Интересно, что людей как будто не отпускает. Семь с лишним лет прошло со дня смерти, и тем не менее какая-то маета вокруг (и из-за) Летова не рассасывается — и это явно не вопрос траура, запоздалого почтения и прочтения или клинической ретромании. Те, кто его не жаловал, до сих пор проклинают с удвоенным сварливым старческим задором, совсем юные люди, напротив, жалуются на то, что в Apple music маловато «Гражданской обороны», большие актрисы выучивают его тексты для светских моноспектаклей (а вы попробуйте выучить текст песни «Заплата на заплате», это тот еще опыт), какие-то дикие француженки поют «Все идет по плану» на своем наречии, и вот уже и Гребенщиков вдруг признается, что «Русский альбом», оказывается, навеян Летовым. И даже этот текст я пишу не из страсти к годовщинам, а по заказу редакции — сложно представить, чтобы, например, в первой половине нулевых какая-нибудь редакция отмечала день рождения Летова.
Летовпись
Почему так происходит? Очевидно, он пробил некую психологическую отметку, за которой начинается хождение по кругу и состояние, когда «никто не проиграл», как сказано в последней песне его последнего альбома. Понятная юношеская одержимость Летовым, как оказалось, способна на свое циклическое продолжение, эта музыка как будто имеет свойство расти вместе с тобой, постепенно из блажной превращаясь в блаженную. Это происходит на всех уровнях — как в рамках индивидуального, так и общественного опыта. Так, например, его музыкальные психодрамы до сих пор потенциально вписываются едва ли не во все современные политические расклады — Летова пробуют записать в свои и правые, и левые, и либералы, и у всех, в общем, на это есть даже и некоторые резоны, и каждый норовит спеть «Все идет по плану» от первого лица, забывая о том, что она по сути жанровая зарисовка и аллегория.
С одной стороны, он обязан своей славой тем, что щедро проговорил очевидные вещи, выстроил новый непроходимый звук и нарушил ряд запретов, то есть все как будто упростил и высветлил. С другой — вымысел его, скажем так, оказался шире собственно замысла. За фигурами его речей и криков простирается, как выяснилось с годами, непомерное поле снов, галлюцинаций, фантазий и мистификаций, и смысл «Гражданской обороны» в этой неуловимости, в несовпадении, в обмане контекста — как в разнице между именем Игорь и именем Егор. То, что принимали за бытописательскую искренность и рабочую истовость, было явлением более высокого порядка.
«Оборона» была своего рода гиперболой реальности — как будто при дневном свете включили еще и электрическое освещение. Джулиан Барнс недавно написал, что цвет у Ван Гога выполняет функцию шума. В этом смысле летовские шум и гам — цветные. Летов говорил правду на придуманном языке, играл на придуманном звуке и увещевал придуманной интонацией в невыполнимых интерьерах. При этом несмотря на то, что он всегда умел хлопать дверью в такт эпохе, ему с самого начала была присуща эстетика guilty pleasure, некая неуместность и непричастность — так, в восьмидесятых его оберегала от всеобщего почитания некая условно подзаборная панковская аура, а в девяностые — политические игры. Его альбомы напоминают идеальные убежища, где, однако, всегда случается разгерметизация, которую он заклинает своим урбаническим хохотом, сглаживающим различия между депрессией и эйфорией (тут неплохо бы вспомнить реплику томасманновского черта — «Факт жизненности, дружок, сводит на нет всякое различие между болезнью и здоровьем»).
Странным образом от «Обороны» всегда исходило большое чувство будущего — при всей своей ориентации на какой-нибудь калифорнийский архивный рок и прочую звукоизвлекающую наследственность. И сам Летов производил впечатление человека, чего-то ожидающего и караулящего. Он любил рассуждать про разные эволюционные циклы, в рамках которых иногда бывает нужно просто затаиться и переждать, но у меня почему-то не выходит из голова одна его фраза куда более простодушного пошиба. Однажды утром мы стояли с ним на балконе в съемной квартире на «Аэропорте», пили пиво и таращились во двор. Из подъезда какая-то девица вывела гулять неземных размеров чау-чау. Я сказал ему что-то вроде: «Гляди вон, какой медведь». И пошел на кухню готовить завтрак, а Летов остался провожать взором медведя. Через какое-то время я его окликнул, мол, все остынет, ты чего не идешь-то? Летов пояснил: «Да я, понимаешь, все жду, когда медведь назад пойдет». Его песни как раз и полнятся ожиданием разнообразных медведей — вероятно, поэтому процесс их прослушивания представляется более или менее нескончаемым.