«Там одни слезы»

Мужиков в войну было мало. Так мы, женщины, 35 гектаров земли сами вспахали, сами убрали — впрягались в плуги вместо лошадей и тянули. Папа мой воевать пошел, но его ранило разрывной пулей. Я узнала, что он в Торопце. А это от нас сто километров. Иду по дороге, а с фронта грузовики едут с шинелями, грязными, простреленными, окровавленными — лето, обмундирование поменялось. А на фронт едут другие машины — с парнями молодыми, румяными. Одна машина все-таки подобрала меня, начальник там ехал какой-то. Но бомбили так, что мы сутки эти сто километров ехали. Приехали в Торопец уже вечером следующего дня. Спрашивает водитель у меня: «В какой госпиталь тебя отвезти, их тут десять». А я ж и не знаю. Высадил у первого попавшегося — в школе. Дежурный выходит, говорит: «Поздно уже, к кому приехала?» «Тараса Алексеева ищу», — отвечаю. «Нету у нас такого!» Я уже повернулась идти куда глаза глядят. Так дворник, что метлой мел ступени, говорит: «А я его знаю! Он в четвертой палате лежит». А говорят, что Бога нет!

Папу я видела несколько раз. Ранен был сильно, страдал, но не стонал ни разу — сильно терпеливый был. Умер на операционном столе.

Всей деревней мы горевали. Младший брат мой вместо отца пошел на кузню работать в 11 лет.

Так и мы все — работали, работали, работали. После войны еще лет десять денег не видели, шутили, что работаем за палочки — трудодни нам палочками выставляли. А начальству все равно — как хочешь, так и живи. Ну вот мы и жили с картошки в основном. На завтрак картошка, на обед и на ужин.

Счетоводом я была в колхозе, а потом секретарем меня поставили — я писала красиво. Телефон мне провели, а я его боялась очень. Ну вот как это — звонит машинка, а из нее разговор идет. Потом опять в колхозе, все подряд я там делала. Работала дай бог, а мозолей у меня никогда не было — вот что это такое?

Замуж я вышла, дочку родила, только одну — больше здоровье не позволило. Две внучки есть, четыре правнука. Здесь я уже несколько лет. В 2012 была дома одна, зацепилась за провод обогревателя, упала, а он сверху меня придавил — и я ногой в нем застряла, не вытащить, и горячо. Хорошо еще, что это пятница была, а по субботам ко мне дочка приходила. И вот нашла она меня. В больницу отправила, четыре месяца я там оставалась, кости лечила. А потом решили сюда меня отправить. Дочка почти не приезжает — у нее ноги больные очень. А одна внучка бывает раз-два в месяц.

Анастасия Васильевна, 85 лет

Я скобарька. Знаете, почему псковских скобарями зовут? Потому что Петр I открыл скобяное производство во Пскове. А эти скобы — вы их видели на пароходах, по ним матросы бегают. Я вообще много знаю фактов всяких. И загадок. Вот, например, Ледовое побоище — тоже ерунда. Не было боя. Просто у шведов было очень тяжелое обмундирование. А наши все стройные, лошади у них тонконогие, ремешки кожаные. А эти тяжелые — вот и пошли под лед. Отгадайте: шли два отца и два сына, несли каждый по апельсину — сколько было апельсинов? А без окон, без дверей, полна горница людей? Нет, не огурец. Это рот. В моей горнице вот только один жилец остался, зато золотой.

Семья у меня была неплохая. Папа рано умер, правда. Мама одна троих воспитала. Война началась, все мужчины наши ушли на фронт. И никто не вернулся: брат, дядя и два двоюродных брата — все погибли. А мы в оккупацию попали. Немцы решили во Пскове водопровод зачем-то проложить, согнали подростков, чтобы копали траншеи, и мы целыми днями землю рыли. Однажды шли мимо нас военнопленные, виду жуткого. И одна женщина хотела одному из них кусок хлеба дать — немец тут же убил ее.

Образования у меня мало. Четыре класса я закончила. А пятый — уже после войны, в вечерней школе. Я тогда уже учиться пошла и работать. После войны набор на фабрично-заводское обучение был — меня на стеклодува-кварцедува взяли. Я делала колбы, трубочки всякие для лабораторий. Жаркая это работа. Все время под горелкой сидишь. И не одна — нас двадцать четыре человека в комнате было. Видали вы аппарат для сварки? А у нас таких одновременно двадцать четыре работало. А комната — метров пятьдесят. Вот и представьте. Мастера наши были высококлассные. И очень интеллигентные мужчины. Один был наш, русский. Второй — эстонец. А третий — немец. Но мы к нему хорошо относились, уважали даже очень.

Замуж я вышла за положительного парня. Его все любили: он не был дебоширом и пьяницей. Единственная дурная привычка у него была — футбол. Мы гуляли с ним много: на танцы ходили, в Эрмитаже были, на Кировских островах, в Павловск ездили. Дочка у нас была замечательная. Хорошенькая, темненькая. Я ее, как куклу, наряжала — шила-то я хорошо. Помню сделала ей цельнокройное малиновое платье с двумя клапанами — над грудью и над коленкой. Все, кто это платье видел, охали. От нее два внука у меня есть, двойняшки. Мы жили у Бабушкиного садика, и когда я с ними гуляла, они все хвастались, что у бабушки, у меня то есть, свой сад есть.

На старости лет беда со мной стряслась — всю левую половину парализовало. Ни мужа, ни дочери у меня больше нет. А зять приезжает иногда, но тут все говорят, что это только из-за пенсии.

Вот лежу стихи вспоминаю. Такие, например, люблю: Друзья познаются не в шумной беседе, друзья познаются бедой, коль горе настанет, и слезы польются, друг тот, кто заплачет с тобой.

А со мной уже никто не заплачет. Потому что надо для этого чужое горе прочувствовать. А тут у каждого свое горе.

Антонина Егоровна, 73 года

Я родилась на Псковщине в 1942 году. Папу не помню. Знаю, что он приходил с фронта в 1944-м на пару дней. И очень скоро после этого погиб. Но от той побывки родился у меня брат. В 1949 году, когда мне было семь, а брату пять, мама умерла. И мы оказались в детском доме в Острове. Там я заболела полиомиелитом. Что интересно — в больнице его подхватила. Никто во всей округе не заболел, кроме меня. С тех пор у меня проблемы с ногами.

В детском доме нам было очень хорошо. Сейчас послушаешь телевизор — это же настоящий ад. А тогда было совсем по-другому. Я недавно спрашивала брата: «Когда ты был счастлив по-настоящему?» А он говорит: «В детском доме». И я тоже. Самые светлые у нас воспоминания об этом времени.

Детский дом находился в старинном особняке над речкой, повсюду луга, леса — приволье. У нас был свой огород. За братом была прикреплена корова — он за ней ухаживал. Воспитатели были такие добрые хорошие женщины!

Но потом из-за ног меня отправили в специальный детский дом, под Гатчину. Там тоже было хорошо. Никто ни на кого не давил. За нами смотрела Ольга Александровна, женщина одинокая, бездетная — так она с нами возилась, как с родными. В лес водила за грибами и ягодами. А мы за ней ковыляли: кто на костылях, кто в коляске.

В то время, послевоенное, никого из детского дома не забирали, наоборот — у многих ребят, особенно таких больных, как я, были родители, просто они не могли прокормить своих детей.

Мы с братом не терялись. Я приезжала к нему пару раз. Мне рассказывали, что он шалопай и хулиган — а он просто нормальный здоровый мальчишка. Я считаю, что из таких как раз неплохие люди вырастают.

После детского дома отправили меня учиться на портниху — так я всю жизнь портнихой и проработала. Сначала жила в общежитии. Потом мне комнату в коммуналке дали. Брат из армии вернулся, говорит: «Пойду на завод и в общежитие». А я только-только статью прочла в газете, что один такой же наивный устроился в общежитие, а там пьянка была, кого-то ножом пырнули, а на простофилю этого все и свалили. И так меня эта статья впечатлила, что я брату запретила в общежитие устраиваться. Так мы с ним и жили в 12-метровой комнате, пока он не женился. Они с женой вместе уже 45 лет.

А я замужем никогда не была. У меня даже в мыслях такого не было. Влюблялась — да, и взаимно. Но он был здоровый, красивый молодой парень. Зачем же ему жизнь ломать с инвалидом. Я с детства решила, что никому портить судьбу не стану, и не будет у меня ни мужа, ни детей.

Также я всегда знала, что в конце концов окажусь в интернате.

Мне квартиру дали, когда мне уже за пятьдесят далеко было. И на втором этаже без лифта. А архитектура такая затейливая, что мои здоровые соседи на тех лестницах ноги ломали. И вот в 2009 году я переписала квартиру на племянника, а сама сдала себя в интернат. В комиссию пришла, а там девушка ахнула: «Ну куда вам в интернат, вы еще молодая». А я ей отвечаю: «Ну уж нет, оформляйте, потому что я хочу в своем уме там прописаться, приспособиться, познакомиться с кем-нибудь. Зачем же мне дожидаться совсем беспомощного состояния?» И путевку мне быстро оформили. Раньше это проще было, потому что принимали только одиноких. А с тех пор, как вышел закон, по которому детям можно родителей сдавать, очереди километровые. Теперь сюда не попасть — все забито.

Брат меня навещает и племянник приезжает с сыночком Егорушкой — он такой лапушка, малыш, я его очень люблю.

Анна Васильевна, 92 года

Родилась я в Ленинградской области. Семья была восемь человек: три брата, четвертая я, папа, мама, бабушка и дедушка. Папа и мама колхозниками были. Я училась в деревне Морозовка. А потом пошла учиться на лаборанта на военный завод. А тут и война началась. Завод эвакуировали, но я осталась. Все мои братья воевали. Один был пограничник, другой — танкист, третий — авиатор. Все мои братья — инвалиды войны. Никого уж нет в живых.

Я тоже воевала. На Ладоге стояла наша эскадрилья, и я там помогала, чем могла, а потом меня назначили заведующей прачечной.

Когда победа пришла, мы просто не поняли. Столько лет ждали, надеялись, и вот победа — а никто поверить в такое счастье не может. Тишина гробовая минуту стояла. А потом все обезумели прямо от радости.

Муж мой летчиком был. Он встретил победу в Хабаровске, и потом отыскал нас с сыном в моем отчем доме. Но работа летчика такая — куда пошлют, туда и летишь. Так что мы все время переезжали. Это очень неудобно — только приспособишься где-то, уже пора улетать. Восемь лет мы жили на Дальнем Востоке. Потом его перевели в Германию. Это было очень интересно. Мы на немцев зла за войну не держали. А они нас принимали по-царски. Уважали нас бесподобно. Какие пайки нам давали! И красиво у них там все было — они быстро восстановились после бомбежек. Только я жалею, что в Берлин так и не попала — однажды для офицерских жен организовали поездку, но мне сына не с кем было оставить. А женщины наши вернулись такие воодушевленные, сказали, что это прекрасный город.

Из Германии перелетели мы в Калининград. Потом уехали в Ростов-на-Дону. И муж мой там в 53 года умер. А потом и сын — тоже в 53 года. Так и лежат рядышком. Я к родственникам вернулась под Ленинград, но каждый год на могилку летала, памятник поставила, цветы высадила. А сейчас мне больше никогда туда не доехать.

Вернулась-то я в родительский дом, но братьев уже не было, а невестки мои, хоть и тепло ко мне отнеслись, но все-таки чувствовалось, что я им мешаю. Я ремонт хотела сделать — деньги у меня на это были — но мне сказали, что это не нужно. В общем, я себя одинокой и ненужной чувствовала и пошла просить приюта в интернат.

Сейчас у нас хорошие отношения. Они меня навещают, меня на праздники к себе зовут.

Проживаю я в комнате с Михаилом Ивановичем. Как-то так получилось, что сошлись мы с ним. Он мне не супруг, конечно, а только друг. Какая любовь в наши годы? Я уют здесь навела, чтобы было похоже на дом. Купила телевизор, холодильник, микроволновку, ковер — живем шикарно. Нас с Михаилом Ивановичем всегда всем показывают, как образцовых. Я и за ним, и за собой слежу. Платья у меня, макияж, прическа — так что меня часто местной звездой называют.

Михаил Станиславович, 69 лет

Я из Литвы, послевоенный парень. Мама — русская, папа — полуполяк, полулитовец. Семейная легенда гласит, что отец выкупил маму у немцев — так она ему понравилась.

После войны случилось сталинское переселение народов, и отправили нас в Сибирь. Мы прожили там восемь лет. Лучшие годы моей жизни. Для пацанов счастье: раздолье, горы, леса, воздух. Жили мы в деревне на берегу реки Берешь. Такая рыба там была! Налим, хариус, пескарь — здесь такого и не видели. Березовый сок мы пили все время. К пасечникам за медом бегали. Каждый день — праздник.

Отец и мать в совхозе работали. Одна моя сестра на два года старше, другая — на два года младше.

Мечтали только об одном — чтобы не было войны. Тогда у всех было одно желание. Ну и человеком стать. Умным, грамотным, чтобы не дураком быть. Всем хотелось превратиться во что-то типа ученого, чтобы сознание было в голове.

Я помню, как умер Сталин. И какая это была радость. Но радовались тихо на всякий случай. Нас сразу обратно в Литву вернули.

После учебы отправился я в армию, в ракетные войска — три года жил с белыми медведями на Новой земле. Родители уже переехали под Ленинград. И я после армии поехал устраиваться туда на работу. Быстро взяли в пожарную охрану Петроградского района — она самая большая и оснащенная была.

Начал я с простого пожарного, а через двадцать лет уходил оттуда старшим лейтенантом, начальником караула. Пожаров потушил немало, как правило, у меня было без жертв. Я пан-спортсмен по пожарно-прикладному спорту. Есть такой аттракцион — штурмовая лестница, я по ней туда-сюда на четвертый этаж, как заяц, бегал часами.

Я всегда был ловеласом, девочек всю жизнь любил. У меня была комната в коммуналке. И вот, помню, звоню одной подруге — не могет, другой — тоже не могет, третья сама прибежала. А потом и эти две подтянулись. Так мы сутки вчетвером и провели. И каждая шептала: «Оставь их, женись на мне!»

Но женился я в первый раз не на них, а на казачке — нахрапом, наглостью и любвеобильностью ее взял. Родили мы дочку. Но я на работе все пропадал. Она, видно, заскучала и завела себе любовника. Развелись. Я нашел себе другую — на отдыхе в Судаке. Привез, сына родили, устроил я ее в милицию — чтобы не получилось, что она тоже скучает, как предыдущая. Но тут обратная ситуация вышла — мы все время были на работе, у нее выходной — у меня рабочий, и наоборот. С ней тоже расстались. Сейчас уж она в сырой земле.

Когда мне лет сорок пять было, предложили мне должность старшего государственного инспектора по пожарному району в Волосовском районе. А это же рядом с родителями! И шесть с половиной лет я проработал там. Ленинградскую комнату в коммуналке поменял на однокомнатную квартиру в Волосовском районе. И гектар земли под себя приватизировал — он у меня весь был засажен вдоль и поперек. 1990-е, годы голодные, очень это все было кстати. Шестнадцать ульев у меня стояло — на весь район я своим медом славился.

Сейчас пятый год пошел, как меня парализовало. Но начало конца случилось давно — меня инсультом долбануло четыре раза. В первый раз — когда в течение недели похоронил папу и маму. Сломался я тогда немножечко — и дал газу, а спирт, видно, паленый был. Ну, и хватило меня. А последний удар был, когда сестренка младшая умерла. Вот только ее проводили — сразу меня в бараний рог скрутило.

Лежу тут теперь. Не унываю. На книжки зрения не хватает, а телевизор смотрю. Если бы Путин мне позвонил, я бы подпрыгнул от радости до потолка и выздоровел сразу. А пока разрабатываю конечности помаленьку. Если научусь садиться как следует сам, сбегу отсюда — буду ползать вокруг родительского дома по родной земле.

Вера Алексеевна, 82 года

Я старожил, двадцать лет тут живу — с тех пор, как интернат открылся. Пришла я сюда здоровой, мне был 61 год — просто так получилось, что больше идти было некуда. И работала я тут на всех должностях, кроме начальственных: и на кухне, и санитаркой, и в прачечной, и пенсии выдавала. А потом заболела, стала как все тут — старым инвалидом.

Родилась я в Кировской области. Папа был потомственным железнодорожником, а мама — домохозяйка. Трое детей было: два брата и я, младшая сестра. Оба брата уже умерли.

После войны поехала я в поселок Бор, хотела стать библиотекарем. Но как приступила к обязанностям — сразу передумала, не понравилось мне совсем. И я пошла на почту. Там и прижилась.

Однажды поехала навестить брата в Алма-Ату. А там красиво, тепло, продуктов полно и вещей — я такого никогда не видела. В общем, решили мы с мужем переехать тоже. Я сразу устроилась на главпочтамт. Работы было столько! Особенно после моего маленького поселкового отделения. С восьми утра до восьми вечера мы работали. Я была начальником посылочного зала, так на две кассы в сутки принимали четыреста посылок — люди слали фрукты, мясо, одежду. Очередь занимали с пяти часов утра. Как будто стоит пшеница золотая, конца и края не видать. От бечевки у меня сухожилие на одной руке все время воспалялось. Но я знаю верный способ — натирать болячку йодом с анальгином. Прошло.

Двадцать пять лет я в Казахстане прожила. А потом перестройка началась, и все это богатство закончилось. Как-то все пошло наперекосяк. Муж мой пьяницей оказался. Казахи стали злые — начали русских вытеснять. У меня квартира была прекрасная двухкомнатная — так мне стали звонить, угрожать, записки с угрозами оставлять. Страшно было. Я дружила с семьей гинеколога Грейдена — прекрасный был человек, интеллигентный, но его тоже затравили. Помню, сижу у них в гостях, вечер, кто-то звонит по телефону. Грейден трубку снял, услышал там что-то такое, что тут же замертво упал. Решила я уехать. В обменное бюро пошла — там за мою квартиру давали только комнату в коммуналке на окраине Ленинграда. Стали меня шантажировать. В общем, не много денег я за ту квартиру получила, но уже, считай, повезло.

Приехала я к дочке в Разметелево, тут, недалеко. У нее муж, сын и дочь. Дочка заболела раком. Ну и вот мы с ней посоветовались и решили, что мне надо куда-то уйти. Помню, как внук Максимка плакал: «Бабушка, не уходи, я из дома сбегу, если ты уйдешь!». Ну а что делать? Я надеялась устроиться на вахту в общежитие — чтобы мне дали там комнату. Но таких, как я, оказалось очень много. Вот я сюда в интернат и приехала.

Дочка умерла. Зять запил, уехал в Магнитогорск и сына с собой забрал. Теперь они вдвоем спиваются. А внучка Катенька меня не забывает, приезжает все время. У нее дочка есть, Сашенька. Но я не разрешаю ее сюда приводить — зачем ребенку тут среди старух бегать.

Не о такой жизни я, конечно, мечтала. Но как уж получилось.

Виктор Петрович, 82 года

Моя биография страшная. Я родился в Вындином Острове. Там река Волхов, посередине островок, а деревня наша как раз напротив него. Семейка стала разрастаться: родители, бабушка с дедом и мы, дети — всего девять человек. Отцу предложили построить большой дом на хуторе в километре от деревни. Переехали мы. А в 1938-м вышел указ — хутора на снос. Опять нам строиться. И переехали мы в деревню Свинкино, сейчас Гостинополье. Учетное такое место у железной дороги.

Началась война. Немцы в сентябре 1941 года подошли к Ленинграду. Шуганули их, конечно, и они как раз в наших местах остановились. Много там погибло русского брата. Немцы лютовали. Страшно было. И отец вырыл нам в лесу землянку — там мы и жили. Сам он Финскую войну отвоевал, раненый пришел домой, в 41-м его уже не призвали, он с палкой ходил.

В ноябре немцы сожгли всю деревню и из землянок нас вымели. Я помню, что идем мы под конвоем, а отца уводят. В апреле, когда снег сошел, нашли его и еще четверых мужчин, заколотых, как поросят. Ну а пока вот ноябрь. Мы в углу расположились у дальних родственников в Вындином Острове. Мать пошла со старшим братом искать новую землянку. Январь, холод страшный, снегу завал. И нет их несколько дней. А Вындин Остров тоже подожгли. Восемь лет мне было, но я взял младшего брата и сестренку и тоже пошел искать землянку. Мы влезли к кому-то, в угол залегли. У меня только мешочек пшеницы был, мы его клевали, как птички. Другие родственники нас отыскали и к себе забрали. А потом и мама наконец вернулась. В общем, нашли мы в итоге глинобитную баню — в ней и жили до конца войны. Что мы ели? Одному Богу известно.

Мать работала на складе топлива. Иной раз чурку дров принесет. Мы в лес ходили со старшим братом, с корня пилили сухостой.

Весной снег сошел — оказалось, что повсюду мины противопехотные, прямо, как картошка, раскиданы. Пацанов сколько полегло! Каждый день кто-нибудь подрывался.

После победы дали нам в Волхове в бараке комнату. Без окна. 24 метра. Нас — восемь человек. Дедушка однажды сел в товарный вагон, а он был из-под масла или от бензина. Закурил — вагон и сгорел. Его в тюрьму отправили — там дед от голода и умер.

Я ходил пахать поля — к палке привязал саперную лопатку, с утра до ночи с ней ходил, так что руки отваливались.

Закончил я всего шесть классов. В 1949-м поступил в железнодорожное училище. И всю жизнь провел на железной дороге, прошел путь от слесаря до машиниста.

С 2000 года я заготавливал и продавал веники. А это, скажу я вам, тоже большое искусство. Пора созревания веников — июнь-июль, я больше тысячи их делал. На рынке они были по 40 и больше, а я по 25 рублей продавал. И мои лучше были. В продажу потому что шел любой лист березы, а они же все разные. Есть как мусорные веники, а есть такие, где внутренняя сторона опушенная. Хранить тоже надо с умом — только в темном сарае, они тогда не выгорают и не осыпаются. Больше всего брали женщины. Ну а что? Хорошей женщине всегда можно подобрать хороший веник. Но хороших мало.

Дважды я женился и дважды — неудачно. Неправильные женщины какие-то попадались.

21 апреля ровно два года исполнилось, что я тут. Сам пришел. В прошлом мае сошлись тут с одной дамой. Написали заявление, съехались. Но подружка моя оказалась проходимка. Разошлись.

Говорят, что характер у меня дурной. Но это все неправда.

Валентина Николаевна, 86 лет

По разговору слышно, что я новгородская, из-под Волхова. Там власовская дивизия сдалась немцам, страшные бои были, не вода в реке текла, а кровь одна — страшно было очень.

Мне 11 лет было, когда война началась. Я уже работала вовсю. В колхозе, в совхозе. Запрягали быков, пахали на них, возили. Из Ленинграда приезжали обозы, забирали все, что можно. Иногда спрятать что-нибудь удавалось. А так — все для Ленинграда. Сами голодали ужасно. Выкручивались, как умели. Листья липовые собирали, толкли, лепешки из них делали. Пестуши собирали на полях — такие торчки на пашнях из земли выглядывают. Из них тоже толкушку можно сделать. А летом собирали чанами грибы и ягоды. Черники, брусники, клюквы было полно — болотистые места.

Война закончилась и всех по ремесленным училищам распределили. Меня — в железнодорожное. Выбора не было — куда больше нужно людей, туда и брали. В 1947 году отправили меня отрабатывать в Ленинград. Мы восстанавливали железные дороги. Рельсы прокладывали, шпалы укладывали. Теперь машины это делают, а мы тогда на себе. Теперь они бетонные, а раньше были деревянные, но тоже тяжеленные.

Отработала я больше двух лет. Потом замуж вышла за военного. Его отправили в Уссурийск. И китайцы напали на наш гарнизон. Про это, конечно, власти умалчивали. А война там шла страшная. Китайцы, как муравьи, плыли по заливу со всех сторон. И их жгли лазером — лучом, который все сжигает. Бились за этот полуостров, столько людей погибло, ужас. А потом его все равно китайцам отдали.

В части все были вооружены и стрелять умели, даже дети. Так что я стрелять умею. Из карабина, из пистолета, из калашникова. Когда я уже давно на пенсии была, то устроилась на стрельбище на Среднем проспекте — там все удивлялись, как я по мишеням попадаю.

Вообще я не стеснялась никогда никакой работы, я все делать стремлюсь. Раньше как — если месяц не работаешь, сразу стаж теряешь. Так что мне везло, я сразу находила работу. В канцелярии работала, в буфете, в военторге. Без работы не сидела.

Несколько лет назад я чуть на тот свет не отправилась. Приступ у меня был. Вызвали скорую, я без сознания, но слышу, как врач с медсестрой переговариваются: довезем ли? Довезли. Восемь дней в реанимации провела. Но ноги все равно отказали. Дали мне ходунок, и я потихоньку-помаленьку, по сантиметру научилась снова ходить.

Сейчас я здесь, и я довольна. Коллектив у нас дружный, директор хорошая — все сама делает, в кабинете не сидит.

Я веселая вообще. Но жизнь моя была такая сложная, что я вспоминать сейчас не хочу ничего — там одни слезы.

Нужна ваша помощь

Фонд «Нужна помощь» собирает средства на покупку тренажеров для подопечных  Всеволожского дома-интерната. Занятия на этих тренажерах улучшают координацию, укрепляют мышцы и ведут к более быстрому восстановлению после инсультов. 

Любое, даже самое маленькое пожертвование поможет кому-то восстановить здоровье после перенесенного инсульта.