства: «шум деревьев, имитацию солнечного восхода и заката, обонятельные воздействия».

Бессознательное в процессе создания произведений искусства, оживление вещей и дематериализация предметов, романтически-мистическое звучание, пропорции и композиции — все это оказывается жизненно важным и для Кандинского, и для Шёнберга. Композитор советует другу изменить пропорции объектов на холсте, но автор «Синего всадника» замечает, что «работа с размерами препятствует взгляду мгновенно охватить картину». Искусство для Кандинского и его коллег надолго будет связано с поиском и разрушением формы.

В переписке Кандинский играет сразу несколько ролей: издатель и редактор альманаха «Синего всадника» (творческого объединения экспрессионистов в Германии, где один из приглашенных авторов — Шёнберг); автор программной работы «О духовном в искусстве»; организатор нескольких выставок; агент по продаже своих и чужих картин. Шёнберг — реформатор академической музыки, автор манифеста-трактата «О гармонии», поклонник Малера и Штрауса, разрушитель музыки для удовольствия уважаемой публики, лектор и даже художник. Впрочем, он сам говорит о любительском уровне своих визуальных опытов, несмотря на одобрение его картин Кандинским.

Собеседники редко пересекаются за границей переписки. Главное место их прижизненного бытия — мировая культура и ее история, утверждает Шёнберг: «учение склоняет нас к тому, чтобы рассматривать даже произведения молодых композиторов, забраковавших слух своих предшественников, как необходимый этап в развитии красоты. Однако не стоит стремиться к написанию вещей, ответственность за которые можно взять лишь ценой полного укрощения личности, вещей, которые художники создавали почти что против своей воли, повинуясь принуждающей логике их развития, а не безграничному своеволию формально раскованной непредрешенности». Его произведения постоянно критикует консервативная пресса, и, чем дальше композитор удаляется от принятых в академическом сообществе правил, тем более одиноким оказывается в музыкальном мире: «Шёнбергу может помочь лишь вмешательство психиатра… сам он скорее согласился бы разгребать снег, чем покрывать нотную бумагу такими каракулями».

Василий Кандинский. Обложка альманаха «Синий всадник». 1911Фото: commons.wikimedia.org

Между письмами в книге напечатаны занимательные документы, случайные отпечатки повседневного мира: паспорт Шёнберга с визой для въезда в США, удостоверение личности профессора Баухауза Василия Кандинского. В 1936-м, когда переписка обрывается, Гитлер уже закрыл школу Баухаус, а Шёнберга, как еврея и музыкального новатора, ждет печальная участь в Европе под тенью растущего нацизма. Но можно вернуться в тихий 1907-й и посмотреть на снимок Кандинского с котом Васькой.

После переписки в книге приводится хронология важных событий в жизни художников. Оказывается, за год до Октябрьской революции Кандинский жил в Москве на улице Бурденко, а в 1936-м Джон Кейдж становится учеником Шенберга, который бежит от фашистов в США. В 1937-м картины Кандинского попадают на выставку дегенеративного искусства, организованную нацистами.

Шёнберг в одном из писем почти разрывает отношения с Кандинским из-за антисемитских заявлений одного из основоположников абстракционизма. На обвинения в антисемитизме Кандинский отвечает, что «лучше быть просто человеком». Шёнберг воспаленно продолжает бумажный спор: «Я еще не сказал, что, например, когда иду по переулку и каждый встречный разглядывает меня на предмет того, еврей я или христианин, я не могу объяснять каждому, что я как раз тот, для кого Кандинский и некоторые другие делают исключение, хотя вот Гитлер придерживается другого мнения. Но и от благосклонного мнения мне мало проку, даже если я начертаю его на табличке и, как слепой нищий, повешу себе на шею, чтобы каждый мог прочесть. Об этом Кандинский не подумал?» Но и после такой ссоры Шёнберг и Кандинский остаются духовными партнерами, и каждый из них и дальше сможет подхватить, развить и защитить идеи синтетического искусства, следы которого сегодня можно увидеть в любом музее.

В этом материале используются упоминания и ссылки на Фонд им. Генриха Белля, который признан в России нежелательной организацией.

Спасибо, что дочитали до конца!

Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем из них никакого процента на свою работу.

Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей — это наша возможность планировать работу.

Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.

ПОДДЕРЖАТЬ

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!

Вы можете им помочь

Всего собрано
293 292 727
Текст
0 из 0

Иллюстрация: bogusfreak для ТД
0 из 0

Марсель Пруст

Фото: Otto Wegener/commons.wikimedia.org
0 из 0

Генрих Бёлль и Лев Копелев

Фото: издательство Libra
0 из 0

Генрих Бёлль – Льву Копелеву и Раисе Орловой 21 декабря 1964:
«Дорогой Лев, дорогая Рая,
до последнего момента мы только и делали, что переводили: Сэлинджер, Шоу, теперь свободные и уставшие! Большое спасибо за ваше милое письмо! Могу ли я вновь попросить тебя выслать несколько деревянных куколок? И на этот раз больших! И деревянных тарелок с клюющими курицами, они еще есть? Пришли несколько. Что я могу вам послать? Книги? Передавай привет всем, особенно Мельниковым!
Привет, Рая, тебе и детям от всех нас, с наилучшими пожеланиями! Генрих Б.»

Фото: издательство Libra
0 из 0

Слева: Фотографический портрет Шёнберга, сделанный не позднее 1910 года, с посвящением Кандинскому: «Дорогой г-н Кандинский, я выплачиваю свой долг звуками — тем, наконец,
 с великим удовольствием исполняя обещание, столь долго откладываемое». 12. 12. 1911. Арнольд Шёнберг
Справа: Василий Кандинский

Фото: автор неизвестен; commons.wikimedia.org
0 из 0

Василий Кандинский. Обложка альманаха «Синий всадник». 1911

Фото: commons.wikimedia.org
0 из 0
Спасибо, что долистали до конца!

Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и фотоистории. Мы собираем деньги для множества фондов — и не берем никакого процента на свою работу.

Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас поддержать нашу работу.

Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.

Поддержать
0 из 0
Листайте фотографии
с помощью жеста смахивания
влево-вправо

Подпишитесь на субботнюю рассылку лучших материалов «Таких дел»

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: