«Я ухожу со следа»

— Да, конечно, я не жалею, что уехал, — отвечает Роман на мой первый вопрос. — Для меня это был опыт становления характера. В то время мне была присуща городская вялость, требовалось изъять ее из организма.

— Что значит «городская вялость»?

— Мне тогда было 28 лет. По сегодняшним меркам это не так много, потому что уровень инфантилизма у нас вырос. Я в деревне с ним боролся. Я там взрослел.

— Как-то вы сказали, что хотели отделиться от государства, поэтому уехали в деревню. Получилось?

— В деревне это легче сделать. Начнем с того, что туда и доехать-то не каждый может даже сейчас. Когда были последние снегопады, мы оказались совершенно отрезанными от мира. Мы там себя как Мюнхгаузены за волосы вытаскивали из этой снежной трясины.

— В 90-е годы, когда вы уехали — разруха, дефицит, разгул преступности в городах, страшно подумать, что творилось в деревне.

— В смысле изломов и конфликтов там было значительно спокойнее. Менее драматично, тише, чем в городах. Это относилось ко всему. Там только пепел оставался.

— Можно ли назвать ваш переезд в деревню «внутренней миграцией»?

— Это, скорее, не миграция была, а такой дриблинг, финт, как в хоккее. Я уворачивался. Просто стал вести крестьянский образ жизни. Не выдумывал никакой новой формы хозяйствования. И, конечно, это не было фермерством. Сначала были две лошади, потом все разрослось. Я начинал как дачник. Сначала выезжал на какое-то время, потом осел, когда появились животные. Казино в то время не было брошенной деревней. А вот второй раз, семь лет назад, когда я перебрался в другую деревню — Сальково, там мы уже строились на пустыре. Вообще ничего не было.

В первой деревне у меня был конный завод, он и сейчас существует. Им управляет моя бывшая жена. Сейчас в той же местности, буквально в двух километрах, у меня дом, конюшня. Но занимаюсь я другим. В моей конюшне одни жеребцы, и я на них езжу. Держу 10 голов, это немного. К лошадям отношусь как к любимым животным. Есть, например, мерин, достался мне вынужденно, от него отказались. Пользы от него никакой, ему 24 года, — просто живет, стоит, ест, ничего не делает, но я за ним ухаживаю.

Я сейчас веду себя как эксплуататор: наконец-то обрел некую правильную позицию по отношению к тому, чем занимаюсь. Потому что лошадь — это средство передвижения, а не друг и товарищ. Многие пытаются сделать такие подмены. Я не пытаюсь.

— Это рентабельно?

— Ну, вообще, я этим зарабатываю на жизнь. А музыкой почти совсем не зарабатываю. Платят — хорошо, не платят — будем бесплатно играть.

— А какой у вас круг общения в деревне?

— Семья и туристы, которые приезжают в наш гостевой дом. В основном, посетители — это такой определенный контингент. К нам ездят одни и те же люди, как к себе домой. Это регулярно возобновляемое общение одного и того же круга. Они немного знают о группе, и для них это неважно. Их привлекает деревенская действительность.

В город я приезжаю как на дачу, отдохнуть. В деревне волей-неволей надо работать — хозяйство. В последнее время я все-таки стал там заниматься музыкой, насильно выбивать себе время для нее. А так, в основном голова забита хозяйством, сложно от него отвлечься, когда ты там. В городе мне абсолютно нечего делать, и я стараюсь посвящать все время репетициям. Все-таки без музыки совсем я не могу. Сейчас период такой, что мне это надо. А в то время, когда я завязал с концертной деятельностью, я даже инструмента не брал в руки года три. Но потом за месяц восстановил форму.

— Что дает музыке отрезанность от мира?

— Тишину. В городе мне больше всего мешает звуковая загаженность. А в деревне можно обрести «стерильность», как внешнюю, так и внутреннюю.

И еще тут воля. Я не утыкаюсь взглядом в заборы, в стены. Тут широко. У меня немного земли, всего 75 гектаров. Вокруг — пустующие земли. Там есть какие-то хозяева, но они открыты, нет заборов, границ нет.

— Деревня повлияла на музыку?

— Музыка как была городская, так и осталась. Скорее, в ту пору, когда я жил в городе, была попытка изыскать в себе какие-то псевдонациональные мотивы. У меня даже была программа «Этнические опыты». На этом все и закончилось.

Сейчас мы стали звучать пожестче и пособранней. Наверное, это старческое: хочется погрохотать, нежности совсем не хочется.

— В каком режиме существует группа?

— Я вернулся к композиторству, к написанию пьес: расписываю все партии музыкантам и жду какого-нибудь результата. Пока мы на этапе подготовки к концерту в Доме музыки 1 апреля. И я не знаю, как будет проходить концерт. Для меня самого это эксперимент. Мы решили какое-то время концертировать и даже записываться втроем: басист, барабанщик и я. Ездили в гастрольные туры, здесь в Москве выступали, решая тем самым несколько задач, мобилизуя состав, с одной стороны, а с другой — пытаясь разобраться вообще в основе, коей является костяк группы, чтобы потом, может быть, его нарастить, но уже на плотной, хорошо отработанной базе.

— А почему решили отказаться от других участников?

— Мне хотелось понять возможности нашего маленького коллектива и обострить понимание материала музыкантами. Когда играешь большим составом, часто возникает ситуация хора — один прячется за другого, можно где-то промолчать, где-то схалтурить — а в малом составе все на виду, музыканты несут большую ответственность и точнее прорабатывают ритмические рисунки и мелодические темы.

— Концерт 1 апреля будет из новых произведений?

— Нет, совсем новой программа не будет. Вообще, у меня есть подозрение, что мы не сможем отработать ее до такого показательного уровня. Материал непростой. Я его обозначил как романсы, это такая любовная лирика. Но что это будет на самом деле, пока неясно.

— А как вы репетируете, живя в деревне?

— По Skype. Я с пианистом отрабатываю по Skype какие-то вещи. А остальным просто раздаю ноты, при встрече репетируем.

— Вашу нишу так никто и не занял. Как думаете, почему так?

— А ее невозможно занять, потому что я все время убегаю из ниши. Как только она образуется, я стараюсь побыстрее ее покинуть. Не задерживаться на собственном следе, не зависать на одном месте никоим образом.

— Вы не скучаете по 90-м, по той популярности?

— А у меня никогда не было временной привязки. Я существовал как музыкант параллельно, как бы вне времени. Мне до сих пор в этом состоянии комфортно.

— Кто ваша аудитория сейчас?

— Понятия не имею. Это тоже часть моего кредо, мне это не нужно знать. Тем самым я теряю аудиторию, конечно. Потому что многие коллективы именно этим и поддерживают к себе интерес.

Я думаю, мы не совсем адекватные представители времени. В 90-х мы выглядели случайными посетителями. Кстати сказать, что приятно, сейчас появляется много публики, которая нас не знает, как представителей 90-х. Появились клубы, аудитория, интересующаяся нашей «кривой» музыкой. Они просто идут на нас как новье.