Не в себе

Завтрак — курево

«В психиатрическую больницу попасть очень легко. Достаточно выпить лишнего и проявить агрессию. Кто-то убежден, что состояние неадекватное. Потом машина «Скорой». Дальше — дело техники. Раздвинуть ягодицы. Железная палка с куском ваты. Застиранная пижама с номером «4». Чужие резиновые шлепанцы. Приспустить штаны. Укол феназепама. Две минуты до койки. Храпящие соседи по палате. Двадцать секунд до отключки», — думаю я, приоткрыв глаза и пытаясь вспомнить вчерашние события.

В лицо мне сопит дед с соседней койки, приставленной вплотную. Под подушкой смятая пачка красного «Мальборо». В голове светлая пустота, в теле — легкость, в ногах — вата. В коридоре орут про завтрак.

Общий холл четвертого отделения подмосковной психиатрической больницы кажется слишком светлым и просторным по сравнению с заставленной койками длинной палатой. Стены окрашены в неопределимый цвет. Около окна стоит койка с привязанным больным. Из телевизора в углу бубнит ведущая «Первого канала». У стены — кушетка, покрытая дерматином. Напротив — четыре деревянных кресла с золотистыми накидками. В одном из них пожилая женщина. На ней синий халат, который носят уборщицы или продавщицы торговых палаток. Я сажусь через кресло от нее и прилипаю тупым взглядом к экрану.

— Ты куда уселся, а? — вскакивает женщина.

— В кресло. Нельзя? — отвечаю и понимаю, что язык ворочается во рту, как полудохлая рыба.

— Нет, конечно! Это для персонала кресла. Не для вас! Ты, может, сифилитик или спидозник вообще!

— Они через кресла не передаются, — говорю я и плетусь в сторону столовой.

Сначала едят старики, немощные и явно больные, потом — остальные. Последние выстраиваются в очередь у дверей небольшой комнатки-столовой. Внутри четыре стола, кашу передают из маленького окошка. В центре каждого стола миска с нарезанным батоном.

Медсестры кормят лежачих и тех, кто в креслах на колесах. Их рассаживают вокруг серого стола при входе в столовую. Руки одного из стариков крепко привязаны к подлокотникам длинными тканевыми ремнями. Сухой дед в растянутой тельняшке противится и не ест. Он напрягает жилистые руки, усыпанные жировиками. На шее проступает яремная вена. Санитарка пытается впихнуть ему в рот хотя бы ложку манной каши с перемолотыми таблетками. В какой-то момент дед изворачивается и бьет ее ногой в живот.

— Ах, ты ж сука такая! Сейчас всего привяжу! Тварь! Рот, *ля, открывай или иди на х**! — вскрикивает санитарка и с размаху отвешивает старику оплеуху. Тот не реагирует и отворачивает голову от ложки.

— Ну, открывай ротик. Завтракать же надо, а то сил совсем не останется, — приходит ей на смену коллега помоложе. Она старается говорить как можно мягче, и дед все же вяло приоткрывает рот.

Я возвращаюсь в палату. Напротив лежит дед и издает блеющие звуки вперемешку со словами. «Чай где мой?! Марина! Я требую сиську! Я прошу, чтобы меня задушили!» — он дергается и надрывается. Я беру тонкое одеяло и с головой накрываюсь.

Курево — обед

Время в больнице не измеряется часами, днями или годами. Несмотря на то, что на перегородке столовой висит календарь со святым чудотворцем, а на стене — часы, ход времени здесь привязан к распорядку дня. От подъема до завтрака примерно полчаса. После дают таблетки и сразу сигареты. От сигарет до обеда — около пяти часов. От тихого часа до ужина — еще столько же. Телефон выдают примерно раз в три завтрака. Банный день устраивают раз в десять ужинов.

Сигареты распределяет бойкая сестра-хозяйка, которая приносит деревянный ящик, набитый разноцветными пачками. На каждой написана чья-то фамилия. Сестра громко называет ее и выдает по несколько сигарет. После почти все больные тянутся курить.

— Вот! Я знаю, с кем я покурю! Покурим же? — бросает мне высокий худощавый парень, как только я захожу в курилку. Я не отказываюсь.

В конце небольшой вытянутой комнаты с рыжим от никотина потолком — окно с пластиковыми стеклами. За ним — решетка. Окно не открывается, а пластиковое стекло не вышибить даже ногой. Кто-то, видимо, пытался прожечь в нем дыру, но оставил лишь следы от зажигалки. Вдоль стен с нацарапанными рисунками и надписями стоят и сидят на корточках больные. Не у всех есть курево, поэтому одну сигарету курят по несколько человек. Последнему в круге достается догорающий слюнявый фильтр без табака.

Возле большой кастрюли с окурками сидит сутулый лысый мужичок непонятного возраста. Он выбирает бычки, где еще осталось немного табака и складывает их на полу в ровный рядок, чтобы потом сделать самокрутку.

— Воронов, ты уже просто за**ал рыться по мусоркам! — орет молодой и худощавый. Воронов быстро сгребает окурки и выходит из курилки. Оставлять ему докурить среди мужиков не принято.

— Ты как сюда попал? — спрашиваю нового знакомого.

— Убийство. Семнадцать ножевых. Зачем я только этого хача зарезал? Хотя нех** было мою девушку пытаться изнасиловать, — без эмоций рассуждает он. Я отдаю этому шутнику половину сигареты. Какой-то мужик просит оставить ему пару затяжек, но получает пинок.

Иллюстрация: Поля Плавинская для ТД

Парень здесь в авторитете. Он орет на санитарок, шпыняет привязанных больных, громко ругается матом. При этом всегда помогает персоналу, моет полы и кормит пациентов. За что он попал в четвертое отделение на самом деле, неизвестно. Об этом говорить не принято.

Обед — тихий час

— Мне нужно было сюда лечь, понимаешь? Чтобы от темных сил избавиться! А так я на самом деле поэт! Это моя профессия, — тараторит мне с соседнего унитаза лысый мужик средних лет, но я не особо вслушиваюсь, уставившись в кафельную стену напротив.

В туалете нет перегородок. К тому, что четыре унитаза расположены в один ряд, а у тебя всегда есть сосед, привыкаешь не сразу. Лучшее место у стены. Там батарея и кружок чище и суше. Ближе ко входу места хуже. Туда водят стариков. Они часто промахиваются.

— Петрович, ты ссать будешь или нет? — спрашивает с другой стороны от меня санитарка, пытаясь усадить на унитаз скрюченного деда.
— Нет. Не хочу, — скромно улыбаясь, отвечает Петрович. Лысый старик с отстраненной улыбкой отказывается даже вставать со своего кресла на колесиках.

Санитарке пытаются помочь еще несколько больных. Среди них Анатолий, который заехал несколько завтраков назад со сломанной ногой. Врачи забрали у него костыль и выдали алюминиевые ходунки. В больнице они считаются менее опасными.

— Чего он стесняется!? Когда у него яйца от долгого сидения прели, мы ему мыли же. Сначала тоже стеснялся, а потом понравилось. Сам просил, — смеется санитарка и все же выходит из туалета. Петрович соглашается пересесть на унитаз. Опираясь на его кресло, Анатолий помогает старику.

— Ну вот, Петрович, все нормально. Пошло же дело! — радостно говорит он, выбрасывая его грязный подгузник в ведро.

— Да, — продолжает улыбаться Петрович, сосредоточенно опустив голову.

Туалет — это один из немногих пунктов ежедневного путешествия Петровича по отделению. Он посещает его где-то раз в день, а остальное время тихо сидит за столом, где кормят стариков. Иногда его коляску откатывают на несколько метров назад. В углу у окна он не так мешается. Анатолий время от времени катает его по коридору, пытается вести с ним беседы или вытирает сопли, когда старик забывает сделать это сам. Петрович мало разговаривает и любит, когда перед сном его укрывают одеялом с головой.

Тихий час

По утрам в отделении случается обход. Перед этим в каждой палате пациенты наводят небольшой порядок и застилают кровати цветастыми покрывалами. После этого приходит заведующая отделением. Милая невысокая женщина с ухоженными седыми волосами и широкой улыбкой. Она спрашивает у каждого про самочувствие и принимает решения о выписке. Такие решения принимаются не часто, поэтому спустя несколько ужинов после моего заселения отделение было почти заполнено больными.

В один из таких обходов мне удалось убедить заведующую в том, что я должен работать, и выпросить разрешение тихо сидеть с нотбуком в общем холле во время тихого часа. Взамен мне нужно приглядывать, чтобы больные из надзорной палаты не выходили и лежали на протяжении часа на койках.

В надзорную палату попадают все новички, а остаются буйные и совсем неадекватные. Это своеобразный отстойник с затхлым воздухом и запахом мочи. У входа в палату лежит итальянец. Он, конечно, никакой не итальянец, но за его вьющиеся с сединой волосы, скулы, выправку и высокий рост я про себя называю его именно так. Большую часть времени он тихо сидит на койке. Утром итальянец аккуратно зачесывает волосы назад, умывается, повесив белое полотенце на шею, приводит в порядок одежду. За обедом ест не спеша, с достоинством и всегда убирает за собой грязную посуду. Итальянец ни с кем не разговаривает.

Из общего холла, где я работаю и дежурю, как раз видна койка итальянца. На пару с санитаркой мы присматриваем за ним и одергиваем, когда он пытается залезть себе в трусы.

— Слушайте, а почему вы сюда вообще работать пошли? Тяжело же с больными возиться и нервно, — спрашиваю санитарку. Уже немолодая женщина отрывается от книги и осторожно оглядывается по сторонам.

— А куда идти? На пенсию в 12 тысяч жить? Сын у меня погиб шестнадцать лет назад. Муж от онкологии умер. Уборщицей даже не пойдешь. Везде нерусские, — тихо объясняет она, снова берясь за книгу и давая понять, что разговора больше не будет.

В надзорной палате раздается глухой грохот. С таким звуком обычно падает мешок с песком. Мы срываемся с мест и бежим на звук. В дальнем конце палаты лежит без сознания итальянец в идеально круглой луже крови. Над ним крутится недавно заехавший наркозависимый. Последние трое суток он в полукоматозном состоянии от сильных препаратов, которые ему дают, чтобы снять ломку.

— Он сам! Сам все это! Разбежался и головой прямо в стену. Лежал спокойно, вскочил и побежал, — сбивчиво объясняет один из больных, защищая наркозависимого. Его слова подтверждают соседи по палате.

Я и еще трое пациентов оттаскиваем итальянца в кровать. В дверях уже появляется дежурная медсестра с ножницами, перекисью и бинтами. Пока она вырезает клок волос вокруг раны и обрабатывает ее, итальянец приходит в себя. Одним движением он откидывает всех, кто был вокруг, и мгновенно просовывает голову между прутьев спинки кровати. От удушья голова наливается кровью и начинает синеть. На то, чтобы достать итальянца, уходит около минуты.

Иллюстрация: Поля Плавинская для ТД

— Так! На вязки его. Несите ремни и подгузники, — командует медсестра.
— Господи, помоги! Бога ради. Отпустите… Зачем… — бредит пациент, но крепко засыпает через минуту после нескольких уколов. Я ловлю себя на мысли, что продолжаю потуже затягивать на итальянце хомут. Чувство такое, будто ты привязываешь собаку у магазина, чтобы она не могла убежать. Это ощущение не хочется запоминать.

Тихий час — ужин

Во второй половине дня почти все собираются в холле. Персонал смотрит сериал про турецких султанов. Несколько больных, которым это не интересно, читают книги. Кто-то из пациентов работает во дворе и красит забор. Это, по сути, единственный шанс попасть на улицу. Остальные могут просто посидеть у решетчатой двери и покормить голубей хлебом, который они унесли с обеда.

— Вы правда считаете, что все, кто здесь находятся — больные люди? То есть им обязательно психушка нужна? — спрашиваю я у санитарки, которая не смотрит сериал.
— Думаю, что нет, — отвечает она после недолгой паузы. — Кто-то, как и ты, попал случайно. А кого-то мы выписываем, а он через две недели снова к нам попадает. Родственники сдают или жить негде. Кто из нас больше болен, еще вопрос. Может, и мы сами, работая здесь по несколько лет.

Женщина отвлекается, потому что у одного из привязанных пациентов сбилась простыня и клеенка. Она подходит к нему, по-матерински поправляет подушку и постель, укрывает одеялом спящего мужика, что-то говорит ему. Пока она это делает, коллеги не обращают на нее внимания. Казавшиеся мне стервозными санитарки бывают обходительными и внимательными, когда на них никто не смотрит.

Время течет медленно. От скуки пациенты курсируют между курилкой, холлом и койками. Кто-то собирается в палатах поболтать или поесть конфет, которые передают родственники некоторых пациентов.

К буйному деду в тельняшке приехала дочка. Он сидит, привязанный к коляске, поэтому девушку пропустили прямо в отделение. Обычно это запрещено.

— Папа, привет. Это я — Наташа.
— А я — папа, — отвечает дед, не поворачивая головы. Безразличным взглядом он уперся в блеклую стену холла.
— Ты лечись тут!
— А вы не подскажете, это кто к вам подошла? — спрашивает санитарка, чтобы определить, понимает ли старик что-то или нет.
— Я — Наташа, — подсказывает дочка.
— Эээмм… Я — Наташа и Тамара, — безучастно повторяет дед, потом внезапно напрягается и начинает говорить связно. — Ну ладно. Будем больше о деле! Сейчас вы куда пойдете?
— По делам пойдем. Папа, я с тобой, слышишь, буду к тебе приезжать. Ты лечись!
— Ну ладно. Позвонишь. Чаю! Крепкого! — командует он, немного выпрямившись на стуле, так и не заметив дочери.
— Все, пап, пока, — целует его на прощанье Наташа и быстро уходит из отделения.
— Кто же там так ласково уместился? Однако! Послушайте, я вам предлагаю собраться и выбрать нового министра культуры. Что будет, я не знаю, но хохота будет! — бредит старик и смеется. Кто-то прибавляет громкость телевизора.

Завтрак — курево

На завтрак выстраивается длинная сонная очередь из пациентов. Ночью кто-то поджег матрас в одной из палат. Санитарки у всех отобрали зажигалки, поэтому больные хмурятся. Их не радует даже вкусная овсяная каша на молоке и батон с куском масла, которые дают сегодня. Санитарки как обычно кормят стариков за столом около входа в столовку. Анатолий возится с Петровичем, который снова не хочет нормально есть. Овсяная каша течет у него по лицу, но ложку он держит сам.

— Доставай скорее тряпку! Сейчас все упадет же. Контролируй ситуацию, — командует Анатолий, но каша уже плюхается на стол. — Все, блин! Упала!

Петрович все же достает платок и вытирает подбородок. Он ест аккуратнее, оставляя на потом кусок хлеба. Я предлагаю Петровичу покатать его по коридору и сводить в туалет. Старик отказывается из скромности.

— Да его не обязательно везти в коляске. Он вчера сам вдруг встал и дошел до туалета, — говорит Анатолий. До этого многие думали, что Петрович не сможет сам себя обслужить.

Я, тем не менее, везу покататься Петровича от холла до курилки и обратно. Пока мы едем, он признается, что хочет девочек и обедать. Маневрируя между пациентами, мы доезжаем до решетчатой двери, ведущей во внутренний дворик. По ту сторону уже толпятся голуби в ожидании хлебных крошек, в центре двора разбит большой цветник, где-то за заборчиком прыгают белки. Я предлагаю Петровичу посидеть и подышать воздухом. Он снова скромно противится.

— Знаешь, я принципиально не буду обедать, — неожиданно заявляет Петрович.

— Это почему? — спрашиваю, кроша птицам батон.

— Поздно сейчас. И говорить мне нельзя. Заколдован я. Как и он, который в кресле привязан.

— К которому дочка вчера приезжала?

— А у меня нету дочки. У меня никого нет. Хотя она есть и сейчас, — хмурится и наполовину бредит старик. — Она — мертвый капитал, который никому не нужен. Мне она не нужна! Потому что я не признаю ее.

— Почему?

— Это трудно объяснить, — говорит Петрович и переключается на птиц.

Я оставляю старика подышать воздухом, а сам иду в курилку. По пути захожу за таблетками. Невольно заговариваю с медсестрой о Петровиче.

— Он уже не первый год здесь. Его дочка привезла и сказала, чтобы мы с ним что-нибудь сделали, что он ей не нужен. Больше не приезжала. Я не знаю, что с ним дальше будет. Может, интернат или… — медсестра не заканчивает фразу.

В интернат для престарелых Петрович попадет, скорее всего, только в том случае, если не успеет умереть здесь, в больнице.