В 1989 году на территории современной Чечни проживало около 270 тысяч русских — почти четверть населения. 210 тысяч жили в Грозном, остальные в основном в казачьих станицах вдоль Терека. Джохар Дудаев, возглавивший Чечню после распада СССР, взял курс на независимость и в 1991 году заявил, что республика больше не входит в состав России. В декабре 1994 года российские войска попытались установить контроль над мятежным регионом. Операция переросла в затяжную войну. 31 августа 1996 года в дагестанском городе Хасавюрт Аслан Масхадов и генерал Александр Лебедь подписали мирное соглашение, по сути, означавшее победу сепаратистов. В августе 1999 года после вторжения боевиков в Дагестан началась Вторая чеченская война, в ходе которой Россия вернула контроль над республикой.
Грозный был разрушен дважды. Казачьи станицы на севере Чечни, где преобладало русское население, пострадали меньше, но большинство коренных жителей их покинуло. К 2002 году число русских в Чечне сократилось до 41 тысячи. К 2010 году — до 24 тысяч, или двух процентов населения. Мы расспросили станичников и жителей Грозного, как им жилось в это тяжелое время, почему их соседи уехали, а они остались.
Юрий Орлянский, станица Шелковская
40 лет, предприниматель
При Союзе у нас был интернационал. Чеченцы, ногайцы, аварцы… Русских — подавляющее большинство, так как чеченцев после депортации здесь было не так много. Ближе к первой войне они начали массово приезжать. В Ножай-Юртовском районе сели сходили. Людей переселяли сюда, на равнину. Многое изменилось.
После распада СССР настали безработица и упадок. Беспредел был по всей стране, не только у нас. Люди начали уезжать. Расплачивались домами за то, что их увозили отсюда. Одни чеченцы этому радовались, другие — нет. Русские хорошо зарекомендовали себя как работники.
Отца застрелили в 1994 году при ограблении и уже третьей попытке угона машины. Через год зарезали тетку вместе с сожителем на квартире. 18 ножевых ранений. Не только русских убивали, воровали. Хаос был. Безработица толкала людей на преступления, чтобы прокормить семью. Но чеченцы — более сплоченные. За каждым стоит его тейп, он не безродный. А большая часть русской молодежи выехала, остались в основном старики. Животный инстинкт, зов природы: обижают того, кто слабее. Самыми незащищенными оказались русские. Некоторых, ранее занимавших посты, страшно мучили, чтобы побольше с них получить.
Когда федеральные войска заходили, мы, четырнадцатилетние, стояли на улице. Колонна тормозит, а нам интересно. Танкист поворачивает ствол, наводит на нас. Хохочет: «У, испугались!» И с матюками: «Что стоите, чурки? Эх, сейчас бы пальнуть…» Вроде бы наши, а заходят в твое родное село будто завоеватели.
Народу после бомбежек осталось немного. Чеченцы уезжали вслед за русскими. Их уже во многих местах считают за своих, они пользуются авторитетом. Дело не в национальности, люди просто боялись за детей. Военная машина любого могла смять, раздавить. Когда мы потом искали зерно на продажу, приехали в село на Ставрополье. Там живет Володя, который на самом деле Ваха. Сейчас у кого из чеченцев ни спроси, обязательно есть родственники в России, которые, если что, помогут с лечением или учебой. Они же следят, чтобы недавно прибывшая молодежь не устраивала бардак.
Елена Афонина, Грозный
34 года, фотокорреспондент
Война началась под Новый год. Дома стоит елка. А мы сидим в подвале. Света нет, но у нас маленький приемничек. Аккумуляторы на вес золота, заряжать-то негде. Старшее поколение слушает только новости. Как отдают приказ на штурм Грозного. Ты не понимаешь всего, но знаешь — случилось плохое, поскольку взрослые напряжены. В Деда Мороза я уже не верила, но, когда мы днем вернулись в квартиру, надеялась найти под елкой подарок.
Мое детство прошло в военное время. Дни были похожи один на другой. Жили мы на окраине, а бои были в центре. Наш район несильно затронуло. Днем сидели дома, а вечером уходили к соседям-ингушам. У них был большой подвал, целый цокольный этаж, там ночевала вся округа. Однажды во время зачистки военные зашли в дом, увидели этот подвал. Хозяин объяснял — там мирные люди прячутся, а сейчас никого нету. Но они сперва кинули гранату, потом только проверили.
Клавдия (имя изменено), Грозный
Пенсионерка
Когда пришли федералы, некоторые русские кричали: «Ура, наши! Дудаевская власть кончилась!» Потом начали долбить по домам из БТРов. Открылось окно — туда сразу палят на поражение, не выясняя, кто там — боевик или гражданский. Когда стали с улицы Жуковского расстреливать дома прямой наводкой, я говорю: «Ну как наши, нормально?»
У боевиков хотя бы не было такой силы. Старенький «Град» притащили, он между домов встал и работает. 24 часа долбит по центру. Куда, и сам не знает. Один моджахед сидит, не понимающий по-русски, другой — чеченец. Неделю торчали рядом, уши уже болели. Я: «Ну свалите куда-нибудь, что вы прицепились? Дайте вздохнуть». Мы им чай принесем, они попьют и снова зарядят. Как надоели! Прошу: «Постойте на Киевской улице, там музыку создайте, оттуда тоже хорошо видно». Потом налетел истребитель, их ликвидировали.
Жили мы сами по себе. А главное, не было лютой ненависти ни к федералам, ни к боевикам, потому что выживали все вместе. Ночью вытрясемся из подъезда. «О, боевики! Пожрать что есть?» Поели, посидели, они ушли. Утром федералы приходят. «А у вас еда найдется?»
К матери в бомбоубежище я шла через буферную зону — по телам, по головам. Этих русских ребят никто не хоронил. Они валялись, пока их собаки и крысы не съедали. А боевики не валялись нигде.
В мае 1995 года пошла гуманитарка. Авиация, конечно, бомбила нас. Но все равно люди передвигались по городу в поисках съестного и дров. Федералы встали на коньячном заводе у парка Кирова. Чеченский коньяк когда-то славился. У них было бухло, но не хватало еды. Ну и потянулся народ со всего Грозного. Флягами, канистрами спиртное обратно везли. Случалось затишье, когда ни те ни другие не стреляют. И тогда из разбитых, затянутых пленкой окон неслось: «По Дону гуляет казак молодой». Поют мужики, бабы. Хохочут. Еще ночью бомбили, утюжили весь район, а они поют.
Валентин Кибличенко, станица Червленая
46 лет, предприниматель
Ножай-юртовские отдельно жили. В 90-х они сюда полезли, что ли. Чеченцы, которые здесь родились, вышли и сказали: «Дали вам землю, там свою власть и устанавливайте». Покричали, да и успокоились.
Сколько здесь народу воровали, за деньги выкупали — кумыков, русских, всех подряд. Грабили внаглую, потом стали квартиры отжимать. Первыми цыгане смылись, за ними евреи. Война началась, вроде успокоились. А потом-то вишь как. Войска ушли. Настала ихняя власть, дудаевская. Меня менты чуть не забрали ни за хрен собачий. С машины, кажется, кто-то стекла снял. Рядом была труба с термальной водой, мы, молодые, там собирались вечером, чихирь пили. Меня кто-то видел, да сказал. Привели в сельсовет и давай бить. «Ты, и все». Хотели в Шелковскую забрать. Там бы так от***охали, дураком мог стать. Пришлось объ**ать их. Я: «Хорошо, хорошо, найду, кто украл». Вечером на следующий день чумадан, вокзал — и свалил по-тихому в Россию к бабушке.
Там пошел в военкомат добровольцем. Думал, на танке вернусь домой. Отказалися: «Да ты с Чечни», —говорят. Не взяли, и хрен с ними. На поезде приехал. Вроде сначала было ничо, потом началось — бородачи да шариаты. Но нас не трогали они. В принципе, нормально было.
У соседки Людки был муж чеченец. Решил как-то отдохнуть с женой и детьми. Его бородатые и поймали. Шариатская безопасность. Она же русская. Думали, он бл**ует. Говорит, был бы автомат, перестрелял бы. Русских они не касались, чеченов ловили. За пьянку или с бл**ями. Поймают — пять тыщ, или по телевизору покажем. У нас канал любимый был, где их палками дубасили. Отпускали грехи.
Я в гараже работал, к нам каждую ночь наряд присылали, охранять. У каждого мента — три патрона в пистолете и автомат один на троих. Как он меня будет защищать, он свою задницу защитить не может. Сторожа связывали, грузовики забирали и ездили на них в открытую, никто вернуть не мог.
Поезда грабили от Червленой до самого Кизляра. Каждое село. Все этим занимались — чеченцы, русские. Пенсии не платили, надо же как-то жить. Ехали мы раз с рыбалки. Смотрим: две машины-шестерки. Одна остановилась впереди состава, другая — сзади. Подогнали КамАЗ в нужное место. Знают, какой вагон, что в нем лежит. Сгрузили. Я участковому говорю: «Вовка, поезд грабят!» А он: «И хрен с ним, что я им сделаю. У меня один пистолет, а там в каждой шестерке по четыре, по пять автоматчиков». Потом уже весь народ вышел, х**и им одним грабить. Кто галоши тянет, кто холодильники с телевизорами.
Ксения (имя изменено), Грозный
Пенсионерка
Федералы выходили из Грозного под улюлюканье. Кругом ликовали. Только русские боялись.
Мы были свободны. А потом наелись этой свободы. Отец с мачехой паспорта поменяли на ичкерийские. Быстро купились. Я паспорт не меняла. За Масхадова голосовали, за Ичкерию — нет. Хотели, чтоб Масхадов нашел общий язык с Москвой. Люди устали от войны. И никакая свобода, независимость была уже не нужна.
Работы нет. Все разбито. Будущее неясно. Знакомые русские отсюда уехали все. Квартиры чеченцы скупали. Кто побросал дома и уехал с документами, за пределами республики получили компенсацию. Но на новом месте так и не прижились. До сих пор их тянет сюда. Чеченцы тоже уезжали. Тогда в Европе принимали, давали статус беженца.
В декабре 1996 года меня пришли арестовывать трое боевиков. Ты с федералами работала, собирайся. Я: «Собраться-то недолго. А где доказательства? Мне бояться нечего, я драпать не собираюсь». Договорились до того, что мне предложили на них работать. «Ты же арестовывать явился», — говорю. «Ну и что? — отвечает. — Хочешь, скажу, кто навел на тебя?» Я в ответ: «И так знаю». Соседа жаба душила, что я работаю, на машине езжу. Вот он и трыкнул среди боевиков. Расстались друзьями. Начальник [ичкерийских спецслужбистов, — прим. ТД] говорит: «Ты грамотный человек, нам такие нужны». Я: «Нет уж. Без спецслужб обойдусь».
Нина Крымова, станица Наурская
68 лет, пенсионерка
С чеченцами у нас никогда конфликтов не случалось. Наши наурские — очень добродушные люди. Не было боевиков, только налетные. Тишина и покой. Дружно жили, дружно живем. И поздороваемся, и обнимемся. На ихнюю Пасху они несут подарки мне, наша Пасха — я им несу. И в войну были в хороших отношениях. Плохого слова не скажу за них.
В 90-х люди начали уезжать. Обижали русского Ивана. Некоторых порезали, даже до смерти. Живоглазовых, мужа и жену. Подкуйко старушку дети утром обнаружили.
В 1999 году в Мекенской сорок с лишним человек один поубивал. Чеченец, здесь жил. Заходил и всех, кто был дома, расстреливал. Я в торговле работала, он товар нам привозил. Вместе ездили на закупки в Грозный. Что с ним случилось? Такой парень хороший. На нервной почве, может, с головой что стало. Его на площади казнили. Чеченцы собрались. Оставшихся русских звали: «Приходите, будем расправляться». Я не пошла. Как казнили, не знаю и знать не хочу. Но мужик был неплохой.
Елена Афонина
Между войнами народ пытался быт организовать, вернуться к мирной жизни. Было время беспредела. Русские боялись нос высунуть на улицу. Но соседи-чеченцы охраняли русские дома, патрулировали улицы. Помню, еще во время бомбежек неподалеку жил мужчина в возрасте, Башир. На нашей улице был его дом, на соседней — его родственников. Он каждую ночь смотрел, все ли в порядке, и пел. У тебя окно занавешено одеялами, чтобы не было видно света, ты спишь в одежде, чтобы, ежели что, быстро выскочить на мороз. Но слышишь, как кто-то идет и поет, и сразу становится легче.
Ирина Черкасова, станица Шелковская
63 года, пенсионерка
Когда только началось, сторонились они нас. Видит одноклассница, как я копаюсь в огороде. Проходит молча. «Розочка, здравствуй!» — «Нас врагами сделали». Отвечаю: «Не я же развязала это все». Один человек здесь жил, светлая ему память. Он всегда здоровался. С какой бы группой ни был. Обычно они, когда вместе, стеснялись. Делали вид, что не замечают, между собой разговаривают.
Что нам помогало жить? Была у нас чудный врач, ногаечка. Мы с ней тогда Диккенса перечитали полное собрание сочинений. Она держала под стеклом стихи Омара Хайяма:
Если есть у тебя для жилья закуток —
В наше подлое время — и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин —
Счастлив ты и воистину духом высок.
Юрий Орлянский
После первой войны люди озлобились. Военные многих поубивали. Местные — русские, и военные — русские. Значит, они заодно. И все же за русскими соседями присматривали. Если у стариков не было родственников, чеченцы каждый день проверяли, все ли в порядке.
Было трудно. Вроде мир, но голод, разрушенные города. Считай, Чернобыль с людьми. Много безработных, бандитов с оружием. Кто сильней, тот и прав. Государство не помогало, так как человек с ружьем опасен, и лучше к нему не лезть. К тому же он был уже не только с ружьем, но и с автоматом, гранатометом. После заката из дома боялись выходить.
Многие русские подверглись давлению, приняли ислам. Некоторые девушки сменили веру, выйдя замуж. Появился ваххабизм. Нас пытались в его сторону склонить, хотя и понимали: бесполезно, мы крещеные. Но в эти моменты людям доставалось.
Чеченцы-старожилы русских защищали. Судья Исмаилов, спасибо ему, воспитывал меня как отец. Случалось, боевики хотели забрать дом, человека для выкупа. Приходили соседи и говорили: «Или вы сейчас же убираетесь отсюда, или будет бойня». И те уходили восвояси несолоно хлебавши. Случалось мародерство, когда люди уезжали из республики, а бандиты в их домах шмон наводили. Что могли, уносили, остальное разбивали, портили, крушили. Не говоря о живности, которой у русских было много.
Вроде что-то как-то наладилось, а потом — еще одна война. Первую проиграли — и с новыми силами опять пришли набить морду. От военных доставалось местному населению, от них рикошетом — нам. Бывало, зубы летели. Но этого и следовало ожидать.
Приезжает один журналист и пишет, как мучают бедных военных. Как они, грязные, вшивые, сидят в окопах. Другие показывают вторую сторону медали: как плохо чеченцам. Но, кроме двух сторон, есть еще и ребро. Мы, русскоязычные, были таким ребром, никем не затронутым.
Понимания со стороны военных не было. Тащишь мешок муки — всю перероют. Сахар тоже могли высыпать. Объясняешь: «Я — русский». А они: «Нам разницы нет. Раз остался, значит, ты с ними, у тебя какая-то выгода». Что многим некуда было ехать, они не понимали. Вели себя по-хамски. Могли избить человека, забрать. В конце концов, нас с друзьями отправили из этого бардака в армию. Только чеченцев не взяли. Я попал в Мурманскую область. Там отцы-командиры сразу окрестили меня сепаратистом. Раз с Чечни, значит, чечен — оружия не давать, в караулы не ставить.
Елена Афонина
Вторая война началась с того, что российские войска разрушили дом, где я жила с мамой. Три снаряда. Женщина с нашей улицы помогала боевикам, хлеб пекла, готовила. Военные целили туда, но получился перелет. Нас чудом не задело. Знакомые, уехавшие из города, пустили нашу семью присматривать за квартирой.
Самое страшное — не бомбежки, а отсутствие людей. В первую кампанию грозненцы еще не поняли, насколько все серьезно. А во вторую почти все уехали. В моей семье не было мужчин, которые бы нас вывезли. И не было родственников, которые бы приютили. В палаточный городок не хотелось. Поэтому мы остались. Потом переселились в бомбоубежище, капитальное, советских времен. Жили там сутками.
Мы, подростки, ходили за водой, собирали дрова. Зима была теплая, но все равно приходилось топить. С моим другом Гелани мы все, что могло гореть, поблизости от бомбоубежища перепилили и сожгли. Теперь я на всю жизнь хороший дровосек. Знаю, что самое жесткое — это чинар. Дома были разграблены мародерами. Но мы варенья, соленья пытались найти. Помнится, верх мечтаний был взять банку тушенки и съесть ложкой, без хлеба. В какую-то квартиру зашли. Между шкафом и стеной обнаружились две банки. Каким макаром они там оказались? Думала, пустые. Нашла палочку, достала — реально две банки тушенки. У нас был праздник. Я поделилась с семьей Гелани, но где-то полбанки съела. В прошлом году я посещала курсы «Бастион», там была минная подготовка. Лектор сказал: «Не берите ничего, если вы туда это не клали». В современной войне мина может быть под чем угодно. Труп, игрушка. Я вспомнила эту тушенку. Она не должна была там находиться. Но повезло.
Мы с Гелани лазили всюду. В городе оставалось много животных. К нам прибилась немецкая овчарка. Истощенная, но видно, что породистая. Недалеко было поле с окопами и блиндажами. Мы там играли. Вдруг что-то под ступней хрустнуло. Было стремно убрать ногу. Больше туда не ходили.
Валентин Кибличенко
Во время второй войны вояки зашли со степи. Они уже у Красного Ударника стояли, в восьми километрах, а за станицей ездил Хаттаб, я его сам видел. Наши местные бандюки, малолетки, на машинах гоняли по домам. Ко мне врывалися под утро. Внешние двери дернули, отломали. Дальше тык: а там х**. Я не слышал, пьяный спал. Утром выхожу, мама говорит, что они к Куприянычу заскакивали. Лазали-лазали, золотой маленький крестик нашли, б**. Ну и награбились — их сам Хаттаб где-то в защитке и закопал. За мародерство е***л.
Когда Хаттаб ушел, ножай-юртовские тоже смылись. Скотина, ути, куры, все бросили. На следующий день Викторовна с Матвеем пошли к воякам: «Не стреляйте! Никого нету здесь». Те еще день-два выжидали, потом потихоньку начали залазить. Так, молодые солдаты бегали. Деды их выгоняли. Трое идут: автомата нет, один пустой гранатомет, просто труба, как палка. «Где выпить взять?» Я им: «А ну дергайте отсюда». Такие смешные. Морпехи встали в садах, в станицу не заходят. Отец с другом посмотрели и пошли грибы собирать. Вот и вся война.
Лидия (имя изменено), Грозный
пенсионерка
После войны город восстанавливали: быстрей, быстрей. Высотки строят, а чеченцы в них жить не хотят. Им свой дом нужен. А еще в Грозном редко встретишь стариков. Они уезжают в села.
Некоторые потеряли близких. У них не к русскому народу претензии, а скорее, к власти, которая здесь кашу заварила. А еще терпеливые очень чеченцы. Многих бы взорвали поборы, другие ситуации. Но они терпят и даже на явную несправедливость не возмущаются. Потому как не хотят вернуться в то, что было. Человек многое прошел, и ему кажется, что какая-то мелочь — это не смерть близкого человека. Можно перетерпеть. Но простить душой тоже не могут.
Мария (имя изменено), равнинная Чечня
домохозяйка
Народу живется непросто. Безработица огромная, несмотря на официальную занятость чуть ли не на сто процентов. Малый бизнес либо отбирают, либо взимают поборы, которых по закону не полагается. У власти много проектов развития производства, но конкурентов они не терпят.
То, что натворила в Чечне российская власть, у многих в сердцах залегло камушком. Некоторые не отделяют ее от простых людей, у них в душе война еще не кончилась. В России точно так же насаждали плохое отношение к чеченцам. Здесь же, помимо информационной обработки, были гибель родных, издевательства, голод. На себе я подобное отношение не испытывала. Но порой у местных школьников — даже тех, кто не видел войны, — промелькивает, что они считают всех русских плохими. Потом уже они узнают моих детей и видят, что мы такие же люди.
Эту проблему надо решать. Но на власть надежды никакой. Хорошо, если бы обычные люди учили подростков терпимости. Не абстрактной, а с живыми примерами. Кто-то говорит огульно, что надо всех уничтожить. А покажешь ему фотографию раненого ребенка, и у него сердце екает.
Василий Москоленко, Грозный
66 лет, пенсионер
На Центральном кладбище [где хоронили русских, армян и евреев, — прим.ТД] есть поле рядом с памятником солдату, это и есть массовое захоронение. Там была когда-то табличка, мол, 1600 человек. Но это так, колышки посчитали. Людей куда больше привозили, сбрасывали в траншеи тела в клеенке. И сейчас кое-где эта клеенка торчит.
Когда Рамзан пришел и началась расчистка города, туда мешками кости привозили. Находили под завалами.
Есть места, где кресты железные и памятники как решето. БТРы с дороги туда стреляли, «Грады» долбили. Дядьку повторно отправили на тот свет. Сказали:«Хватит тебе в земле, надо на небеса».
После отмены КТО началось мародерство. Выдирали трубы, швеллера от памятников сплошняком — на металлолом. Милиция приезжала, а что она против своих сделает? Стрелять будет? Если убьет, потом его самого грохнут.
На моей улице наших не осталось, я один. Живу в доме русской бабки, она уже три года как умерла. Дом теперь чеченцам принадлежит, которые за ней ухаживали. Они недалеко тут живут, меня не выгоняют, у них свои заботы.
Нина Крымова
Сейчас в станице где-то 650 русских. Когда все устаканилось, говорили, что 1200. Все меньше и меньше становится. В советское время нормально жили. Я работала в торговле, муж — экскаваторщиком. А сейчас куда идти? Молодежь остается, только если есть работа. А она тут в милиции, воинской части и больнице. Вот и все спасение. У меня один сын работает, другой дома сидит.
Много желающих продать дом, но покупают только на материнский капитал. Значит, если миллион двести заплатили, это большое дело.
На месте нынешнего храма была церковь. Деревянная, небольшая. Коммунисты ее разобрали, иконы растащили. Но у бабушки сохранилась одна. Мы потом собрали всем Науром деньги и ее реставрировали. Когда открывали новый храм, приехал Кадыров. Подошел к этой иконе. Вот, говорит, кого мы ждем. Исуса Христа. Как и вы.
Юрий Орлянский
У меня гостили друзья-москвичи. Потом дома с пеной у рта спорили с человеком, который здесь не был, но утверждал, что Чечня — это страшно, чечен — злой бабай, и русские, которые там живут, пособники. Чуть до драки не дошло — убеждали, что это не так, что все в корне изменилось и здешние люди хотят мира. Спокойно жить, спокойно зарабатывать, спокойно растить детей.
После войны я поехал на обучение в Москву. В электричке скинхеды меня назвали черножопым. Я им объяснил, что я русский, меня зовут Юрий Александрович. А они знай твердят, что мне конец. У самих — пустые глаза и обрезки труб в руках. Их могли остановить только травмат или боевой пистолет. Для меня конфликт кончился хорошо. Осадил их с помощью моего… друга.
Еще одна история женщины по имени Татьяна – в самиздате «Батенька, да вы трансформер».
Автор благодарит Екатерину Нерозникову за участие в подготовке материала.