Школа пилигрима

В центр социальной адаптации Василия Великого малолетних преступников направляет комиссия по делам несовершеннолетних, а многих — суд. И  уже десять лет сотрудники центра водят ребят в походы. Последние шесть лет — на Север.

***

Они «малолетние преступники». Еще ярлыки — уголовник, гопник, отбросы, ничего хорошего не вырастет, загубленная жизнь. И еще — «сами виноваты», «никто не заставлял», «да у нормальных детей всего этого нет, а вы с ними цацкаетесь». И что же, утопить их как котят? Тут не топят. Тут помогают выплыть.

— Это соль и ламинария с Соловков, для бодрости. Это утром хорошо. А это какао на сливках, на вечер.
Юлиана протягивает мне пахнущие чем-то морским и чем-то конфетным пакетики. На этикетке — зеленый росток.

— Это девочки придумали. Итильдин. На эльфийском — «свет луны».

Мы на третьем этаже центра социальной адаптации Василия Великого. Луна не светит. Дело к десяти вечера. Самое рабочее время. На стеллажах в маленькой комнатке сваренное ребятами мыло. Есть еще керамика и косметика. Творческие мастерские.

Пришли двое мужчин, гости:

— Я бы мог брать кого-то с собой из ребят, подмастерьем.

— А я бы мог возить на службу. Я такой же был в юности, как они, есть о чем поговорить. У них когда есть время?

Юлиана задумчиво перечисляет:

— Не в воскресенье утром — до обеда у нас конюшни, а до них кто хочет, тот со мной на службу к шести утра. Не после обеда — тогда кино, с обсуждением. Не в будни днем, они учатся. Вечером после ужина, может быть? Или в субботу. Да, вот в субботу — можно.

Юлиана рассказывает:

— Вообще, нам мало кто помогает. Стоит только начать разговор, как тут же: «Что, этим?! Эти не заслужили!!!» Ну конечно, не заслужили?

Тут не топят. Тут помогают выплыть.

***

В центр социальной адаптации Василия Великого никто не приходит просто так. Каждого сюда направляют. Страдательный залог. Направляет комиссия по делам несовершеннолетних, а многих — суд. Отбывать наказание. Исправляться.

Приходят хмурые парни, уверенные: да вертели они все и всех. Приходят с ними растерянные родители.
А через год — столько длится курс реабилитации — они выходят другими. И дети, и родители.

Мы разговариваем в кабинете, двери не закрываются. Заглядывают сотрудники. Заглядывают дети. Заглядывает чья-то растерянная мама:

— Я спросить, можно? А он написал заявление?

Юлиана делает паузу. Меняет тон.

— Заявление… Послушайте. У вас растет инопланетянин. С вами случись что — он даже знать не будет, что сколько стоит, что откуда берется. Я вас прошу. Составьте список. Сколько вы тратите в месяц. Одежда, школа. Еда. Гаджеты. Связь. Все-все запишите, слышите? Это не для меня. Это для него. Вы обязательно напишите.

Мама кивает. Смотрит немного в сторону, крутит в руках пакет.

— А он остается, нет? Он написал заявление? Что он сказал?

***

Истории. Простые, похожие друг на друга. Как под копирку.

«Вот Тёмка. Наркотики были, бензином дышал, программа на самоуничтожение. Мама с папой привели. Сами понимали: если не попадет сюда — просто убьет себя. Им его не остановить. Какая причина? Что не так пошло? Да я не могу сказать даже. Я не понимаю. Беседуя, работая, вместе с психологом раскапывая, вскрывая — мы все равно видим только верхушку айсберга. А что там, почему? Не узнать. Бывает, что и мамы приличные, и папы приличные, а ребенок как будто кидает все в костер. И прыгнет сам, если не научить другому».

«Сегодня у нас Арсений выпустился. Закончился его курс. А тогда он пришел к нам, отсидевший девять месяцев в следственном изоляторе, пропитавшийся этой романтикой… Криминальный лидер такой. Решил, что он будет «бригадиром“ и будет всех держать. Семнадцать ему было… Непробиваемый. Все распределял статус, все кого-то подтягивал к себе, кого-то опускал. Так тяжело сходило это с него, так трудно было, как будто змея кожу меняет. Кому трудно? И ему, и нам. С него надо было все это сдергивать, а это ведь больно. И мы сдергивали.

Год прошел. Восемнадцать исполнилось вот. Сеня домой сегодня ушел. Дальше на курсы водителей-автопогрузчиков пойдет, сам решил. Спокойный, ответственный. Его мама плачет — говорит, я так хорошо помню весь этот кошмар, этот ужас. А его нет больше, ужаса. Не заметишь, в какой момент прекратился.
Мы на память оставили себе Сенькину поделку, кружечку из гончарной мастерской — это первое, что он сделал, когда только пришел к нам. Кружечка с блатными аббревиатурами. Мы тогда сразу вызвали инспектора полиции, который объяснил ему, что пропаганда тюремной субкультуры тоже наказуема. Даже на такие мелочи мы реагируем, да, конечно. Конечно! Реакция должна быть сразу».

***

В походы тут ходят уже десятый год. По северным местам — шестой. Почему туда? Сначала ездили в Крым. Но юг расслабляет. Тянет в привычное, в соблазны, в легкие вспышки гнева.

Решили, что надо менять курс. Повернули.

Мыс Немецкий, полуостров Рыбачий. Край земли, Варангер-фьорд…

Север потише. Побелей. Не за удовольствием едут, не отдыхать. Едут за переменами. Не в ландшафте — в себе, понятное дело. Но ландшафт в этом проявитель и камертон. Суровость северная вытягивает в струнку. Требует сил.

— Перед выходом в дорогу мы все разговариваем. Настрой таков — ты прошел курс реабилитиации, если ты прошел «Школу странствий». Это заключительный аккорд твоей работы, тяжелой работы, которую ты над собой сделал. Сам, не мы — мы тебе создавали условия для того, чтобы ты сам осознал свою жизнь и сделал выбор. И что ты собрал за это время, с чем ты пришел к финалу — ты сам посмотришь сейчас. Это экзамен, да. Переход.

Там, на севере, очень быстро взрослеют.

Они идут по приходам, по монастырям, к батюшкам знакомым… Туда, где не будут кривить рот: «О, заявились уголовнички».

— Люди, живущие на дальнем Севере, другие совсем. Очень просто там все и очень по-настоящему. Нас принимают такими, как есть, целиком, и дети чувствуют эту заботу, и это отношение к себе — без брезгливости. С пониманием и с любовью, очень терпимо. И детям передается это, — говорит Юлиана.
По монастырям, по святым местам. Где на автобусе, где пешком — на спине все пожитки, останавливаясь, где пускают, работая за ночлег и еду, собирая монастырям картошку, чиня сломанное, строя нужное. Звездное небо видели. По горной гряде рядком шли. На монастырской кухне послушание исполняли. Горную реку переходили по подгнившим доскам. И воспитатель, и воспитанник: рядышком.

Где живут? А где придется. То в палатках, под открытым небом. То пустят в монастыре в домике пожить. А иной раз в дружественном приходе просто на двор запустят — нету домиков…

— Связи, которые в привычном мире оставались где-то далеко-далеко, за кадром — тут становятся очень зримыми. Ты помогаешь — и тебе помогают. И они вдруг начинают чувствовать свою большую ответственность за происходящее. Сбегать ягод набрать к утренней каше. Нарубить дров. Помочь в ответ на заботу, первым помощь предложить. Включиться. Видеть мир вокруг себя.

— Мальчик один у нас этим летом пошел в поход воспитанником, а в Хибинах стал волонтером. Перешел в другой статус. Как все было — у нас прямо в горах заболел воспитатель сильно. А Макс уже во второй раз в походе, его суд к нам на год присудил, так и вышло от путешествия до путешествия.

Максим-то воспитателя тогда и повел обратно в лагерь. Маршрут знает, довериться можно. Вел как взрослый, поддерживал, страховал.

Вот после этого мы и предложили ему из Макса в Максима Алексеевича перейти. У нас все взрослые по имени-отчеству. Подумал и согласился. Теперь уже дома живет, а к нам волонтером приходит. Работает. Непросто, конечно — и статус сменить, и роль.

— В походе они у нас впервые, наверное, понимают, что быть взрослым не так-то и весело, что это ответственность. У нас правило: взрослый получает пищу последним. Что бы если не хватает — то не хватает взрослым. Взрослые раньше всех встают и позже всех ложатся. Там это все становится видимым.

***

А венец странствия — Соловки.

Самое тяжелое начинается на двадцать первый день. Это классика всех программ по реабилитации — кто-то только перед походом появился в центре, кто-то только проходит отвыкание от веществ… Раздражение, усталость, гнев.

— В эти дни не зря мы всегда оказываемся на Соловках. Это высшая точка. Край земли. Пик путешествия — ехали на автобусе, на байдарках плыли, шли, шли… И дошли наконец. Кроме воинских частей и монастыря, ничего нет вокруг. Природа на тебя смотрит, суровая. И простые суровые люди.

Самое изолированное, самое вытягивающее место. И самое духовное. Это действительно цитадель. У нас там друзья, любимый отец Прокопий, отец Яков. Природа спасает, простор, иное бытие совершенно. Все лишнее из души уходит.

Там начинаешь понимать, что такое направить эту энергию, этот их адреналин в мирное русло. Потому что они разрушители, конечно. С программой самоуничтожения внутри. И себя, и своих близких, и мира вокруг. Мы идем вместе, и это уже не злобная администрация и несчастные дети под присмотром. Отношения очень близкие становятся. Хотя у нас очень строгие правила, и дистанцию мы с детьми держим. У нас ведь как: странновато поначалу им. Свои? Не свои? Непонятно. Вроде добрые, а никогда нет жалостливых разговоров: «О, как ты мог, о, почему?» Что-то сделал неправильное — бац, вызвали полицейских. Выглядишь что-то употребившим — бац, поехали на освидетельствование. Жестко! Ну все, думают: значит, враги тут кругом… Но нет, смотри-ка, не враги.

Это наш профессиональный принцип — отделяй человека от его поступка. Момент очень важный. На поступок мы сразу реагируем, а человека уважаем. Ты не то, что ты делаешь, ты можешь выбирать другое. И ты должен понимать последствия своих поступков. Ведь пока ты их не понимаешь, ты будешь их совершать и совершать. Тут-то, наконец, и случается у них этот разрыв.

Говорят иногда те, кто с нами впервые в походе, даже взрослые говорят — для чего так тяжело, зачем так спешить? Душа вон, ноги стерты, невозможно, все на такое преодоление! А мы всем этим путешествием именно что и детям, и себе — создаем условия для подвига. И нужно это сделать так, чтобы не украсть у них победу. Их личную, собственную победу. Чувство: это сделал я. И значит, я могу так.

***

Двери не закрываются, заходят, выходят люди. Смеются, усаживаются на диван, разговаривают вполголоса там же, рядом с нами. Взрослые, юные, разные.
Еще один.

Юлиана оживляется:

— О, Максим. Максим, а вот расскажи, как тебе поход?

Максим улыбается. Обдумывает ответ:

— Поход был сложный. Мы ходили в горы, мы вообще много ходили, тяжело было. Тяжело, да. И виды хорошие.

Дальше пауза. Юлиана улыбается:

— Иди, Максим.

— У них там появляется возможность столкнуться с распахнутым миром. Увидеть красоту вокруг себя, испытать радость тишины. «Виды там были хорошие»… Когда так говорим не мы с вами, а парни наши, с их опытом жесткости, с их броней — значит, это осталось в душе. У нас в прошлом походе один мальчик, увидев в Хибинах каменное сердце килограммов в пять, положил его себе в рюкзак и понес. И донес же сюда. Вот оно, лежит на подоконнике.

***

… Десять вечера. Внизу уже прошла «свечка» с психологом — обсудили день, отбой. В зале для лекций и кинопросмотров прикручен к потолку детский велосипед.

Читайте также Павел Мерзликин: Мальчики строгого режима   Драки, наркотики и молитва… Павел Мерзликин провел день в центре, где из воров и наркоманов делают поваров и ветеринаров  

Центр этот, три этажа в обычном парадном, похож на ходячий замок Хаула: не знаешь, куда откроются эти двери, то ли обратно, то ли в нормальную жизнь. Смотря куда толкать.

У меня в сумке мыло с зеленым ростком, соленое мыло с самого края земли.

Финансирования у центра Василия Великого больше нет.

Зато есть дети. Немного детей, не особо-то нужных кому-то еще, тех детей, что не снимешь умильной открыткой с отчетом для спонсора. Каждый год возвращающихся с севера — другими. Сдавшими свой экзамен.

Вы можете им помочь.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!