Утром мама сказала, что достала мне путевку в лагерь на море, а перед этим мы сходим в Большой театр. В общем, у нас наметилась интересная культурная программа. Меня нарядили в розовое шелковое платье и повели по широкой лестнице, застеленной ковром. От торжественности захватывало дух. Мама что-то щебетала то про великолепие здания, то про море, лестница в какой-то момент уткнулась в небольшую дверь, за которую мам не пускали, колени мои подогнулись, но отступать было поздно и некуда: впереди дверь, позади мама — и я послушно зашла.

Культурный осмотр

За столом сидели мужчины и женщины. Обстановка напоминала экзамен в музыкальной школе. Что-то типа прослушивания. Я почему-то решила, что меня попросят спеть. Но из-за стола вышел мужчина с каким-то слипшимся лицом и строгим голосом велел мне… раздеться до трусов. Я онемела. Все-таки мы все находились в театре! Причем в Большом! Мне мама всегда говорила вести себя в таких местах прилично! Не то что не раздеваться, а даже платье не задирать, чтобы подтянуть вечно падающие колготки! Все остальные люди в комнате были одеты, и все это походило на жуткий сон, и в этом сне я покорно перед ними разделась.

Культурное мероприятие, превратившееся в неприличный сон, оказалось обычным бескультурным медосмотром. Меня покрутили в разные стороны, заглянули в рот (как будто нельзя было туда посмотреть, пока я была в платье), потом в уши, попросили чихнуть и еще что-то такое же идиотское. Но верхом унижения было заглядывание за резинку трусов. Можно подумать, что все лишаи, прыщи и язвы решили скопиться на этих пяти сантиметрах моего невинного тела, скрытых от их любопытных глаз.

Через пять минут мы с мамой шли обратно по широкой лестнице, застеленной тем же ковром. Но уже невозможно было представить, что где-то здесь, за бархатными портьерами, может звучать что-то возвышенное, оперные голоса или шелест балеток. Что-то кроме унизительного звука оттянутой и отпущенной резинки.

Анапа

Блатной лагерь находился в Анапе и назывался Спутник (хотя мы все звали его задом наперед — Кинтупс). На поезде я ехала первый раз в жизни. На мне были новенькие красные босоножки и джинсовый костюм — самая любимая и запомнившаяся одежка из детства. Я себя чувствовала крутым путешественником, смотрела в окно: пейзаж темнел на огромной скорости. Такое я видела в первый раз.

Все отряды ехали вперемешку — младшие вместе со старшими. Старшие нами командовали и нас опекали. Поэтому, когда мы оказались на месте, можно было не бояться мальчишек из старших отрядов. Они были нам старшими братьями, может, и нелюбимыми, но уже привычными. А один был даже симпатичным. Чем-то напоминающий сэлинджеровского Колфилда, он помогал мне искать на пляже родного домашнего пупса. Надо быть очень малахольным или очень смелым пятнадцатилетним парнем, чтобы на глазах у сверстников перебирать песок на пару с семилетней девочкой в поисках безнадежно утраченной фигни.

Виктория БугаеваФото: из личного архива

В Кинтупсе у меня завелась интересная подруга с запоминающимся именем Надя Высоцкая, как бы помесь Крупской, любящей детей, и любимого барда Владимира.

Дело было во время второй смены. Надя ко мне подошла очень прямо (она была прямолинейной девочкой) и сказала, глядя мне прямо в глаза, что очень меня уважает и хочет со мной дружить. Я потупила взгляд, согласилась дружить и удивилась, что меня уважают. Потом оказалось, что всю первую смену со мной никто не разговаривал, потому что эта самая Надя подговорила всех устроить мне бойкот. А я вела себя героически, никому не наябедничала и не плакала. Но героизм мой объяснялся тем, что я бойкота не заметила. Всю первую смену я была мореплавателем, попадала в кораблекрушение, выходила на необитаемый остров и его осваивала. И триста детей из десяти отрядов никак не мешали мне чувствовать себя одинокой Робинзоной Крузо.

В этом лагере по вечерам показывали фильмы на свежем воздухе. А перед сном я рассказывала сокамерницам страшную историю, которую по ходу и выдумывала, она называлась «Черный след — белый след» — про страшного маньяка, который убивает детей и которого невозможно найти, потому что он не оставляет белых следов в черной-черной ночи. За это, а может, из гуманизма меня не били и не сдавали, и вожатые почему-то не сажали в карцер, когда из палаты доносился мой зловещий шепот и чей-нибудь сдавленный стон.

В том же Кинтупсе, раздухарившись, я обошла самостоятельно все кружки в поиске интереса и остановила свой выбор на каратэ. Тренер, посмотрев на мои руки, сказал, что лучше бы мне учиться музыке. Я выдавила спасибо и ушла в раздумьях: музыке меня уже как следует учили, а как защищаться от музыки с помощью каратэ, научиться было не судьба.

В результате я припала к «простонародному» творчеству и наделала кучу разных сокровищ: бусы из ракушек, которые мама по непонятной мне причине упорно отказывалась надевать на работу, картину из соломки, которая ни разу нигде не выставлялась, и разделочную доску с выжженной надписью «Ну, погоди», на которой никто никогда ничего не резал. Думаю, этот набор есть у каждого, кто хоть раз мотал срок в приморских пионерских лагерях.

Евпатория

Если Анапа была вольным поселением, то Евпатория — настоящим лагерем строгого режима. Туда я загремела из-за Олимпиады. Мама решила, что очень опасно быть в городе, наводненном иностранцами, вредно из-за жары и углекислого газа, и меня переместили к морю с клумбами и розами. Два месяца мы ходили строем мимо этого моря и этих роз: на зарядку, на линейку, на завтрак, обед, полдник и ужин. В море мы тоже иногда заходили… строем, по десять человек на десять минут.

По просьбе родителей меня определили в отряд, где все были старше года на три. Разница в интересах обнаружилась, как только нас поселили в палаты. Все девочки достали из чемоданов лифчики, а я — Буратино. Но постепенно я переняла их привычки. Когда девицы переодевались, а в палату без стука впирался вожатый, поднимался дикий пионерский визг.

В этом отряде была девочка Лена, которой поручили за мной приглядывать. Она исправно исполняла это пионерское поручение: всюду таскала за собой, называя ласковым прозвищем «сволочь». Вечером была короткая передышка от дисциплины. «Пошли, сволочь», — говорила надсмотрщица Лена, и мы шли к ее доброй тете. Тетя была хранительницей еды. Феей съестных припасов. Каждый день после вечерней линейки она выдавала мне горсть черешни, а Лене кружочки копченой колбасы. Колбаса манила больше, чем все ягоды, вместе взятые, но почему-то никто ею не угощал.

К концу первой смены я потеряла над собой контроль и попросила кусочек. Фея сказала растерянно: «За колбасу не платили». Оказалось, мама дала ей денег, чтобы меня подкармливали витаминами. Колбаса в расходы не укладывалась, она только пахла. Пахла Москвой, домом, родным холодильником, к которому так хотелось вернуться. И вдруг пионервожатая сообщила, что я остаюсь на вторую смену. Я легла на лавочку у столовой и пролежала пластом от обеда до ужина, пока из меня не вытекли все пионерские слезы под песню «Бригантина поднимает паруса», которая неслась из всех динамиков.

Дети в пионерском лагере на берегу Черного моряФото: Иванов Олег, Кавашкин Борис/Фотохроника ТАСС

А пересменок, кстати, был замечательный. Все уехали. Дисциплину отменили. И мы — небольшая кучка разновозрастных покинутых родителями детей — ходили вместе с вожатой на поле подсолнухов, лузгали семечки и даже один раз хлебнули пепси-колы, которая появилась в магазине по случаю Олимпиады.

Воспоминания о второй смене смылись из памяти. Как будто море слизало. Зато помню, в поезде, в первый раз за два месяца я увидела себя в зеркале и не узнала. Это был негатив моего прежнего лица: белые выгоревшие волосы и черная кожа. А еще помню, когда мы с мамой уже шли от вагона, Лена обернулась и улыбнулась мне. В первый и последний раз. А я, вместо того чтобы крикнуть вслед: «Прощай, сволочь», улыбнулась в ответ бесхарактерной всепрощающей улыбкой.

Руза

Последний из своих сроков я должна была отмотать в Рузе. Туда я сдалась с тайной мыслью, что из Подмосковья будет легко устроить побег. Палата у нас была привилегированная (не на шестнадцать, а на шесть узников) и самая козырная (рядом с парашей). Вела я себя тихо. И вдруг перед отбоем девчонки скопились у моей шконки. Вот и конец, успела подумать я, и вся жизнь от того момента до Большого театра пронеслась перед глазами. К моему лицу наклонилась самая крупная девочка, я зажмурилась, а она сказала: «Ты будешь главарь нашей банды». Нормальный такой поворот. Я разожмурилась и спросила: «За какие заслуги?» «Мы к тебе присмотрелись. Ты подходишь. У тебя штаны вельветовые, и вообще».

Я была польщена. И старалась оправдать их доверие, хотя сказать, что это было неожиданно, все равно что ничего не сказать. Куда я ни разу не рвалась, так это в лидеры.

Со всей ответственностью и старательностью, которую взрастила во мне мама, я организовывала всякие мелкие пакости, например, ночную вылазку за пределы палаты с целью проверить, можно ли незамеченными передвигаться по вражеской территории. Сколько зубной пасты было выдавлено на мальчишек и вожатых, сколько носков и колготок связано в крепкие узлы! Почти каждый день каторги заканчивался пропесочиванием нашей палаты, и это было гораздо круче получения грамот.

У меня даже появился поклонник! С поклонником мы играли в игру: загадываем друг другу желание, а если кто не может выполнить, то выигравший говорит проигравшему: «Замри». И проигравший замирает в той позе и там, где его застукали. Чем глупее положение и поза — тем больше удовольствия зрителям. И наконец он мне проиграл.

Наступило время линейки. Все десять отрядов, как и наш первый, стояли «белый верх черный низ» в ожидании лагерного начальства, и тут мой поклонник от нечего делать подпрыгнул и повис на ветке. А я с вожделением прошептала: «Замри»…

Пионерская линейка во время открытия лагеря в Московской областиФото: Соболев Валентин/Фотохроника ТАСС

Потом мы с поклонником чистили сто кило картошки для ужина. И ладно бы чистили: срезать ножиком кожуру — это хоть интересно, но кожуру с картошек срезала машина, нам же, в наказание, было поручено самое унизительное — выковыривать глазки. Рабский пионерский труд. Часа два мы покорно и хмуро их выковыривали, потом стали бросаться шкурками, потом обливать друг друга из шланга, потом вошли в раж и… сгоряча шланг зарезали. Не осознавая масштаба преступления. Оказалось, этот шланг был главным на кухне, из него мыли эту самую чертову картошищу, чтобы потом засунуть в кастрюлищи и сварить на гарнир.

Чем дело кончилось, я не помню, может, меня и казнили через повешенье, но важно, что впервые за всю свою пятнадцатилетнюю жизнь я испытала, как сладко быть нарушителем закона! Как восхитительно быть плохой! Как много идей приходит в голову, когда ты делаешь то, чего делать нельзя. Нельзя, но можно. Это был важный опыт и, наверное, своевременный. Потому что ну сколько же можно быть такой послушной овцой.

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!