Мы с Аней* идем по асфальтовым дорожкам вдоль аккуратно подстриженных кустов и рядами расставленных елок. Аня идет тяжело, переваливаясь с ноги на ногу. Вдруг она понижает голос, хотя еще десять минут назад смеялась и шутила, когда ее друзья хотели сфотографироваться у кареты в парке. 

— Понимаешь, Насть, те, кто через ворота живет, им повезло, потому что у них свобода. У них свобода.

— У кого, Ань? 

— Ну, у тех, кто через забор живет. 

— В этих домах? 

— Ну, везде. Везде. У них свобода. Видите забор? Здесь выйти невозможно. 

Глухой забор остается у нас с Аней за спинами, мы идем к трехэтажному зданию. Аня останавливается и показывает на окна, к которым по ту сторону приклеились невыразительные лица. В ряду из нескольких окон почти в каждом сидит по лицу. 

— Видите? Это все отказники. 

Аня шагает дальше. Небо заложило тучами, сыплет снег. Последние несколько лет Аня живет в психоневрологическом интернате. Она беременна и с недели на неделю должна родить. Но никто не знает, какая судьба ждет их с ребенком. 

Власть 

В российских психоневрологических интернатах живут 161 274 человек (данные на конец 2018 года), из них порядка двадцати процентов (то есть примерно 23 тысячи человек) — это молодые люди 18-35 лет. Интернаты часто называют смесью больницы с тюрьмой — полузакрытые учреждения, где люди вынуждены жить годами, часто не имея возможности свободно передвигаться, работать, иметь личные вещи, создавать семью и иметь детей. При этом, по разным оценкам, до тридцати процентов от общего числа жителей интернатов оказались там зря и не нуждаются в подобном сопровождении: это, как правило, выпускники детских домов, которые попали в интернат из-за «педагогической запущенности» или «гипердиагностики». Сюда же относятся люди с легкой умственной отсталостью, которые вполне могли бы жить самостоятельно, но из-за отсутствия должной помощи на разных этапах жизни попали в закрытое учреждение.

Мария Сиснева, клинический психолог и член Межведомственной рабочей группы по реформе ПНИ при Минтруда РФ занимается этой сферой уже больше десяти лет. Одной из главных проблем Сиснева называет дисбаланс власти: «Интернаты чем-то похожи на помещичьи уделы. Если помещик хороший, крепостным живется полегче. А если попадется плохой, то живется тяжелее. Вся власть в интернатах принадлежит администрации и персоналу, и люди чувствуют себя незащищенными». Сиснева перечисляет нарушения прав человека в интернатах: невозможно получить медицинскую помощь (юноша с острой зубной болью ждет вызова к врачу две недели), в некоторых интернатах в палатах установили камеры, у мужчин и женщин там фактически нет возможности встречаться, создавать семью, заводить детей и просто заниматься сексом. 

Аня и Дарья Болохонцева, волонтерка фонда «Жизненный путь»Фото: скриншот из фильма "Девочки"/издание ROMB

Все это происходит, как правило, в условиях полного бесправия, людей в интернатах массово лишают дееспособности: «Инициировать процесс по лишению дееспособности очень просто,  — рассуждает Сиснева. — Достаточно просто написать заявление в суд, обосновать, почему вы просите лишить человека дееспособности. Человек, получивший такой статус, с правовой точки зрения приравнивается к несовершеннолетнему». Опекуном чаще всего становится директор интерната, в котором человек живет, фактически он получает право распоряжаться всем имуществом своего подопечного и даже принуждать к лечению и нежелательным для человека операциям: например, к принудительным абортам и стерилизации женщин.

Исполнительный директор организации «Перспективы» Екатерина Таранченко рассказывает, что пять лет назад «Перспективам» удалось получить документ: «разнарядку» от Комитета по социальной политике Санкт-Петербурга, которая предписывала детским домам после 14 лет лишать детей статуса дееспособности, чтобы дети приходили в ПНИ уже «готовенькими и снять эту нагрузку с интернатов». 

Система психоневрологических интернатов не подразумевает, что люди, живущие в ПНИ, могут создать семью и родить детей. Сиснева рассказывает, что еще лет десять назад интернаты практиковали стерилизацию — перевязывание фаллопиевых труб. Часто операцию проводили, не предупреждая об этом женщину, например, во время аборта. Сейчас, если у женщины наступает беременность, ее судьба зависит от доброй воли директора интерната. 

Татьяна

Татьяне Спигуль 36 лет, у нее густые русые волосы и мягкие черты лица, она слегка заикается, когда волнуется, и часто улыбается собеседнику. Дома двое детей Татьяны, трехлетний Вова и двухлетний Сережа,  не отходят от матери. Сережа залезает к Татьяне на колени и обнимает мать, положив ей голову на грудь. Он хватает Таню за нос и что-то лепечет, а та хохочет, отстраняя его руки. Большую часть жизни Татьяна провела в психоневрологических интернатах, и ей говорили, что выходить бессмысленно и на воле ничего хорошего их не ждет. Но Таня решила по-другому. 

Родители отказались от нее при рождении. После 18 лет Татьяна попала в 30-й интернат, хотя медицинских показаний для жизни в закрытом учреждении у нее не было, но, как говорит ее муж, Владимир Спигуль, «в детском доме диагнозы всем ставят автоматиком». В 30-м интернате, когда молодежь собралась в одной палате встречать Новый год, Татьяна познакомилась с будущим мужем Владимиром.

Регистрировать брак, вспоминает Владимир, в интернате прямо запрещалось: «Они говорят:“Не положено”, — пересказывает мужчина свои диалоги с сотрудниками. — “Ну почему не положено?” — “Ну вот, у нас такой интернат, психоневрологический, у нас тут нельзя”». Тогда Татьяна и Владимир пошли на хитрость: чтобы получить паспорт (а их в ПНИ отбирают у всех по умолчанию), Таня сказала, что она решила взять кредит. После регистрации брака пара зашла в ресторан выпить шампанского, а потом вернулась в интернат. Через несколько дней, рассказывает Владимир, обман вскрылся — их паспорта пролистали и увидели штампы: «Сначала хотели, чтобы мы развелись, Алексей Мишин начал угрожать» 

В наказание Татьяну и Владимира перевели в 13-й интернат в подмосковном Ступине. Хотя это было сделано в наказание, условия в новом интернате были мягче, и пара начала обживаться. Владимир продолжал работать грузчиком в гостинице. Татьяна рассказывает, что всегда хотела детей, но поначалу не складывалось: сначала была замершая на большом сроке беременность, а потом Татьяна сделала аборт: «Если бы я оставила ребенка, мне пришлось бы написать на него отказную. И я решила: ни себе, ни государству». 

В ПНИ стараются не допускать беременности и родов, отчасти потому что эта система не предусматривает того, что у женщины появятся дети. В интернатах внимательно следят за менструальным циклом женщин, в том числе для того, чтобы успеть заметить беременность на ранних сроках. Алла Ибрагимова, которая сейчас живет в 20-м московском интернате, подтвердила редакции «Таких дел», что девушки в интернате отмечаются, когда у них начинается менструация, а при признаках задержки женщину сразу ведут на прием к гинекологу.

Если женщина все-таки беременна, администрация часто принуждает ее к аборту. Как рассказывает Мария Сиснева, формально согласие может быть вполне добровольным: «Вот, представьте себе. Вы живете в интернате, вы одна, у вас нет родственников, и к вам планомерно приходят и постоянно капают на мозги: “Все будет плохо, ты с ребенком окажешься на улице, его отберут…” Так любого человека можно убедить сделать аборт».

Аня рассказывала мне, что когда она поняла, что беременна, то из хитрости по-прежнему ходила, отмечалась и брала прокладки, чтобы к ней «не приставали», а потом, когда все уже раскрылось, ее особенно не трогали. 

Мы медленно (из-за Ани) заходим в большую из толстого белого камня церковь, покупаем свечки по десять рублей. В церкви лопочет ребенок, мужчина, поставив свечу, смотрит сквозь ее пламя перед собой. Аня хочет подать записку за здравие Сергея, отца ее ребенка. 

— Как писать, Сергей? 

— Пишется «Сергия» — поправляет ее служительница церкви. — В родительном падеже.  

Я отмечаю про себя, что Аня хорошо умеет писать, — для жителей интерната это редкость. Наверное, сказывается то, что Аня родилась и выросла в семье, отучилась, по ее словам, получила специальность и даже работала, а в интернат попала только после рождения первого ребенка — об этом она не говорит, но ясно, что с ней произошел какой-то срыв, обострилось заболевание, и другого варианта помочь ей не нашли. 

На улице сквозь облака просвечивает солнце. Мы идем по парку и обсуждаем детей. Анины первые несколько месяцев материнства, которые случились с ней много лет назад, — самое главное ее воспоминание теперь. Она вспоминает, как кормила, гуляла, катала в коляске, как малыш пошел. Она поглаживает живот, а я все время думаю, что никто не знает, отнимут ли у Ани ребенка после родов или нет. 

Аня засыпает вопросами меня. Спрашивает, любит ли меня мой муж («Не знаю, Ань, — шучу я,  — надо у него спросить»). Когда у меня пошло молоко из груди перед родами. Как я спала ночью на последних месяцах. Как мой малыш спал ночью. Что ел. Во что играл. После нашей первой встречи мы начали созваниваться, чаще всего Аня звонит мне сама, но я не сразу понимаю, как с ней говорить. Иногда я начинаю расспрашивать Аню о ее делах, но тогда она резко обрывает разговор и кладет трубку. Постепенно я привыкаю к ее звонкам, и мне становится ясно, что ей нужно какое-то окно из интерната: эти пятнадцать минут я рассказываю ей, во что играл мой сын («Вот сейчас он прыгал на кровати» — «А потом кровать сломается!» — ехидно замечает Аня), сколько мы гуляли («А ты его тепло одела? Штаны теплые надела?»), где я была, что я делала.

Эти краденые минуты неинтернатской жизни, наверное, помогают Ане выживать в восьмиместной палате. Однажды Аня звонит мне почти ночью: у нее потянуло живот, и ее срочно повезли в роддом. Там врачи не нашли ничего опасного, и Аня решила уйти под расписку. Я вспоминаю, как я мечтала выбраться из роддома и тоже сбежать домой. Анино домой — это в интернат. 

Марина

Если женщина не старается скрыть беременность, чтобы избежать проблем, как Аня, или если руководство интерната оказывается менее лояльным, то женщину могут принуждать к аборту, даже несмотря на большой срок и сопротивление беременной. Так произошло с жительницей 11-го московского интерната 30-летней Мариной. Марина жила в интернате с 14 лет, но ее семья регулярно ее навещала, забирала домой и поддерживала связь.

В апреле 2019 года ее средней сестре Евгении позвонили из интерната и сказали, что Марина беременна. Евгения рассказывает, что их просто поставили перед фактом: «Или вы ее забираете, или мы ей делаем аборт». На следующий день вторая сестра, Мария, приехала в интернат вместе с матерью: «Директор, все сотрудники по медчасти умоляли нас отказаться от ребенка, уверяли, что ребенок родится на 99 процентов инвалидом. Я у них попросила УЗИ, и там было написано, что беременность уже 26 недель. Но администрация уверяла, что у них есть связи, что можно сделать аборт». 

По словам сестер, сама Марина наотрез отказывалась делать аборт. Пока семья принимала решение, Марину повезли прерывать беременность в больницу имени Ерамишанцева. Там Марине через знакомую удалось связаться с родными, к ней пришли юристы, и врачи отказались делать аборт. Марину повезли назад в интернат, но поместили почему-то в изолятор и отобрали телефон.

В изоляторе в первую же ночь Марину ночью избила соседка, сестры и сама Марина уверены, что ее подговорила администрация интерната. Чтобы дать родным знать, где она, Марина подошла к окну и, увидев там знакомого, прокричала ему номер сестры и показала живот в синяках. «Мы на следующий же день приехали в интернат, — вспоминает Евгения, — но они нас сразу к ней не впустили. Сначала с нами минут тридцать беседовали у директора». «Мы несколько раз говорили им: “Покажите нам Маришку, приведите нам ее”», — рассказывает Мария. Увидев избитую Марину, сестры в тот же день забрали ее из интерната. По словам сестер, в интернате знали, что женщину избили, но не оказали ей никакой медицинской помощи. Никакого медицинского сопровождения по беременности во время жизни в интернате Марина тоже не получала.

В июне 2019 года у Марины родилась девочка Аня. Сейчас Марина живет дома с сестрами: с утра она кормит дочь завтраком и собирается на прогулку. Посадив Аню в детский пластиковый стул со столиком, Марина сидит напротив на диване и воркует с дочерью, говорит она невнятно, но девочка, поймав взгляд матери, начинает гулить.

Сестры пытались привлечь руководство интерната к ответственности за побои, на встрече с директором интерната Суродиным Мария сказала, что планирует обратиться в правоохранительные органы, на что тот ответил: «Вам денег не хватит судиться со мной». Марина написала заявление в полицию, но наказания никто так и не понес. 

Если ребенка и женщину некому взять домой, у матери мало шансов остаться с ребенком. Директор «Перспектив» Екатерина Таранченко объясняет: «Интернаты — учреждения для взрослых, там запрещено жить несовершеннолетним. Если у матери нет возможности уехать из интерната, то ее разлучат с ребенком, вне зависимости от того, дееспособная она или нет. Если мать не лишена дееспособности, то вмешаются органы опеки, и на основании того, что мать не может проживать с ребенком, опека может выйти с иском о лишении прав. А ребенок недееспособной матери в силу рождения признается лишенным попечения, при этом матери даже не нужно писать какой-то отказ от ребенка». 

Выход

В следующий раз мы встречаемся с Аней в гостях у волонтерки, которая время от времени забирает Аню из интерната. Мы решаем приготовить обед. Аня лепит фрикадельки, варит суп, режет овощи на салат. В ее движениях чувствуется какая-то почти физическая тоска по дому, своему углу, жадность до всей этой рутины: посолить и поперчить фарш, проверить, разварились ли овощи, позвать всех к столу, налить каждому по тарелке. Она рассказывает, как готовила мужу ужин, чтобы тот поел после работы: «Слышишь, Насть. Он приходит, а у меня все горячее на плите»,  — и смеется, что я так не умею. Вспоминает, как делала торты на заказ, и говорит, что даже может испечь «Наполеон». Я киваю: сложно разобраться, что в этих словах правда, а что уже граничит с мечтами, которые, возможно, никогда не сбудутся. На обратном пути в интернат Аня плачет. 

Выйти из ПНИ все-таки можно, если сложится несколько факторов: относительное лояльное руководство интерната, у человека должна быть работа или поддержка извне и готовность к иногда долгой борьбе. У Татьяны и Владимира Спигуль все это было: Владимир занимался в центре дополнительного образования «Вверх», где его поддерживали, продолжал работать, Татьяна тоже работала уборщицей неподалеку от интерната. Прожив в ПНИ четыре года, пара решила выходить. К этому решению скептически отнеслись все: и жители, и сотрудники интерната: «У вас такие условия хорошие, зачем же вам квартира? Вас тут поят, одевают?» — пересказывает Таня реакцию сотрудников. «Да, я не отрицаю, но мы тоже хотим жить самостоятельно, почему мы не имеем на это права? Мы имеем право». 

Согласно второму пункту 44 статьи закона «О психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании», для выписки из интерната достаточно заявления от человека, но только «при наличии заключения врачебной комиссии с участием врача-психиатра о том, что по состоянию здоровья такое лицо способно проживать самостоятельно». При этом нигде не сформулировано, кто еще должен входить в эту комиссию и какие у этого органа полномочия. После прохождения такой комиссии в интернате человека ждет городская психолого-медико-педагогическая комиссия, а потом — получение жилья, если человек — сирота.

В 17-й статье закона «О социальной защите» сказано, что город обязан предоставить человеку жилье, если «программа реабилитации…предусматривает возможность осуществлять самообслуживание и вести самостоятельный образ жизни». Таранченко рассказывает, что подобную запись в индивидуальную программу реабилитации (ИПР) человека «обычно вносят на основании заключения интерната, а интернаты, в свою очередь, по большей части выносят отрицательные решения». 

Для Татьяны Спигуль эта тяжба растянулась на два года, по ее словам, из-за того, что у нее стояла нерабочая группа инвалидности, ей несколько раз отказали в квартире, и женщина, работая уборщицей, наняла адвоката и отдавала ему большую часть зарплаты. В результате группу изменили, и теперь Татьяна с детьми и мужем живут в собственной квартире: в опрятной светлой комнате стоит детский манеж, кроватка, на полу лежат игрушки, со стены свисает кусок обоев. «Дети ободрали, —смеется Таня. — Надо кредит брать, ремонт делать». 

АняФото: скриншот из фильма "Девочки"/издание ROMB

Ане выйти из интерната будет еще сложнее, так как она недееспособна. Если лишиться дееспособности можно за несколько минут (в Москве дела о лишении недееспособности рассматриваются массово: только в 2018 году Нагатинский районный суд зарегистрировал 669 соответствующих исков), то восстановление дееспособности — это длительный и часто безнадежный процесс.

Таранченко рассказывает, что для восстановления дееспособности суд тоже назначает экспертизу: «Довольно часто назначается стационарная судебно-психиатрическая экспертиза, чтобы выяснить, можно ли восстановить человеку дееспособность. Это означает, что человеку нужно будет лечь в психушку и лежать там, как минимум, месяц, пока врачи будут оценивать его состояние и динамику. За мою практику я видела только одно положительное заключение судебной экспертизы, как правило, психиатры настроены ограничительно и негативно по отношению к людям из интернатов, пишут, что они внушаемы, ничего не знают об окружающем мире. И судьи прекрасно с этим решением соглашаются и открыто говорят: «Я не психиатр, ничего про этих ваших дурачков не знаю, не понимаю, как я могу [не согласиться]?» И все, конец».

Читайте также «Я никогда отсюда не выйду»   Как встречали Новый, 2020 год, жители отделения милосердия московского психоневрологического интерната № 23  

Таранченко сама вела порядка десяти дел по восстановлению дееспособности (или защищала людей, которым интернат хотел дееспособность ограничить), по ее словам, при участии в процессе сторонних организаций шансов на положительный исход больше, но все равно не так уж и много. 

Я старалась не говорить с Аней о том, что ее ждет после родов, никто не знает, по какому сценарию будут развиваться события. Учитывая историю с первым ребенком, после родов ей точно нужна будет поддержка с младенцем, но никто не мог ей ее дать. Возможно, Аню разлучат с ребенком прямо в роддоме и просто переведут обратно в ПНИ. Но недавно Аня позвонила мне радостная и сказала, что после рождения ребенка ее переведут в специальный кризисный центр. Я аккуратно спросила ее, сколько она там проживет. После задумчивой паузы Аня сказала: «До восемнадцати лет ребенка?» — В конце ее фразы дрожал вопрос.

На следующий день она перезвонила мне и сказала: «Помоги мне отсюда выйти. Я чувствую, что меня разлучат с ребенком, переведут из роддома обратно сюда без него». 

Вечером я засыпаю в своей кровати. На юге Москвы Таня укладывает мальчиков по кроватям. Аня лежит без сна в палате на восьмерых: у нее тянет спину, а в голову лезет страх. Марина готовится ко сну на диване, рядом стоит Анина кроватка. Наступает ночь. 

Девочки. Как в ПНИ делают принудительные аборты и разлучают матерей с детьми

Редакция благодарит Центр равных возможностей для детей-сирот «Вверх» и лично директора Ольгу Тихомирову и заместителя директора Анну Ульянову, а также фонд «Жизненный путь», и лично директора Ивана Рожанского за помощь в подготовке материала. Мы продолжаем следить за развитием событий в ситуации с Анной. 

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!