Даже в эпоху Серебряного века, когда церковь проигрывала битву за душу верующих, особенно в крупных городах, духовенство оставалось важной частью российского населения. Именно высокие, 70-80-метровые колокольни, а не сталинские высотки, формировали тогда образ Москвы. Чтобы «сорок сороков» по-прежнему исправно функционировали, был нужен полноценный и разнообразный церковный штат. Прибавьте сюда монастыри, подворья, митрополичьи палаты, дома причта. Не Ватикан, конечно, но свое государство в государстве, связанное невидимыми нитями. Москвичи привыкли к тому, что основной растительной «клеточкой» их района являлся отнюдь не квартал, а церковный приход. Купцы с большим рвением соревновались за право исполнять роль церковного старосты. Возможность первым на Пасху ударить с колокольни Ивана Великого разыгрывалась на аукционе; цены превышали сотни и тысячи рублей.
В 1920-е годы в Москве жил потрясающий композитор Константин Сараджев, писавший произведения только для колоколов и просивший Наркомат просвещения устроить ему в районе Якиманки концертную колокольню. Анастасия Цветаева написала о юном гении книгу «Сказ о звонаре московском».
Нажим на церковь шел постепенно. В 1918 году десятки тысяч верующих пытались попасть в Кремль на пасхальное торжество, но большевики не пустили толпу внутрь. «Коли красною тряпкой затмили — Лик…», — напишет Цветаева о новом колористическом решении Кремля. И дальше — «Коль на Пасху народ не пустили в Кремль» Белые оштукатуренные стены задрапировали бордовой материей. Контрреволюция проявлялась даже в цвете!
Первого коменданта Кремля П.Малькова смущало обилие икон в главной московской крепости: «Грязные, почерневшие, почти сплошь с выбитыми стеклами и давно угасшими лампадами, они торчали не только в стенах Чудова, Архангельского и других монастырей, но везде: в Троицкой башне, у самого входа в Кремль, над массивными воротами, наглухо закрывшими проезды в Спасской, Никольской, Боровицкой башнях». Большевики устроили операцию по выселению из Кремля монахов, чтобы полностью закрепить за собой стратегическую цитадель. Ленин не разбирался в кремлевских иконах, но требовал не трогать те из них, за которые лично вступился Луначарский.
В начале 1920-х годов из церквей массово изъяли драгоценности. Вот что писала дочь священника Пятницкой церкви в Замоскворечье: «Отец просил все ценности не отбирать, а оставить церкви священные сосуды, т.е. чаши и ложечки для причастия, взамен чего он обязуется возместить государству их стоимость путем сбора средств у прихожан. В те годы это было реально. Верующих было много, а отец пользовался любовью и уважением. Однако большевики и сборы приняли, и ценности все отобрали…». Затем развернулись унизительные диспуты между представителями светской и церковной власти. Открывались антирелигиозные музеи, колокольня Страстного монастыря, стоявшего на месте нынешней Пушкинской площади, стала пространством для агитационных материалов.
Росли тиражи журналов «Безбожник» и «Безбожник у станка». В районных методичках прочно обосновались антирелигиозные разделы. Вот лишь один из примеров с востока Москвы: «Вся антипасхальная работа должна пройти под знаком борьбы с религией, и в частности, — с пасхой, как орудием классового врага в его сопротивлении строительству социализма и выполнению промфинплана четвертого года пятилетки. Оторвать рабочего, работницу, служащего, кустаря, школьника от церкви, ярко противопоставить пролетарский праздник кулацко-нэпманской пасхе с ее классовой идеологической отравой и пьяным бытом». Но если в ранний советский период священников старались оболгать, унизить, выслать, перетянуть на свою сторону, то в конце 1930-х годов начался процесс физического истребления. Там, где раньше пытались бороться словом, начали щелкать затворами.
В 1843 году в Москве постоянно проживали 5179 лиц духовного звания, по результатам переписи 1902 года к церковным служителям отнесли себя 10 235 человек. Мы можем принять во внимание тот факт, что население города за три десятилетия значительно увеличилось, но это не убережет наше сознание от ужасных цифр. Только на Бутовском полигоне были расстреляны около тысячи человек, пострадавших за приверженность православию. Сегодня мы вспомним судьбы только нескольких священников.
Владимир Александрович Проферансов
К моменту расстрела Владимиру Проферансову исполнилось 62 года. Он появился на свет в православной семье: его отец служил в Новодевичьем монастыре. Подобные династии не являлись для Москвы чем-то из ряда вон выходящим. Мы знаем случаи, когда священник окормлял паству на протяжении 50-60 лет.
Почти вся жизнь В.А.Проферансова, долгие годы преподававшего закон божий, связана с церковью Георгия Победоносца в Старых Лучниках. Она расположена в 300 метрах от здания органов на Лубянке. Владимир Проферансов в 1920-1930-е годы работал в церковно-административных органах — сначала при патриархе Тихоне, потом при местоблюстителе патриаршего престола Сергии. Он отказался от сотрудничества с наследниками «чрезвычайки», был выслан в Семипалатинск, после чего пытался наладить мирную жизнь в подмосковном Можайске. Однако советская машина террора, однажды заметившая неблагонадежного, потом его не отпускала. Владимир Проферансов был расстрелян через полторы недели после второго ареста, 15 декабря 1937 года.
Сергей Алексеевич Мечев
В центре Москвы практически нет храмов, которые бы в 1930-е годы не лишились значительной части священнослужителей. В начале Маросейки рядом с бывшим зданием ЦК ВЛКСМ находится выстроенный в XVII-XVIII веках храм Святого Николая в Кленниках. В начале XX века там служил и произносил проникновенные проповеди отец Алексий Мечев. Для района, где в основном занимались торговлей и сиюминутным извлечением выгоды, подобный поступок казался подвигом. Сюда неоднократно заглядывал Бердяев.
Алексий Мечев умер своей смертью в 1923 году, а вот его сыну Сергею пришлось хлебнуть соленых слез сполна. Он принял на себя хлопоты по организации маросейского прихода, служил здесь вплоть до 1929 года. Сергей Мечев отказался присоединиться к обновленцам и относился к «непоминающим» (тем, кто не упоминал в своих молитвах местоблюстителя патриаршего престола Сергия). В начале 1930-х годов С.Мечев был сослан на север, но и там умудрялся сохранять верность православию. «Перевоспитание трудом» лишь только укрепляло дух истинного христианина. При этом он служил в катакомбной церкви. Сущность этого явления подробно описывает дочь священника Мария Шаховская в«романе свидетельств» Александра Липкова «Я к вам травою прорасту…»: «Из тех десяти лет, что отец был священником, три с половиной года он служил в церкви официально. Потом ушел за штат. И вот тогда семья поселилась в Малоярославце. В 1931 году нам удалось купить домик, который цел и до сих пор. Там он сделал себе пристроечку, в которой у него была домашняя, тайная, или, как теперь называют, катакомбная церковь. К нему приезжали люди, которые хотели с ним общаться — приезжали скрытно, старались, чтобы никто их не заметил. Никогда не приходили большой компанией — один, максимум два человека». Сергей Мечев был расстрелян 6 января 1942 года.
Павел Сергеевич Устинов
Священник родился в 1890 году в семье торговца бакалейным товаром. Окончив в 1914 году Московскую Духовную академию, он встретил свою супругу, Клавдию Ивановну. «Сегодня Вы мне приснились: юная, живая, чистая — точно свежее дыхание весеннего ветерка… Проснулся, и на душе так легко. А небо чистое, голубое, солнышко приветливо светит. И вспомнилось, что сегодня начало весны. И еще больше обрадовался. После обеда сходил погулять — полюбоваться, как солнышко пригревает своими лучами холодную землю, как ручейки журчат о пробуждении жизни, как птички радуются наступающей весне», — написал Павел Устинов жене в марте 1914 года. В годы советской власти семье пришлось непросто. В 1920 году П.С.Устинов разгромил очередного дилетанта на антирелигиозном диспуте. «Нашу семью лишили права голоса, мы, что называется, лишенцы»,—тревожно отмечала жена в 1929 году. В 1932 году Устинов был осужден на три года, после освобождения поселился в Муроме. Жену при этом увольняют из московского учреждения и отказывают в разрешении прописаться в Москве. Семья воссоединяется в Муроме, но ненадолго. 17 декабря 1937 года Павел Сергеевич Устинов был расстрелян в городе Горьком. Со времени его второго ареста прошло меньше месяца.
Николай Иванович Виноградов
Судьба этого московского священника проста, но показательна: ежедневный труд позволил Николаю Ивановичу заслуженно получить уважаемую и значимую должность. Он родился в Дмитрове в 1876 году, учился в Московской Духовной академии, сначала преподавал закон божий, но со временем его стало тянуть к настоящей церковной службе. Он был настоятелем ныне снесенной церкви Николая в Пупышах и сохранившейся до наших дней церкви Флора и Лавра на Зацепе. К 48 годам Николай Иванович стал благочинным всего Замоскворечья, старинного московского района, воспетого Островским, Шмелевым и Григорьевым. У священника было четверо детей. Сначала его сослали в Каргополь, а свой последний рассвет он встретил на Бутовском полигоне в 1937 году.
Казалось бы, давно изданы поминальные списки, построены мемориальные комплексы на территории расстрельных «комбинатов». Но всякий раз священник, в положительном ключе упоминающий имя Сталина, становится на кости десятков своих соотечественников. Дамоклов меч знания собственной истории никогда не должен позволять нам обелять сталинские преступления.
4 ноября в Манеже откроется очередная выставка из серии «Моя история», посвященная периоду с 1945 по 2016 год. Мне кажется, простому зрителю будет интересно взглянуть на нее исключительно для изучения современных идеологем.
Восстановление патриаршества и заигрывание с церковью в конце 1940-х годов не делает Сталина героем. История русского XX века показала нам, что никакое образование (даже духовная семинария Иосифа Джугашвили) не дает автоматической прививки от зла тоталитаризма и диктатуры. Лучшая такая прививка для сегодняшнего шатающегося ума — поездка на Бутовский полигон. Там среди яблонь и безмятежной тишины просыпается то, что не дает душе и совести пробить дно окончательно.