Люди, тратящие все свободное время на стариков, детей, бездомных и восстановление руин, рассказали о том, зачем им это нужно
Елизавета Олескина, 27 лет, Москва
Организация: «Старость в радость»
Мне всегда хотелось кому-то помогать. Все помогают детям, а мне было интересно посмотреть, как живут одинокие бабушки. В университете я оказалась на практике в Псковской области, мы собирали фольклор и должны были пойти в дом престарелых. Там были бабушки, которым очень не хватало тепла и внимания, и мне очень захотелось с ними подружиться. Мы пришли один раз за фольклором, а потом вернулись к ним с гитарой и конфетами. Начали навещать их регулярно, и постепенно количество таких домов росло. Со временем образовалась команда ребят, которые могли больше помогать и ездить чаще: мы понимали, что, если хотим, чтобы у стариков действительно что-то изменилось в душе, чтобы им стало веселее и светлее, то надо ездить к ним регулярно. Так и появился фонд «Старость в радость».
Когда мы приезжаем, бабушки и дедушки собираются в холле, и мы поем вместе с ними песни их молодости, устраиваем какие-то простые конкурсы — по выдуванию мыльных пузырей или «Угадай мелодию». Или, например, битву воздушными шариками, и даже самые мрачные деды, которые не любят петь, охотно присоединяются — всем нравится молотить друг друга воздушными шариками. Это совсем не травматично, зато все могут почувствовать себя молодыми. В какой-то момент возникает ощущение, что мы все одна большая семья — Все социальные прослойки куда-то деваются, бабушки и дедушки нас обнимают и целуют, как самых своих близких людейТвитнуть эту цитатувсе социальные прослойки куда-то деваются, бабушки и дедушки нас обнимают и целуют, как самых своих близких людей. Им просто некому дарить эту любовь и тепло и важно, чтобы кто-то был рядом, кто может её принять.
Еще мы устраиваем лотереи. Люди часто приносят нам какие-то разношёрстные вещи — чашку в виде гнома, пластмассовый держатель для фотографии, мягкие игрушки. Бабушки и дедушки тянут номерки и подходят за подарком, страшно волнуются, меняются этими номерками, хотят получить что-нибудь получше. Но на самом деле это не настоящая лотерея. Человек, который вручает подарок, смотрит на подходящих бабушку или дедушку и понимает: ага, бабушка с большим пушистым хвостом — и дарит ей заколку. Ага, это лысый дедушка, номер восемь — это бейсболка.
Иногда мы приезжаем петь песни, зовем всех в зал и понимаем, что к нам выехала одна бабушка на коляске, а остальные — бодрые, но безногие — остались в палатах. Не потому, что не хотят идти, а потому что на весь дом всего одна коляска, и она занята. Или мы приходим петь в палату к лежачим и видим, что вот эта бабушка к нам не поворачивается. Не потому что немощная, а потому что у неё такая провисшая сетка кровати, что она в ней болтается как в гамаке.От таких вещей, конечно, постоянно хочется плакать, но ещё хочется что-то делатьТвитнуть эту цитату От таких вещей, конечно, постоянно хочется плакать, но ещё хочется что-то делать.
Некоторым кажется, что пожилые люди в большинстве своем уже в маразме — зачем им нормальные условия. Мы же считаем, что, если человек в другой реальности, ему тем более надо помочь. Мы всё время просим помочь нашим старикам немножко пожить: скинуться на коляску, на кровати, в которых можно лежать без боли, на зарплату новым санитаркам и помощникам. В домах престарелых часто бывает, что 80 стариков обслуживает одна санитарка. У таких санитарок часто просыпается агрессия против тех, кто, например, ходит под себя. Они как будто забывают, что это больной человек, и считают, что он назло им описался. Они начинают кричать на бабушек и дедушек, а тем от этого еще хуже — им и так стыдно, что они лежат мокрые, а от криков они начинают ещё больше писаться. И те, и другие поставлены в нечеловеческие условия. И мы стараемся находить дополнительных людей, чтобы в доме была не одна эта несчастная санитарка вечно в слезах.
Даже от небольшой помощи бабушки оживают, начинают говорить и улыбаться, а не просто рыдать, как при первой встрече. Сразу видно, что это замечательные люди, а не «выжившие из ума старики». Мы стараемся записывать их воспоминания. Разговаривая со многими пожилыми людьми, начинаешь понимать, что это не несчастным бабушкам так повезло, что ты такой хороший к ним приехал, а тебе повезло, что ты познакомился с такими удивительными людьми, прожившими такую невероятную жизнь. Вот, например, один дедушка, бывший разведчик, смеясь, показывал нам фотографии памятника, который ему поставили при жизни — он пропал на задании, надолго попал в плен, и все думали, что он погиб.
Бывает и так, что в одной палате лежит бабушка, а в соседней её сынТвитнуть эту цитатуСамые тяжелые ситуации, хотя и редкие, это когда мы ничего не можем сделать. Когда руководству дома всё равно, а сотрудники, работающие там по 15-20 лет и получающие за это восемь тысяч в месяц, давно ожесточились. В таких учреждениях совсем забытые и унылые бабушки и дедушки. Можно покупать кровати, матрасы, делать там ремонт, но пока что-то не произойдет в голове у людей, которые там работают, по-настоящему ничего не изменится.
Очень тяжело смотреть на бабушек и дедушек, от которых отказались родные. Например, у нас была одна бабушка, которая все время кричала и действительно была уже немного в забытьи. Сотрудники нам сказали, что она воспитала семерых детей, а они её сдали. Но так бывает не всегда: иногда пожилые люди сами идут в дома престарелых. Дети приходят каждый день, плачут и говорят: «Мама, что же ты от нас ушла?» А мама отвечает: «Дайте мне пожить спокойно одной наконец». А бывает и так, что в одной палате лежит бабушка, а в соседней её сын.
Если вы готовы тратить свои силы — физические и душевные — вот на это «немного лучше», значит, вам к нам.Твитнуть эту цитату Сначала некоторые бабушки или дедушки не верят, что это всё надолго, что мы ещё раз приедем, а потом видят, что мы возвращаемся один раз, второй, третий. Один дедушка, который нам казался совсем нелюдимым и долгое время никак на нас не реагировал, подошел к нам как-то и вручил огромный пакет апельсинов со словами: «Это вам я собирал». Мы знаем, что апельсины даются в этом доме два раза в неделю, а с соседями он не общается. То есть он собирал эти апельсины больше месяца, складывал их и ждал нас. Сразу думаешь, какой был бы ужас, если бы мы вдруг в этот раз не приехали.
У меня не бывает такого, что опускаются руки и наступает отчаяние. Потому что вокруг много людей, которые тоже верят в это дело. Наоборот, каждый раз чувствуешь радость, когда понимаешь, что ещё восемь человек, которые много лет уже не были на улице, благодаря нашим усилиям вышли гулять. Или в каком-то доме престарелых наконец появилась горячая вода для мытья.
Надо только очень чётко понимать, что волонтёр в нашем случае — не волшебник. Он может немного помочь и облегчить жизнь, но он не может сделать так, чтобы бабушки начали бегать или к ним вернулась вторая молодость. Им просто будет немного лучше. Если вы готовы тратить свои силы — физические и душевные — вот на это «немного лучше», значит, вам к нам.
Ховард Амос, 29 лет, Псковская область
Организация: Лагерь центра равных возможностей «Вверх» для детей-сирот из коррекционных детских домов
Ховард АмосФото: Центр равных возможностей «Вверх»
В моей родной Англии волонтёрство, как и благотворительность, воспринимаются как нечто естественное — там этим занимаются очень многие. Мне всегда — и дома, и в школе — говорили, что я очень много получил от жизни, поэтому надо в какой-то момент начинать отдавать. Что образование я получаю не просто для того, чтобы зарабатывать деньги.
В университете я учил русский и как-то получил рассылку с приглашением поехать в волонтёрский лагерь в Россию. Мне хотелось попрактиковать язык и заодно начать делать что-то полезное, и я, недолго думая, собрался. Лагерь был в Псковской области, рядом с деревней, в которой находится интернат для детей с особенностями развития. Волонтёры живут в лагере месяц и каждый день проводят развивающие занятия с детьми.
До этого я был в России один раз — в Питере. В свой первый приезд в лагерь я плохо знал русский, и мне было непросто. Помню, как На первом занятии я настолько растерялся, что ученикам самим пришлось объяснять мне, что делатьТвитнуть эту цитату на первом занятии я настолько растерялся, что ученикам самим пришлось объяснять мне, что делать, показывать какие-то игры. Сейчас я еду в лагерь пятый раз — уже координатором.
Дети толком не понимают, что я иностранец. Им вообще не очень важно, откуда ты — они всех волонтёров называют «москвичами». Конечно, я рассказываю об Англии, но им очень сложно понять, что это такое: большинство из них не были нигде, кроме Псковской области. Поэтому им кажется, что я просто плохо говорю по-русски. Как, собственно, и некоторые из них.
Главный смысл занятий — чтобы детям было всё время интересно. Это сложно, потому что у них очень быстро переключается внимание, они устают быстрее других детей. Но это не обязательно значит, что они чего-то не умеют или не могут. Надо просто постоянно шевелиться, предлагать им что-то новое. Русскоязычным волонтёрам проще — им даже не всегда надо готовить занятия заранее. Они могут просто прийти и поболтать с детьми. У иностранцев элементарно не хватает словарного запаса.
Тяжело ещё, когда начинаешь привязываться к детям. Конечно, каких-то детей начинаешь любить больше других, но я понимаю, что общаться с кем-то слишком близко — неправильно. Есть волонтёры, которые усыновляют детей или берут их в патронат. Но я не мог бы так сделать, поэтому стараюсь общаться с детьми откровенно и честно, но держать дистанцию.
Многие думают, что с детьми с особенностями развития тяжело работать, но мне кажется, что на самом деле эти люди толком никогда с такими детьми не общались.Многие думают, что с детьми с особенностями развития тяжело работать, но мне кажется, что эти люди никогда с такими детьми не общалисьТвитнуть эту цитату Конечно, сначала такое общение пугает. Но очень быстро привыкаешь и начинаешь понимать, что, в общем-то, это такие же обычные дети. Почти все волонтёры, приехавшие в первый раз, говорят, что наши дети могли бы учиться вместе с обычными детьми и вообще могут гораздо больше, чем кажется. Просто они потеряны в этой системе: сначала они живут в детских домах, а потом их переводят во взрослые интернаты — вот, собственно, всё.
Из-за того, что они всю жизнь провели в интернате, дети плохо знают, как выражать свои эмоции, общаться с людьми. Однажды летом к нам приехал еще один волонтёр из Англии — высокий мальчик с длинными красивыми волосами. И старшие девочки, которым он нравился, не придумали ничего лучше, как подойти к нему сзади на дискотеке, подпрыгнуть и схватить за волосы. Другие дети, чтобы выразить симпатию, могут даже несильно стукнуть, ущипнуть.
Ещё, конечно, они мало приспособлены к самостоятельной жизни. Поэтому мы стараемся им привить важные социальные навыки. У нас в лагере есть, например, день магазина. Дети получают марки или еще какие-то бумажки, замену денег, мы открываем небольшие стенды, на которых продаются игрушки или книжки, и дети учатся сами совершать покупки.
Сначала многие вещи в русских интернатах вызывают шок. Некоторые дети туда попадают не из-за каких-то тяжёлых отклонений в развитии, а в качестве наказания — просто потому что плохо себя вели в другом детском доме. Или что некоторые воспитатели контролируют группы через более сильных детей: те могут побить слабых, если они делают что-то не так, и воспитателю этого делать уже не приходится.
Первый раз это вызывает протест, но, когда ты работаешь с интернатом долго, то привыкаешь и к этому. Ты не одобряешь этого, но понимаешь, почему так происходит, почему так устроена система. Я могу вмешиваться только в крайнем случае. Я не считаю, что я — человек, который приезжает и уезжает, и, тем более, имеет возможность уехать в другую страну — могу что-то говорить воспитателям, которые много лет работают с этими детьми. У меня просто нет такого права.
Анор Тукаева, 30 лет, Вологодская область
Проект по спасению храма Рождества Христова в Крохине
В юности я много интересовалась строительством Волго-Балтийского водного пути и затоплениями земель, связанных с этим строительством. Так я узнала о затопленном храме в Крохине — единственной церкви, сохранившейся после строительства Волго-Балта. Храм действовал до конца 30-х годов, потом там был клуб, потом мастерская, потом сушильня для зерна. В конце 50-х, когда начали строительство Волго-Балта, этот храм оставили и сделали в нем маяк.
Я очень хотела увидеть храм, и в 2009 году мы с мужем наконец до него доехали. Было понятно, что совсем скоро здание разрушится — оно стоит в устье реки, каждый день мимо проходят суда, волны бьют в стены, постепенно их разрушая.
Вернувшись в Москву, я стала писать письма в разные фонды и организации, наивно думая, что расскажу о храме, и все побегут его спасать. Так прошло полгода, но я ничего не добилась: мне отвечали, что, в отличие от Калязинской колокольни, храм не является памятником культуры, и вносить его в реестр памятников нет оснований. А из епархии мне вообще ответили, что вид храма «производит очень скорбное впечатление и несет негативные переживания». Но были люди, которые меня поддержали. Так, в переписке я познакомилась с одним архитектором, который предложил мне поехать посмотреть, что можно сделать для спасения храма.
Я приехала первый раз с группой волонтёров летом 2011 года. Жили мы тогда у местных жителей.В лучшем случае нас считают чудаками, в худшем — искателями золота Твитнуть эту цитату В лучшем случае нас считают чудаками, в худшем — искателями золота. Памятник для них никакого значения не имеет — там погибают и не такие храмы. Все это никому не нужно, люди живут своими огородами и телевизорами.
В среднем мы проводим восемь небольших экспедиций в сезон. Первым делом мы построили дамбу из тех же обломков стен. Потом восстановили кладку подмытых стен, под которую подвели новый фундамент, построили контр-форс и начали прокладывать тропу к храму по болотам. Летом туда пока можно добраться только на лодке, а нам ведь постоянно надо что-то туда возить — по воде это сложно и долго.
Мы сталкивались со множеством трудностей. РПЦ нам трижды отказывала в благословении проекта — церкви не нужен храм без прихода, а район там малонаселённый.
РПЦ нам трижды отказывала в благословении проекта — церкви не нужен храм без приходаТвитнуть эту цитатуСтрашно ли мне? Я боюсь только, что мы можем не успеть. Я настолько люблю это место и верю в него, что всё остальное имеет мало значения. У нас общество занимается адресной социальной помощью людям, но мне кажется, что ради этих же людей важно сохранять и культуру страны. Ещё несколько лет — и многие памятники будут безвозвратно потеряны. Люди считают, что памятниками культуры, особенно церквями, должно заниматься государство или РПЦ. Но наш храм, например, юридически вообще не существует. Нет такого места.
Раньше я работала в консалтинге, но большую часть времени всё-таки уделяла этому проекту. Когда я ушла в декрет, Крохино я не бросила, ездила туда вплоть до восьмого месяца беременности. Сейчас ребенок меня не останавливает — я понимаю, что если я этим не буду заниматься, никто не будет. Муж сначала надеялся, что всё это скоро пройдет — всё-таки странное и тяжелое увлечение для девушки. Но когда он понял, что всё серьезно, то даже получил права капитана, чтобы помогать нам с переправами.
На работу я возвращаться не хочу: зачем тратить жизнь на бессмысленное сидение в офисе. Мне часто говорят: «Ну ты же ничего не делаешь, не работаешь», — не понимая, какой это большой труд. То, что у меня нет зарплаты, не значит, что у меня нет работы. И может быть, когда мы получим какое-то существенное финансирование, я смогу позволить себе небольшую зарплату. Но вообще у меня очень скромные запросы, и живу я по средствам. Большинство знакомых меня не понимает: они думают, что жить надо в свое удовольствие, а не заниматься альтруизмомТвитнуть эту цитату Большинство знакомых меня не понимает: они думают, что жить надо в свое удовольствие, а не заниматься альтруизмом. Но альтруисты тоже получают удовольствие, просто оно другое.
Мне хочется, чтобы наш проект стал примером для других. Чтобы окружающие поняли, что своими руками, без господдержки и спонсорских денег, можно сделать очень много. Пока что мы обходились собственными силами и минимальной финансовой поддержкой. Сейчас нужно выходить на уровень профессиональных инженерных работ, поэтому мы запускаем краудфандинг. Поскольку сделать храм действующим маловероятно, мы хотим сохранить и законсервировать здание в нынешнем виде, а потом снова установить там маяк. Маяк — это символ, который, я надеюсь, будет значить гораздо больше, чем просто очередная точка на туристическом маршруте.
Артём Герасименко, 29 лет, Москва
Организация: Сообщество «Социобег»
Бегом я начал заниматься четыре года назад. Мне было 26, я курил, толстел, грустил и никуда не стремился, а потом попал в сильную аварию: в машину, в которой были мы с друзьями, врезался Камаз, ехавший на красный свет. Через полгода, когда я поправился, в голове что-то изменилось, и я начал бегать, а затем постепенно пришёл к тому, что хочу что-то делать не только для себя, но и для других. Это классическая история: люди, начав заниматься спортом, находят какую-то новую опору в жизни, и им хочется уже чего-то большего. Помощь другим — очень органичное продолжение этого.
Я бегал в модном московском беговом клубе, и в какой-то момент у нас образовалась компания единомышленников. Мы стали ездить в один из домов престарелых — общаться со стариками и придумывать, как и на какие деньги построить им пандус. Но я быстро понял, что больше мне хочется общаться с детьми. С пожилыми людьми речь идет больше о том, чтобы улучшить качество жизни, с детьми же есть ощущение, что ты всерьёз можешь на них повлиять, изменить их представление о будущем. Да и больше вероятность, что это надолго, и вы будете вместе ещё через пять лет.
Детям, которых я там увидел, не нужны были подарки — им был интересен человекТвитнуть эту цитатуКак-то мы собрали денег на хоккейную экипировку для детского дома — так я оказался в роли Деда Мороза на новогоднем празднике. Сажал детей на колени, вручал им подарки от нас и от какого-то банка, который выбрал этот дом для своей благотворительной программы. Но в московских детских домах дети задаренные — перед Новым годом разные компании обзванивают учреждения, узнают, чего хотят дети, и привозят им смартфоны, железные дороги, мячи и всё что угодно. Детям, которых я там увидел, не нужны были подарки — им был интересен человек, который прятался за искусственной бородой и сползающей на глаза шапкой. Они задавали мне вопросы и не отпускали мою руку до последнего момента — когда уже была очередь следующего.
Тогда мы решили попробовать заниматься с детьми бегом и создали сообщество «Социобег». Найти детский дом, который бы нас пустил, оказалось совсем не просто. Опять же, детские дома в Москве перегружены событиями — ты приезжаешь и предлагаешь бегать с детьми, а у них там секции, походы в цирк и детский фестиваль мороженого. И как заинтересовать детей какой-то новой активностью? Тем более, что дети, как и воспитатели, в таких местах не очень доверяют взрослым.
Когда мы наконец нашли одно учреждение, первые несколько раз нам приходилось ходить по всему зданию и буквально уговаривать детей пойти с нами на пробежку. Из 60 ребят нам удавалось вывести с собой 10-12. Нам было сложно и страшно: приходилось всё время просить детей не останавливаться, не драться, не смеяться, не курить. А детям было, скорее, смешно: взрослые — и так серьезно относятся к бегу.
Изменилось это только, когда через пару месяцев мы привезли их на большой взрослый забег «Весенний гром». Они увидели ещё полторы тысячи взрослых бегунов — их это страшно удивило. Когда мы сели в автобус и поехали обратно, один из мальчишек сказал: «Артём, знаете, сегодня был самый лучший день». Ради таких вещей это и стоит делать.
Сейчас мы приезжаем по воскресеньям, и дети, уже собранные, ждут нас на первом этаже с кучей новостей. Рассказывают, что они бегали всю неделю по утрам и сегодня будут самые первые. Придумывают, конечно, но всё равно круто — значит, им интересно.
У нас были волонтёры, которые ходили какое-то время, а потом переставали. Это нормально — людям хочется чего-то нового. Но видно, что детей это очень задевает: они уже неоднократно видели взрослых, которые начинали с ними общаться, а потом исчезали. Поэтому мы ужесточили правила для волонтеров.
Раньше у меня были амбиции — сделать беговой проект и в других детских домах. Но потом я понял, что это совершенно лишнее, — важнее эффект, который наши занятия окажут на ребят. Мне нравятся эти дети, я с ними знаком уже полтора года, я со многими своими друзьями провёл меньше времени, чем с ними. Поэтому я хочу продолжить работу с ними, стать своего рода индивидуальным наставником.
Мы не строим иллюзий, мы понимаем, что из них не вырастут олимпийские чемпионы. Но у этих детей большие проблемы с трудоустройством и с социализацией после интернатов. На выходе из интерната они общаются с такими же выпускниками детдомов, и мечты о карьере у них только две: стать либо поваром, либо парикмахером. О других возможностях им просто никто не рассказывает. Мне кажется, что мы общением с ними, рассказами о своей жизни, выездами на марафоны расширяем их кругозор. И если кто-то потом вдруг поступит в спортивный вуз и станет тренером или даже просто ассистентом, который подаёт мячи на футбольном поле, это уже будет страшно здорово.
Сергей Харченко, 27 лет, Санкт-Петербург
Организация: Фонд помощи бездомным «Ночлежка»
Сергей ХарченкоФото: Евгений Михайлов
Я работаю в IT-сфере. В какой-то момент я бросил офисную работу, начал работать из дома, и у меня появилось больше свободного времени. Тогда я решил заняться чем-то полезным. Через Интернет я нашел фонд «Ночлежка» и начал волонтёрить в их Ночном автобусе — это микроавтобус, который ездит по четырем согласованным с администрацией города точкам, раздает бездомным горячую еду, оказывает юридические консультации и медицинскую помощь.
Я много путешествую и вижу, как обстоят дела с бездомными в той же Европе. Совсем не везде людей, которые живут на улице, презирают. В Чехии, например, это такой образ жизни — там бездомные одеты иногда лучше тебя. У нас же помощь бездомным людям практически отсутствует, более того — очень часто на улице оказываются именно из-за нехватки внимания со стороны государства: несовершенства законодательной системы, коррупции, отсутствия адекватной помощи сиротам, инвалидам, пенсионерам.
Существует множество стереотипов. У меня самого они были перед первой поездкой на автобусе. Я ожидал, что встречу много пьяных, плохо выглядящих людей. Грубых и агрессивных. Однако это были самые обычные люди, которые, несмотря на тяжелое положение, стараются следить за собой, не забывают о воспитании и других человеческих качествах. Мы, кстати, стараемся не называть их бездомными, а используем нейтральное слово «подопечные».
Подопечные везде разные. Самая интеллигентная стоянка на Васильевском острове. Там много творческих людей, каких-то панков, автостоперов, которые просто перемещаются из города в город. Они подходят за супом, а параллельно могут с тобой поговорить о философии или классической литературе.
Самое распространённое убеждение, что все бездомные — тунеядцы. Самое распространённое убеждение, что все бездомные — тунеядцыТвитнуть эту цитату Нам часто говорят: «Да что вы им помогаете, они же не хотят работать». При этом предлагаешь им найти работу для пяти людей без документов и проживания, и они сразу исчезают. У нас на одной стоянке есть подопечный, который просто приходит пообщаться, но никогда не ест еду, которую мы привозим. Он не без гордости говорит, что зарабатывает себе на пропитание сам. И это правда: он делает поделки из бересты и продаёт их.
Мы всегда готовы помочь с поиском работы и восстановлением документов. На одной стоянке к нам приходила девушка без документов — очень симпатичная и приветливая, всё время шутила и поднимала всем настроение. У неё был молодой человек, – наркоман и её сутенер. Мы договорились, что восстановим ей бумаги, но в нужный день она не пришла. А через неделю пришла с побоями. И несмотря на то, что у неё опухла половина лица, она продолжала шутить, говорила: «Да, сегодня у меня макияж не очень». На такие вещи тяжело смотреть, но мы не имеем права вмешиваться в личные отношения наших подопечных. Мы пока не смогли изменить жизнь этой девушки, но зато у неё всегда была и есть возможность прийти к нам на стоянку — поговорить, пообщаться. Когда у тебя такие проблемы, нужна любая помощь и поддержка. И мне кажется, что вообще одна из главных наших функций — не раздача горячей еды, а нормальное человеческое общение, которого так не хватает многим нашим подопечным. С появлением пугающего статуса «бомж» они становятся невидимы для обычных людей, которые стараются избегать с ними любых контактов.
Немало людей вернулось к нормальной жизни — всё зависит от желания самого человека. Среди волонтёров есть человек, который сам раньше был нашим подопечнымТвитнуть эту цитатуУ нас среди волонтёров есть человек, который сам раньше был нашим подопечным, а потом избавился от всех своих зависимостей, нашел работу и теперь по старой памяти иногда нам помогает.
Одна из главных наших проблем — цыгане. Они приходят на наши стоянки и заманивают бездомных какой-то работой, а потом те оказываются фактически в рабстве. Один наш подопечный рассказывал, как сбежал из какого-то богатого цыганского дома, где его держали на привязи и заставляли выполнять всю черную работу. Мы регулярно слышим такие чудовищные истории.
За время работы в «Ночлежке» я понял, что помогать окружающим куда легче, чем кажется. Ты тратишь несколько часов за вечер — с большей пользой, чем если бы провел их перед телевизором. Общаешься с интересными людьми. И это общение делает тебя лучше: ты становишься терпимее и вообще начинаешь добрее относиться к людям, потому что видишь, что они всё равно остаются людьми, что бы с ними ни происходило.
