Когда я задумывала документальный фильм о сирийских беженцах, в голове все было разложено по полочкам. Главной героиней должна стать молодая девушка, желательно из маленького городка. Одна, без мужа, отца или братьев, она добралась из Сирии в Германию и теперь привыкает к чужому, огромному миру. Она молода, красива и совсем одна, без знания языка, местных традиций, культуры и религии. В общем, вполне себе политкорректная киноистория. Правдивая и трогательная.
Мы с оператором планировали найти такую героиню и прожить с ней пару месяцев. Приехав в Берлин, мы быстро поняли, как далека от реальности наша задумка.
«Сирийский культурный центр» в Берлине — это три комнаты и кухня. Адрес Центра знают все сирийцы: это единственное место, куда можно прийти в любое время и встретить своих. Внутри курят кальян, готовят арабскую еду, играют на уде: как будто за дверью нет никакой Германии с ее малопонятными правилами и странными развлечениями. Сюда заходят и те сирийцы, которые переехали в Германию еще до войны. Это высшая каста, и статус у них другой, — они не беженцы, а мигранты с постоянной работой, жилплощадью, хорошо знающие немецкий.
Беженцы говорят только на арабском и к тому же стараются особо не откровенничать с иностранцами. Вскоре мы поняли, что разговаривать о войне и о том, от чего эти люди убежали за тысячи километров, никто не стремится. Практически все потеряли кого-то из родных и друзей.
Повсюду мы искали нашу предполагаемую героиню. Но она не находилась. Все сирийцы говорили примерно следующее: «Такой героини не найти. У нас молодые женщины одни в путь не отправляются. Их обязательно кто-то сопровождает. Есть, конечно, и незамужние, одинокие девушки. Но это англоговорящие столичные девицы с хорошим образованием, деньгами и четкими планами на будущее. В лагерях для беженцев такие не задерживаются».
Кефах
Но однажды в лагере беженцев мы увидели ее. Высокая, стройная, вьющиеся волосы до плеч. Ослепительно белая рубашка и американские джинсы. Ее звали Кефах Али Диб, и, конечно, она не была неграмотной крестьянкой из далекой провинции. Кефах 32 года, и она не замужем. В патриархальной Сирии такое встречается разве что в столичных богемных кругах. Кефах — художница-авангардистка, пишет в основном стулья и портреты. В Сирии она была звездой, даже получила премию за оформление детской книги.
КефахФото: Лена Керн
Когда началась война, Кефах, как большинство ее продвинутых друзей, возила в сирийские лагеря беженцев гуманитарную помощь. «Смотреть на все это без слез было невозможно. В одном лагере я видела, как дети едят листву с деревьев», — рассказывает Кефах. У нее тонкие «художественные» пальцы и прозрачные темные глаза. «Сирия стала черным пятном на карте. Внезапно все худшее, что есть в мире, отправилось в Сирию. И решило вести свою войну там», — говорит она.
Кефах — художница-авангардистка, пишет в основном стулья и портреты. В Сирии она была звездой
Год назад Кефах приехала в Берлин, получила статус беженки и живет на пособие, продолжая писать. Из лагеря она быстро сбежала: в толпе соотечественников было слишком некомфортно. Те говорили, что она не от мира сего, и здесь не довоенный Дамаск с его свободными нравами. Теперь Кефах живет у друзей. Но оставаться в Германии навсегда она не хочет. Почему? «Потому что нет ничего прекрасней Сирии», — уверенно отвечает Кефах.
Нама
Нама Халед — палестинская писательница и тоже знаменитость. Ее роман Hennanacht переведен на немецкий и продается в книжных магазинах Берлина. Наме под 50, и у нее нет детей. Мужа она давно потеряла.
У Намы был шикарный дом в Алеппо. От него ничего не осталось. Нама бежала в Турцию с одной сумочкой — «вот такой крохотной, представляете?» Оттуда ей удалось перебраться через море в Грецию, а затем в Германию.
НамаФото: Лена Керн
Комната в лагере, где живет Нама, поделена на четыре части простынями. За каждой — семья. У многих хозяйство: холодильники, электроплитки, шкафы. У Намы кровать и стол, который она выпросила у соседей, чтобы писать. Правда, писать не получается: в комнате беспрерывно кричат и носятся дети. «У меня ощущение, будто я в детском саду. Думаю, немецкое правительство все-таки предоставит мне комнату. Или даже квартиру. Нет, не навсегда. Зачем она мне навсегда? Я пережду войну и вернусь в Алеппо», — говорит Нама. И вдруг по-детски хихикает: «Потому что на родине даже бомжом быть спокойнее».
Мухаммед
Как-то мы окликнули мальчишку, который одиноко сидел во дворе, понурив голову. Худенький, с тонкой шеей и стриженым затылком. Когда он пристально смотрит невероятными, марсианскими глазами, хочется спрятаться. Его звали Мухаммед. Он не выглядел на свои 14 — цыпленок еще, мальчишка. Немецкие сверстники сочли бы его мелюзгой из младших классов.
МухаммедФото: Лена Керн
Мухаммед все время молчит. Прежде чем он начал отвечать на вопросы и рассказывать о себе, мы потратили довольно много времени. «Отец сказал: «Всюду жизнь. Ты привыкнешь»». И Мухаммед действительно привык — к тому, что теперь у него нет ничего своего, а есть только общее. Общие коридоры, душ и чашки. Общие страхи. Общая богатая, сильная, чужая новая родина. Общее название — «беженцы». Мухаммед и сам теперь общий, а не мамин и не папин. Мухаммед приехал один, потому что у семьи не было шансов добраться до Европы в полном составе. Мальчик может получить здесь убежище как несовершеннолетний, а потом уже по программе воссоединения семьи сюда пустят и остальных его родных.
«Отец сказал: “Всюду жизнь. Ты привыкнешь”». И Мухаммед действительно привык
Эта история показалась нам дикой. Как родители отпустили его? Он же совсем ребенок. Мы спросили, что он чувствует, когда думает о том, что его использовали в качестве крючка, за который сможет зацепиться остальная семья. Он не понял наших вопросов. Нет, он не считает, что его родители поступили неправильно. Да, он обожает своих маму и папу. Да, он готов вытерпеть что угодно, чтобы дать им шанс выбраться из военного ада. Нет, он не плачет и не чувствует себя брошенным. Он здесь «как на работе». Это нормально. Он же мужчина.
В Сирии у Мухаммеда остались родители и сестра-близнец. Их дом был разрушен при бомбежке. Маленький племянник Мухаммеда погиб. Семья переехала в пригород Дамаска — Джараману. Мухаммед каждый день звонит по скайпу домой. Замирает от ужаса, когда там никто не подходит. Это значит, снова стреляют, и его близкие укрылись в убежище. Мухаммед увидится с семьей, когда будет принято решение о его статусе, оформлены все документы, и получено разрешение на воссоединение семьи. Тогда его родители и сестра смогут приехать в Германию. И Мухаммед перестанет быть общим.
Таких детей, как Мухаммед, в берлинских лагерях уже несколько тысяч. Мы больше не искали идеальную героиню
Таких детей, как Мухаммед, в берлинских лагерях уже несколько тысяч. Мы больше не искали идеальную героиню. Мы решили снять масштабный документальный проект «Души войны» — про маленького человека на войне. Война большая. А он маленький. Обычный, средний, как все. Крестьянин, мелкий торговец, водитель, хозяин кафе. Маленьким человеком не интересуются политики. Он не станет центром общественного внимания. Он обречен ежедневно вариться в своем индивидуальном аду, до которого никому нет дела. Мы вылетели домой, в Москву, и уже в самолете стали продумывать план командировки в Сирию.
Москва
Еще в Германии мы обратили внимание на то, как хорошо нас везде принимали. Узнав, что мы из России, все начинали зазывать нас в гости, угощать, угождать. В общем, демонстрировать чудеса дружелюбия. Мы задались вопросом, — если эти люди так хорошо относятся к русским, почему же они не бегут в Россию? Ведь многие здесь учились, бывали по делам бизнеса. Мы углубились в изучение этого вопроса.
По данным Федеральной миграционной службы, в России сейчас находятся около двух тысяч сирийских беженцев. Здесь нет культурного центра, как в Берлине. В Москве беженцы знают наизусть один заветный адрес — улица Кирпичная, отделение УФМС.
Вскоре этот дом на Кирпичной стал почти родным для нас. Ежедневно мы приходили к девяти утра и ждали. В день мы встречали двоих-троих сирийцев. Но никто из них не разрешал снимать себя на камеру. Женщины закрывали лицо платками, мужчины махали руками и прятали детей.
И вдруг на Кирпичной появилась Надия. Она не стала при виде съемочной группы закрывать лицо, более того, она заговорила с нами по-русски. Почти без акцента.
Когда мы познакомились, она вдруг спросила:
— А ты русская?
Я удивилась:
— Ну конечно. У меня даже фамилия типично русская. А почему ты спрашиваешь?
—Потому что у тебя черные волосы. У меня были такие же. А в России много блондинок. В Сирии их не встретишь. У арабских женщин не бывает светлых волос, — сказала Надия.
Мама Надии была блондинкой. Единственной в Алеппо. Потому что родилась она в России. Маму убили у Надии на глазах, — за то, что она русская. Убили всех, кто учился в России, бывал там по делам бизнеса, даже просто знал русские слова. Убили и мужа Надии, отца четырех ее сыновей. Никто не спасся кроме Надии и детей. У нее были черные волосы. После того дня они стали седыми.
— У этих людей вообще нет никакой жалости. Ни к кому. Они как будто запрограммированные. Они режут людей, как баранов на Курбан-Байрам, — монотонно рассказывает Надия. В какой-то момент мне кажется, что она разговаривает не со мной и вот-вот начнет раскачиваться, как делают младенцы, когда к ним долго никто не подходит.
Надии с детьми удалось бежать из Алеппо через Турцию на мамину родину, в Россию. Она оказалась на самом деле холодной — во всех смыслах этого слова. Надия, девочка из состоятельной семьи, которая жила при преуспевающем муже и всю свою сознательную жизнь занималась только детьми, стала учиться жить одна. Ни профессии, ни средств к существованию, ни друзей. Спустя три года жизнь кое-как наладилась. Надия стала зарабатывать переводами. Старшие сыновья устроились на работу, младшие учатся в школе. Впятером они живут на окраине Москвы в двухкомнатной коммуналке. Пятнадцать квадратных метров на всех, сосед-алкоголик за стеной. Но это, конечно, дом.
Надия уже догадалась, что это все — навсегда. Поэтому ни на что не жалуется. В Сирию она больше не вернется.
Бейрут
Прямой рейс «Москва-Дамаск» летает раз в неделю по воскресеньям. Но только теоретически. На практике рейсы то и дело отменяют, — пассажиров не набирается. Об этом мы узнали в день вылета, когда получили сообщение от авиакомпании о том, что никуда не летим. Но отменить поездку было уже невозможно: нас ждали в Сирии. И мы пошли ва-банк. Если вы в Ливане, Сирия от вас ближе, чем Тверская область от Москвы. Поэтому мы поменяли билеты и полетели в Бейрут, оттуда 100 километров по горной дороге. Но к нашему прилету она оказалась перекрыта из-за снегопада.
— Когда откроют дорогу? — спрашиваем таксиста.
— Иншалла! Может, завтра, может, через неделю. Может, никогда.
31 декабря. Море штормит, агрессивно облизывает скалы Рауши и гигантские, размером с пятиэтажный дом, камни, торчащие из-под воды. Это местная достопримечательность, визитная карточка Бейрута.
В первый день Нового года мы собираемся посмотреть лагеря палестинских беженцев — Сабру и Шатилу. Ливан воевал 15 лет, и лагеря беженцев — привычная деталь пейзажа. При четырехмиллионном населении Ливана в стране полтора миллиона беженцев.
Шатила, БейрутФото: кадр из видео
Таксист привез нас в центр Бейрута и высадил напротив полуразрушенных трущоб. Махнул рукой: «Там Шатила, вылезайте. Дальше не поеду». Шатила напоминает бразильские фавелы с поправкой на климат и арабский менталитет. Город в городе: целые кварталы кривых улочек и жуткого вида домов, в которых плотно живут люди. Квартал заселялся беженцами еще в конце 70-х. За годы тут сформировался свой быт, свои порядки.
Вообще, Шатила представляет собой идеальное коммунистическое общество. Здесь все общее. У всех грязная вода и электричество с перебоями. Нет ни богатых, ни бедных, — все нищие. Нет национальных и религиозных различий. Ливанцы, палестинцы, сирийцы по вечерам собираются в маленьком дешевом кафе, пьют кофе, едят лаваш, беседуют. Туда позвали и нас. Вскоре в кафе собралось пол-лагеря.
«Иншалла», — устало махнул рукой главный, и мы оказались на свободе. В воюющей Сирии
Хассану 14, как Мухаммеду из Берлина. Он не поверил, что его ровесник живет там один. «Нет-нет, такого просто не может быть. У арабов такого не бывает! Мы никогда не остаемся одни, без своей семьи. Если все, что вы говорите, правда, то я его просто не понимаю. Я бы остался под бомбежками в Сирии, но никогда бы не расстался с семьей», — говорит мальчик, сметая со стола крошки и разливая кофе. Он работает в этом кафе — готовит угли для кальяна, варит кофе, убирает посуду. Недавно Хассан потерял друга. Его семья решилась нелегально бежать в Грецию через Средиземное море. Лодка перевернулась, и все пассажиры утонули. Хассан впервые в жизни рыдал так, что его никто не мог успокоить. С тех пор он считает, что из Ливана нельзя уезжать. А подруга Хассана, чернокожая палестинка Раван, так не думает. Она твердо решила уехать, как только получит паспорт. Куда угодно, только б не оставаться в Шатиле. «О чем я мечтаю? А зачем вы спрашиваете? — Раван угрюмо смотрит на мои руки. У меня московский маникюр и кольца. Я инстинктивно прячу руки. — О чем бы я ни мечтала, все равно это никогда не сбудется. Какой смысл спрашивать? У меня тут нет будущего. Мечтай — не мечтай…»
ХассанФото: кадр из видео
На следующий день дорогу на Дамаск не открыли. Мы взяли билеты на самолет. В салоне еще человек 20. Из иностранцев — мы одни. Когда садились в Дамаске, не разглядели в темноте аэропорта. Из освещения только тусклые огоньки на единственной полосе.
Контроль мы, конечно, не прошли. Три часа нас допрашивали на плохом английском, снимали отпечатки пальцев, перетрясли весь багаж. «Иншалла», — устало махнул рукой главный, и мы оказались на свободе. В воюющей Сирии.
Сирия
Трасса из аэропорта в город считается очень опасной. И справа, и слева, по словам сопровождающего, в 10 километрах от дороги — ИГИЛ. Скоро мы привыкнем и почти перестаем бояться. Таксист вдавливает педаль в пол, и мы несемся в темноте со скоростью 200 километров в час как сумасшедшие. Здесь по-другому нельзя, опасно. По пути водитель хочет заехать в ночной магазин, но внезапно передумывает и быстро разворачивается обратно. В чем дело? У дверей магазина он заметил мотоциклиста. Опасно. На мотоциклах часто передвигаются террористы и обстреливают машины.
Родители МухаммедаФото: кадр из видео
Мы приехали в город в полной темноте. Утром, при солнечном свете, разглядели пейзаж и впали в состояние, близкое к отчаянию. Нас поселили на юго-востоке Дамаска, в районе, который считается одним из самых опасных. В три часа ночи началась бомбежка, задрожали стекла. Как выяснилось позже, стреляла сирийская армия по пригороду, где засел ИГИЛ. «Да вы не волнуйтесь, тут 30 километров до этого места!» — пытался успокаивать один из встречавших нас сирийцев.
Люди стараются не ходить по улицам и передвигаются на автомобилях. Эту пробку я буду помнить всю жизнь
Мы попросили отвезти нас в Джараману, к родителям Мухаммеда. Джарамана — столичный пригород вроде наших Люберец. Но ехали мы туда часа три: между Дамаском и Джараманой шесть блокпостов и дикие пробки. Люди стараются не ходить по улицам и передвигаются на автомобилях. Эту пробку я буду помнить всю жизнь. Вереница старых, потрепанных автомобилей. Впереди у кого-то из окна раздается заунывная восточная музыка. Ветер кружит и мешает со снегом мусор. По обеим сторонам дороги — разбитые снарядами дома. И общая атмосфера растерянности и глубоко загнанного страха.
Сирийские беженцы в БейрутеФото: кадр из видео
В Джарамане у подъезда нас встретил отец Мухаммеда — Насер. Ужин накрыли на полу. Так принято. Мы ничему не удивлялись. Зато еды оказалось, как на свадебном банкете. «Выбор был такой: либо еду я, либо отправляю его, — потупив глаза, рассказывал Насер, — но я не мог оставить детей и жену тут одних. Понимаете, так я рисковал бы троими. А отправив Мухаммеда, я рискнул им одним». Насер вытирает глаза. Он плачет. Насер часто прокручивал в голове мысль о том, что Мухаммед погиб по дороге. И даже свыкся с нею. И вдруг Муххамед позвонил по скайпу. Мама Мухаммеда тоже с волнением вспоминает те дни: «Было очень тяжело. Когда они вышли в море, мы три дня совсем ничего не знали о нем, три дня Мухаммед пытался уплыть».
Скайп сейчас не работает: электричества в Джарамане, да и во всей Сирии, нет. Насер пытается дозвониться до Мухаммеда по телефону.
— Привет, Мухаммед! Как дела?
— Хорошо, папа, как у вас?
— Мария приехала к нам, они нас снимают.
— О, здорово! Передавай привет!
— Как дела с документами, сынок?
— Не знаю, все отдал… Теперь надо ждать. Встречу назначили на май.
— Ну, иншалла, скоро мы к тебе приедем…
По законам Германии встреча сына и родителей может произойти не раньше, чем через полгода. Это в том случае, если закон «О воссоединении семей» для беженцев не отменят. Всего на сегодняшний день на основании воссоединения семей было выдано более шести тысяч виз. Судьба мальчика и его семьи полностью в руках немецких чиновников.
Насер не может сдержать слез. Как может мужчина представить свою встречу с сыном, которого он отправил навстречу смерти? «Наша встреча будет просто неописуема», — говорит мне Насер.
