Киев, 1937 год
Чекист снова забубнил вопросы «кто такой», «место проживания», «род деятельности» и прочую биографическую шелуху.
С тех пор, как он переступил порог сырой комнаты, Поволоцкий уже раз сто ответил, что зовут его Леонид Поволоцкий, что проживает он с женой в Киеве, что считает себя художником.
С каждым новым заходом на старый круг вопросов, с каждой выкуренной чекистом папиросой и с каждым часом (сколько он здесь?) ответы Поволоцкого становились все сумбурней. Он забывал фамилии и лица, путал даты и события. Пожалуй, это был первый раз в жизни Поволоцкого, когда он пожалел, что у него был такой обширный круг знакомств.
— Гедройц Сергей? Знакомое имя? Кем он вам приходится?
Поволоцкий склонил голову вправо и почувствовал, как затекла шея.
— Это псевдоним Веры Игнатьевны Гедройц. Ее брат Сергей умер, когда они были маленькими, и она при публикации своих работ часто пользовалась его именем.
— Лесбиянка что ли?
— О личной жизни Веры Игнатьевны я не осведомлен, — сухо ответил Поволоцкий. Нет у него никакого желания делиться с этим товарищем тем, что они даже с женой не обсуждали. Хотя, чего уж, оба знали, что их соседки фактически живут в браке.
— Понимаю, люди тонких материй… — чекист продолжал копаться в бумагах. — Ага, пять лет как скончалась. Что же ваша Гедройц себя не вылечила? Написано вот — знаменитый хирург, царская любимица, небось, всю царскую семью лечила. Могла, кстати, и не стараться — все равно грохнули.
Поволоцкий почувствовал, что его к головокружению прибавилась тошнота.
— Ладно, товарищ художник, расскажи, что знаешь про княжну Гедройц.
Поволоцкому потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.
— Вера Игнатьевна была честным человеком и блестящим хирургом. Делала свою работу превосходно. Царской любимицей быть не могла по определению: ее деда царская власть казнила, отца лишили титула за антиимперское движение. Ей не было дела до политики. Больше всего она хотела, чтобы ей не мешали делать свою работу.
Раздался стук в дверь. Чекист вышел и вернулся через минуту.
— Подойди-ка к столу, товарищ художник.
Поволоцкий с трудом поднялся (комната закружилась перед глазами), на ослабевших ногах подошел к столу. Все предыдущие бумажки куда-то исчезли, на столе лежал только лист выцветшей бумаги, испещренной мелким торопливым почерком.
— Нам известно, что Гедройц передала этот листок вам перед смертью. Сами расшифруйте или нашим специалистам работы прибавите?
Даже несмотря на ужас своего положения Поволоцкий не мог сдержать улыбки.
— Это не шифр. Это французский.
— Прекратить! — крик чекиста вдребезги разлетелся по комнате. Поволоцкий побледнел.
— Шутки шутишь, сволочь! Теперь наша очередь шутить! Да таких как ты давно надо…
Дальше потерявший сознание Поволоцкий не слышал.
А письмо действительно было на французском. Написал его в 1926 году знаменитый швейцарский хирург Цезарь Ру.
В письме профессор Ру сформулировал свою последнюю волю: он хочет, чтобы после его отставки кафедру хирургии в Лозанне — одну из лучших в мире — возглавила его любимая ученица Вера Гедройц.
Детство, отрочество, побег
Уже в детстве Вера предпочитала компанию мальчишек. С ними можно было быть прямой, откровенной, даже грубой. Еще с ними можно было ковыряться палкой в пруду или лазать по деревьям — девочкам такие удовольствия не дозволялись.
Когда маленькая Вера особенно разыгрывалась, родители подзывали ее и строгим шепотом одергивали: «Как ты себя ведешь, ты же княжна!» В полный голос об утерянном титуле не говорили.
Мрачная это была история для семьи Гедройц. Представители древнего литовского рода годами боролись против российского владычества. После подавления очередного восстания дед Веры был лишен княжеского титула и казнен, а отец бежал в Самарскую губернию. Там он из Игнаса превратился в Игнатия и познакомился с матерью Веры — дочерью местного помещика, утонченной выпускницей Смольного института благородных девиц Дарьей Михау.
Бывшие князья едва сводили концы с концами. Положение ухудшилось после пожара, во время которого сгорел со всем имуществом их дом в Орловской губернии. Весть о том, что Гедройцам возвращен княжеский титул, выглядела на фоне их бедности насмешкой.
Когда Вере исполнилось 13, ее отчислили из гимназии за сочинение эпиграмм — таким несчастливым образом впервые проявился ее литературный талант. Других образовательных учреждений в округе не имелось, и Игнатий Гедройц договорился об обучении девочки у местного фельдшера. Так неожиданно медицина вошла в жизнь Веры.
После нескольких лет занятий у фельдшера Вера начала самостоятельно готовиться к поступлению на медицинские курсы Лесгафта в Петербурге. Молодая княжна покинула родной дом.
Красивой ее не могли назвать даже любящие родители: слишком высокая и чересчур грузная, Вера напрочь была лишена изящества и элегантности. Но у нее были правильные черты лица и на удивление красивые руки. Вера была трудолюбива, смела, прямолинейна. Легко верилось, что она преуспеет даже в таком неженском деле как медицина.
Солнечным сентябрьским днем 1894 года супруги Гедройц получили от дочери письмо с поразительными новостями. Во-первых, Вера вышла замуж. Неужели этому загадочному капитану Николаю Белозерову удалось укротить Веру?
Вторая новость была еще невероятней: дочь писала, что едет учиться в Швейцарию на медицинский факультет Лозаннского университета.
Как и все дети во все времена, Вера рассказала родителям далеко не всю правду.
Брак ее с милейшим капитаном Белозеровым был фиктивным. Сразу после подписания документов молодожены разъехались, чтобы больше не встречаться. Параллельно курсам Лесгафта Вера посещала революционные кружки и попала под наблюдение полиции. Новая фамилия дала ей возможность сделать документы, чтобы выехать за границу. Свобода — отличная причина для замужества.
Какова была выгода этого брака для Белозерова — неизвестно. Они с Верой еще несколько лет состояли в переписке и оставались добрыми приятелями. Когда позже, в 1905 году, Вера попросила «супруга» о расторжении союза — ей хотелось вернуть девичью фамилию — он согласился без разговоров.
Женщина-врач
Жизнь может измениться в один день — Вера убедилась в этом в 1898 году. Девушка закончила медицинский факультет с самыми высокими оценками. Сам профессор Ру выделял ее среди своих учеников и уговаривал остаться в университете. Собственно, этого она и сама хотела. И не только она, но и ее близкая подруга Рики Гюди, с которой они уже несколько лет жили вместе.
Но амбициозные планы и личная идиллия были разрушены одним письмом отца.
«Саша (сестра Веры — прим. ТД) умерла от воспаления легких, мать нервнобольная, приезжай! Я никогда не звал тебя, но это необходимо. Заканчивай службу и домой. В семи верстах от нас строится новый завод, нужен хирург, я дал слово за тебя. Не могу писать — тяжело!»
Самоотверженная Вера спешно начала собираться. Распрощалась с Рики, взяв с нее обещание, что скоро они встретятся в России.
На родине Гедройц ждали привычная бедность, уставший отец, мать с надломленным душевным здоровьем. Единственным способом что-то изменить казалась работа, и Вера с утра до ночи пропадала на Мальцовском цементном заводе.
Из-за особенностей тяжелого труда на заводе главной проблемой рабочих была грыжа — это Вера установила быстро. А поскольку специализацией ее учителя профессора Ру были именно грыжи, ее методы лечения оказались весьма эффективны.
Слух о новом талантливом враче быстро распространился по окрестностям, и работы у Веры прибавилось. Ну, а после того, как она поставила на ноги сына мастерового, который из-за заболевания тазобедренного сустава всю жизнь провел в полусидячем положении, Гедройц и вовсе стала местной знаменитостью.
32-летнюю Веру Игнатьевну пригласили принять участие в Третьем всероссийском съезде хирургов. «Первая женщина-хирург, выступавшая на съезде с таким серьезным и интересным докладом, сопровождаемым демонстрацией… Помнится мне и шумная овация, устроенная ей русскими хирургами. В истории хирургии, мне кажется, такие моменты должны отмечаться» — записал коллега Гедройц, хирург Разумовский.
Именно в этот момент — признания и триумфа — Вера берет в руки браунинг.
Пуля пробила сердечную сумку. Веру удалось спасти исключительно благодаря мастерству ее коллег, которые тактично не задавали вопросов. Да если бы и задали, что она могла им рассказать?
Свои переживания Вера поверяла только бумаге. Так, негодуя на социальную несправедливость, царящую в России, она записала в дневник: «Идут параллельно как бы две жизни: одни беззаботно развлекаются, устраивают любительские спектакли, не слыша стонов других, задавленных нуждой и голодом». Но не одна социальная несправедливость довела Веру. Она получила письмо от Рики из Швейцарии. «Не жди, я рвусь к тебе, но не могу оставить детей и дело…».
Гедройц долго приходила в себя после попытки самоубийства. Окончательно к жизни ее вернула, как ни странно, война.
С поля битвы в Царское село
«Среди тех, кто пошел на фронт в качестве хирурга Красного Креста, была княжна Гедройц — главный хирург санитарного поезда» — говорилось в рапорте о русско-японской войне
Впервые в истории серьезные операции проводились прямо на поле битвы, под вражеским обстрелом — европейские державы начнут использовать операционные вагоны лишь спустя десять лет. И новатором в этом опасном деле стала женщина — хирург Гедройц.
На отдых у врачей было не больше трех-четырех часов в сутки — за одну только первую неделю работы вагона-операционной Гедройц провела 56 операций.
Прооперировала между делом даже японского принца. Спустя годы принц прислал Вере Игнатьевне благодарственное письмо, в котором назвал ее «дарительницей жизни и обладательницей рук исцеляющих». А также драгоценные сувениры — шелковые панно ручной вышивки и несколько фигурок нэцкэ из слоновой кости.
Слава первой женщины-хирурга дошла до императрицы, и Александра Федоровна выказала желание заполучить диковинку в свой госпиталь при Царском селе.
Гедройц произвела на царскую семью шокирующее впечатление. Княжна коротко стриглась, предпочитала мужской костюм с галстуком, постоянно курила, а о себе говорила в мужском лице «Я прооперировал», «Я осмотрел».
Тем не менее, императрица настояла на назначении Гедройц в госпиталь. Кроме того, Вера Игнатьевна стала врачом великих княжон, которым было комфортнее наблюдаться у женщины.
Затишье между войнами было плодотворным временем — Гедройц, которой было положено неслыханное жалованье в 900 рублей, чуть ли не впервые в жизни могла не беспокоиться о деньгах. А также посвятить свободное время литературе.
Близкий друг Веры Игнатьевны, художник Клевер ввел ее в литературные круги Петербурга. Необыкновенная княжна очаровала пестрое богемное общество: она даже стала членом «Цеха поэтов» первого созыва. Более того — выручила Николая Гумилева, дав ему половину необходимой суммы для издания «ежемесячника стихов и критики» акмеистов «Гиперборей».
Стихи Сергея Гедройца (псевдоним Веры) публиковались наравне с произведениями Ахматовой, Мандельштама, Маяковского. Правда, личность княжны современники находили куда более увлекательной, чем стихи.
Первая мировая война приостановила литературную деятельность Веры Игнатьевны, но укрепила ее врачебный авторитет у Романовых.
А вот авторитет царской власти в глазах Гедройц все падал. Она понимала, что если даже в Царском селе творится неразбериха, то какой же ад происходит в других госпиталях: «Лечебница вечно переполнена, а считая, что нижний подвальный этаж занят призреваемыми, несчастными стариками и старухами, то попросту нужно сказать, что народу в нем набито, как сельдей в бочке».
Порой Вера Игнатьевна облекала свои впечатления и в стихотворную форму.
Квадрат холодный и печальный
Среди раскинутых аллей,
Куда восток и север дальний
Слал с поля битв куски людей.
Под руководством Гедройц Александра Федоровна и ее дочери освоили труд сестер милосердия. Императрица, Ольга и Татьяна Романовы не гнушались грязной работы и послушно ассистировали при операциях. Увлеченная работой Вера Игнатьевна могла и прикрикнуть на Александру Федоровну, но та не обращала внимания.
Один эпизод все же охладил отношения между императрицей и княжной — Вера Игнатьевна выставила Распутина из палаты, куда он зашел проведать знакомую. Зашел размашистым шагом с улицы в грязных сапогах. Распутин привык, что все двери империи ему открыты, а Гедройц привыкла, что в ее палатах царит чистота, и нет посторонних. Долго еще хихикали сестры милосердия, вспоминая, как их хирург чуть ли не за шкирку вышвырнула из палаты всемогущего старца.
Отверженная
К мысли о необходимости революции Гедройц пришла, еще будучи студенткой курсов Лесгафта. Княжеский титул не отделял ее от народа, ведь Гедройц жила в простоте, граничившей с бедностью. Тем более удивительно было для Веры Игнатьевны враждебное отношение к ней нового мира.
В 1918 году, будучи хирургом Шестой Сибирской стрелковой дивизии, Гедройц получила на фронте ранение и была эвакуирована в Киев. Встала на ноги, окрепла, приготовилась к работе и… не получила ее.
Отказ за отказом ждал одного из самых талантливых хирургов страны, когда она пыталась устроиться на работу. Княжеское клеймо было для советской власти важней заслуг перед медициной. В голове не укладывалось: как те, кто слагают песни о благоденствии народа, этого же народа лишают достойного лечения? И вообще — какое отношение медицина имеет к политике? Врач ведь не смотрит, кого лечить — он выполняет свой долг.
Но хуже всего в этом новом мире оказались аресты — их было несколько. Неожиданные, часто среди ночи, они длились, как правило, меньше суток. Гедройц всегда отпускали без последствий: приходил приказ из Москвы, от некоего видного чиновника, которому еще в 1914 году Вера Игнатьевна сделала сложнейшую операцию на колене.
Наконец, для первоклассного хирурга мирового масштаба нашлась работа — в детской поликлинике.
Одно радовало Гедройц в этот период — сближение с вдовой графа Нирода Марией. В Киеве княжна и графиня поселились вместе в квартире дома на Круглоуниверситетской улице. Свели знакомство с богемными соседями: супружеской парой художников Ириной Авдиевой и Леонидом Поволоцким.
Пары регулярно устраивали совместные литературные и музыкальные вечера. «Гедройц играла на скрипке, я ей аккомпанировала на фортепьяно, — вспоминала Авдиева, — Порой мы расходились на три-четыре такта, но это не смущало нас. Мы играли, не замечая, что слушатели забились в самую дальнюю комнату, чтобы не слышать какофонии».
В 1921 году, когда Вера Игнатьевна уже перестала надеяться, поступило предложение о работе из Киевского медицинского института. Постепенно предубеждение против Гедройц — по крайней мере, в медицинских кругах — рассеивалось.
В печати стали появляться статьи Веры Игнатьевны, посвященные онкологии, эндокринологии и, разумеется, хирургии. В 1923 году Гедройц получила звание профессора медицины, спустя шесть лет — предложение возглавить кафедру хирургии.
Даже ее автобиографические повести под псевдонимом «Сергей Гедройц» опубликовали в Петербурге. Казалось, жизнь налаживается.
Киев, 1931 год
Поволоцкий открыл дверь. На пороге стояла Вера Игнатьевна — невероятно похудевшая, осунувшаяся, практически неузнаваемая.
— У меня с вашей супругой, Леонид, свидание под грушей, — и улыбнулась.
Поразительно, как улыбка вмиг делала ее суровые черты лица мягче, женственней.
Поволоцкий жестом пригласил соседку в квартиру. Та уже рассказывала:
— Есть, Леонид, такая остренькая травка — практически везде растет, собаки и кошки ее едят. У меня созрел план, чтобы Ирина всю неделю эту травку на спирту настаивала, а потом придет день отдохновения, и мы сей кулинарный успех отпразднуем. Как видите, день пришел.
Из кухни вышла Авдиева — в руках она держала бутылку с подозрительной ярко-зеленой жидкостью. На дне бутылки плавали обрывки травки. Поволоцкий поморщился.
— Дорогие, простите, что лезу не в свое дело, но вы уверены, что хотите пить эту дрянь?
— Ирочка, пошли скорее, ваш супруг позарился на наш изысканный ликер.
«Под грушей» — значит, под старым раскидистым грушевым деревом во дворе дома. Вера Игнатьевна по-хозяйски разлила ядовито-зеленую настойку по рюмкам и, чокнувшись с Авдиевой, выпила залпом. Вкус был отвратительный.
— Какой ужас, — сморщившись, пробормотала Ирина.
— Ничего, это эксперимент, — так же морщась, констатировала Вера Игнатьевна и разлила еще по одной.
После третьей рюмки разговор стал свободней. Гедройц читала свои стихи, особенно проникновенно продекламировала «Царскосельский дворец»:
Пустынный, белый, одинокий,
С красой раскинутых крылец,
Средь тьмы ночной зимы жестокой,
Как прежде, высится дворец.
Как встарь, решетка вдоль ограды
Покой былого сторожит,
Мороза щедрого награда,
Сугробом снег вокруг лежит.
Авдиева и Гедройц часто вместе напивались (прямо так и говорили «давай напьемся»), но Ирина точно знала, что этот раз будет последним.
Болезнь наступала все решительней. Год назад Вере удалили матку, но рак уже дал метастазы в печень. Тот самый рак, борьбе с которым Гедройц посвятила последние годы врачебной практике в Киеве.
Да, они напиваются в последний раз — поэтому Авдиева спрашивала то, что не осмеливалась спросить раньше. Например, про отношения Гедройц и Гумилева — обычно Вера Игнатьевна этой темы не касалась, но тут разоткровенничалась.
— Я лечила его от малярии — мальчик заразился во время поездки в Абиссинию. А что вы смеетесь, Ирочка, мальчик он для меня и был — я же лет на 15 старше. Говорит, умираю, не могу без вас. Я ему в ответ: вы умирали от паразитических организмов рода Plasmodium falciparum, и то вас уже вылечили. Тогда он мне посвятил стихотворение.
— Мечта! — воскликнула изрядно захмелевшая Авдиева.
— Как сказать — в сущности, обвинил меня в том, что я отвергаю весь род мужской. Назвал стихотворение «Жестокой». Помню такие строки:«Вам хочется на вашем лунном теле/Следить касанья только женских рук». Каково? Но последнее четверостишие совершенно изумительное. Вот, послушайте, Ирочка.
Орел Сафо у белого утеса
Торжественно парил, и красота
Безтенных виноградников Лесбоса
Замкнула богохульные уста.
Так, за разговорами, они выпили всю зеленую жидкость под раскидистой грушей. Когда стало совсем плохо, Вера Игнатьевна призналась, и в голосе ее слышались жалоба и даже обида:
— Я думала этой зеленой травкой рак в себе убить, резать уже бесполезно — он везде. Но, боюсь, не получится…
Вера Игнатьевна скончалась в марте 1932 года. Перед смертью она отдала своему соседу и другу художнику Поволоцкому письмо, написанное профессором Ру. «Леня, сохрани это письмо. Это для русской хирургии честь, понимаешь? Придет время, и отдашь кому надо».
