— Вадим, так что же это такое — Высшая школа онкологии? Чем она отличается от обычной ординатуры? И каким образом вы в этом стали участвовать?
— Я совершенно случайно попал обратно на российскую онкологическую почву. Однажды я помогал коллегам в институте Герцена в Москве, и после операции один из них сказал мне: «А хорошо бы тебе позаниматься с молодежью. Мы посмотрели, как ты оперируешь, руки у тебя такие же, инструменты такие же, а вот как ты принимаешь решение во время операции, принцип, он отличается». Я к тому времени не задумывался, как отличается и почему. Потихонечку начал думать в этом направлении. В Москве ничего у меня не получилось, ни с институтом Блохина, ни с институтом Герцена. Но идея осталась. И я стал разбирать статьи, журнальные статьи по онкологии с уже состоявшимися взрослыми хирургами по Skype.
Моя идея заключалась только в том, чтобы попробовать трансплантировать свой американский опыт. Я ведь трансплантировал этот свой опыт в Литве.
— И как получилось в Литве?
— Безупречно. Все работает, лучше, чем здесь. Просто лучше. При том, что у них нет денег, ничего нет, лекарств нет. Несколько лет назад они оперировали в свитерах, потому что не было возможности заплатить за электроэнергию.
А вот в России у меня не получилось. Ну, даже не заниматься в России, а помогать. А я занимаюсь достаточно сложными вещами в онкологии — хирургией перитонеального канцероматоза. Это один из передовых методов в онкологической хирургии, и достаточно непростой. Но мне практически сразу стало ясно, что разрыв в понимании онкологии настолько велик, что я просто ничего не могу объяснить коллегам. Не то, что они плохие доктора или плохие хирурги, просто очень большой разрыв, в том числе и теоретический.
И в это же время наша профессиональная организация начала заниматься темой распространения знаний в других странах мира, и она очень настоятельно советовала отказаться от разовой миссионерской деятельности — приехал, пооперировал и уехал. Такие разовые акции — это хорошо для газеты, для новостей, но это ни к чему не приводит. Ты потом приезжаешь — а там то же самое, что было год назад.
— А в Петербурге все-таки получилось? Как вы оказались в Высшей школе онкологии?
— Я приехал в Петербург на очередную конференцию и в Facebook поспорил с Ильей Фоминцевым, директором Фонда профилактики рака, на какую-то онкологическую тему, на мой взгляд, он имел там не совсем корректное представление, а потом мы познакомились, это было два с половиной года назад уже.
И вот по субботам, когда у меня в Балтиморе утро, а в Петербурге пять-шесть часов вечера, мы собираемся, и я провожу такой журнальный клуб, где мы по крупицам разбираем различные ситуации. Вот сейчас я готовлю журнальный клуб по раку мочевого пузыря. Что такое рак мочевого пузыря, какие общие принципы, почему написана эта статья, как набирались пациенты в эту статью, проходим медицинскую статистику, и оттуда разговор я могу увести в любую тему онкологии.
Вообще существуют три направления, по которым нужно преподавать. Первое — это обучение клиническому мышлению, по каким принципам проводить диагностику, как принимать решения. Второе направление — это общение с пациентом и с коллегами, как мы информацию доносим до пациента и добиваемся, чтобы он делал то, что мы считаем нужным. И третье — это мануальные навыки. Естественно, мануальные навыки я не могу никак преподать. А вот над первыми двумя компонентами я стараюсь работать.
Я провел двухдневный семинар про общение с пациентами. На первом и на втором году приезжал лично, рассказывал, по каким принципам мы общаемся с больными. Чего врач должен достичь в первые тридцать секунд разговора, как слушать, как разговаривать, что такое эмпатия. Три формальных шага эмпатии. Это такой непростой навык общения. Чем заканчивать разговор, как сообщать плохие известия. Как реагировать на бузящего пациента, который долго ждал, или у которого родственник умирает, или еще что-то. Такие ситуации мы тщательно разбираем.
И постоянно, постепенно эта программа обрастает новыми приемами, новыми преподавателями.
Антон Барчук из института Петрова, который поехал учиться в Финляндию на онкологического эпидемиолога, проводит занятия, как работать со статистическими пакетами, как обрабатывать данные, которые у нас есть .
Я привлек моего приятеля — радиационного онколога, он проводит два-три занятия в году. Я попросил патолога из MD Anderson cancer center проводить занятия, и она провела очный семинар в Петербурге. Мы привлекли математика, которая ведет занятия по медицинской статистике, потому что это огромнейший пробел в образовании. Она учит студентов интерпретировать графики.
Сейчас планируем привлечь лингвиста из Колумбийского университета, он будет вести курс академического письма на английском — объяснять принципы написания статей. Не знаю как вас, но меня ни в школе, ни в институте не научили академическому письму, структуре изложения, а не зная этого, невозможно написать научную работу.
Ну, как видите, это все — самодеятельность.
И проблем, конечно, многовато. Я очень благодарен Илье Фоминцеву, что он дает возможность реализовывать эти идеи. Он платит в ординатуру — за наших слушателей, собирает деньги на их проживание. Более того, когда они ездят на консультации в Москву, он находит, где им жить, на что им жить.
— Всем ординаторам Высшей школы онкологии платится приличная стипендия?
— Да!
— Это действительно очень здорово, значит, они не тратят время в поисках работы, чтобы выжить, а занимаются своим делом. Мы с вами заканчивали институт и ординатуру в один год, в начале 90-х, и я помню, каково это было — в нашей ординатуре зарплата составляла полтора доллара в месяц.
— Да-да. Хватало на два сникерса.
— Мне кажется, что сейчас в России немного изменилась ситуация. Если раньше доктора крайне редко по своей воле совершенствовались, то есть отдежурил, пошел домой, поспал, потом снова на дежурство, то нынешние молодые врачи все-таки стараются работать по каким-то стандартам, читают специальную литературу, публикуют статьи, участвуют в конференциях, симпозиумах. Конечно, далеко не все. Но что-то все-таки сдвинулось, и хотя, по общему мнению уровень медицинского образования упал, но сейчас многие врачи знают английский, у них есть возможность современную профессиональную литературу читать.
— Идея взрослого обучения — не вложить знания, не заполнить пробелы, а дать нашим студентам навыки чтения, например, научной литературы. Как им использовать в своей работе то, что они прочли? А как правильно построить научную работу? Мне не очень интересно готовить обычных докторов. Мне хочется готовить таких докторов, какими нас хотели видеть. Грубо говоря, миссионерами.
Хирургических онкологов в год в Америке выпускается 52. На всю Америку. Это говорит о том, что подавляющее большинство онкологических операций выполняется общими хирургами. Хирургические онкологи — это люди, которые несут знания в массы, проводят клинические исследования, осуществляют неформальный контроль качества онкологической помощи. Лидеры в своей области.
— Можно ли надеяться, что эти восемнадцать ваших ординаторов будут такими миссионерами у нас в России?
— Да, надеюсь. Хотя иной раз мне кажется, что ситуация безнадежная, но надеяться — надеюсь. Я ребятам честно сказал, что я всех их проблем не решу. Я им очертил, что я могу сделать, чему попытаюсь научить. Чем я могу — помогу, я не супермен. Более того, я за это и денег не получаю, это исключительно на моем энтузиазме, за счет моего времени, времени моей семьи.
— И все равно это прекрасно! У вас есть главное — азарт. А вот ответный азарт вы в своих ординаторах видите?
— Сейчас у них, конечно, настроение так себе — февраль, погода, Питер и так далее. Но азарт есть! Правда, пока они еще очень мало знают и умеют. Полтора года или даже два года — это абсолютно неадекватное время, просто неадекватное. Просто смех. Я пытаюсь всеми правдами и неправдами растянуть хотя бы на пять лет.
— Это расходится с нормами российского последипломного образования, да?
— Да. И это большая проблема. То есть их надо в аспирантуру устраивать, еще куда-то. В общем, я поэтому и говорю — правдами и неправдами.
Но самая большая проблема у меня в этом проекте — найти поддержку, настоящую поддержку среди коллег в России.
— И все же в итоге ваша окончательная цель в чем? Чтобы эти ваши ординаторы остались работать в России, правильно я понимаю?
— Поймите, глобальные проблемы российской онкологии мне не по зубам, я не могу за все человечество переживать. Я переживаю за этот маленький кусочек людей, которых сейчас учу. Ребята — большие молодцы! Одно то, что они терпят эти мои издевательства над собой каждую субботу. Я, в общем, не самый приятный преподаватель, скорее всего. Вот, как раз я сейчас пишу им тесты на субботу по раку мочевого пузыря. И вот сегмент российской онкологии — он мне дорог. Потому что я сам в это вкладываю силы.
И я очень хорошо понимаю их всех — всех участников. И себя тоже понимаю. С одной стороны, нет причины, по которой бы этот проект был обречен на неудачу. Но с другой стороны, я очень много вижу рисков этого проекта, которых я один не смогу предотвратить. И Илья Фоминцев один не сможет все это вытянуть. Мы никакие не сектанты, и поддержка нам не помешает.
Не завтра получатся какие-то особые, гениальные, умопомрачительные специалисты. Это развивающийся проект, которому много, что нужно, в том числе, и деньги для ребят, вот что я хочу сказать напоследок.
В прошлом году Россия вместе в Китаем заняла первое место по онкозаболеваниям. Но государство не торопится исправлять положение. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Высшая школа онкологии существует на пожертвования. Отбор в программу очень жесткий, сюда попадают только 18 лучших студентов со всей страны. Единственное условие — чтобы по окончании учебы они остались работать в России. И если мы сейчас оформим ежемесячные пожертвования, благодаря которым эти ребята смогут учиться, не отвлекаясь, то, возможно, через несколько лет ситуация с онкологическими заболеваниями в России начнет потихоньку улучшаться. Поддержка программы обучения молодых онкологов — вопрос жизни и смерти нас и наших детей.