Каждое дерево в лесу поймет тебя

Уже лет триста народ не един: есть селькупы северные, тазовско-туруханские, а есть южные — нарымские, или среднеобские. Разные жизненные привычки, теперь почти стертые временем и ассимиляцией, разные наречия. Если бы селькупы говорили на родном языке, южане не понимали бы северян. Только они не говорят: народ начал исчезать и размываться еще в XIX веке, язык сдал свои позиции, когда селькупы стали селиться в русских деревнях. Традиционный для селькупов лесной, скрытный образ жизни закончился.

— Раньше в Нарым летал самолетик раз в неделю, каждый день корабли к нам ходили, и не один, как сейчас, а много. А теперь мы как Сталин и Свердлов, как Свердлов и Сталин! Эй, молодежь, вы-то знаете, кто такой Сталин? — спрашивает нас попутчица.

Нарым — земля вольная, в XVI веке тут была селькупская Пегая Орда, в четыреста человек по письменным источникам или в пять миллионов, как рассказывается в красиво изданной местными властями брошюре. Возглавлял селькупов князец Воня, союзник сибирского князя Кучума. Под ударами казацких отрядов и царских воевод Сибирское ханство пало, но селькупы сопротивлялись, отказываясь платить дань. Пегая Орда сдалась только после строительства Нарымского острога, в самом конце XVI века.

Нарым — земля не вольная, сюда ссылали и простых уголовников, и противников режима: декабриста Мозгалевского и латышского коммуниста Яна Пече, большевиков Яковлева, Шишкова и Томского. И Сталина со Свердловым, последнего вместе с младшим братом. Держали политзаключенных не очень строго, многие успешно бежали. Например, Сталин провел в предполагавшейся пятилетней ссылке всего 41 день, пароходом пробрался в Томск, а оттуда — в Швейцарию, делать революцию дальше.

Маленькие человечки

Все это рассказывает нам Людмила Шадрина, нарымская селькупка и бывшая учительница начальных классов:

— Вы, русские, все переиначиваете же! «Ость-ях» — так себя не селькупы, а ханты называли, это значит «вот он я». Или вот «нярьм» — по-селькупски болото. Нет, пожалуйста тебе, Нарым!

Людмила Шадрина, селькупкаФото: Антон Уницын для ТД

Людмила быстро идет, почти бежит, по деревянным мосткам, в Нарыме они вместо тротуаров. Поздно и очень холодно, музей, в котором три зала про политическую ссылку, а один про селькупов, давно закрыт, но Людмила договорилась, ради нас откроют.

— Не все из селькупов любят, когда к ним приезжают, расспрашивают.

— А вы любите?

— У меня корова второй час дойки ждет, пока я тут бегаю! Но все-таки понимание имею, что рассказывать про нас людям надо.

Спрашиваю, почему надо. Людмила говорит: «Потому что мы есть».

Перед домиком крестьянина Алексеева, где квартировал Сталин, — карамо, селькупская землянка. Домик настоящий, а карамо — реконструкция, селькупы перестали жить в них уже в начале ХХ века. Правда, Людмила говорит, что точно такие же землянки строит ее племянник, когда охотится на соболей. До сих пор строят и селькупские лабазы — сарайчики на сваях с особой обточкой, чтобы мелкие грызуны не растаскивали припасы.

В детстве Людмилы, дочки рано умершего селькупа, выросшей в небольшой селькупской деревне с русской мамой, никаких примет традиционного быта уже не было. Деревня умирала.

— Папа брал меня с собой на рыбалку, — рассказывает женщина. — Остяк, что сказать, рыбачил хорошо, мы сушеную рыбу еще несколько лет после его смерти ели. Он больной был и меня-то брал именно поэтому. Думал, помрет, так хоть я, живая душа, к людям выйду, расскажу, где лежит. Отец ослабнет, ляжет на песок, спит-не-спит, дышит-не-дышит. Я рядом лежала, на лес смотрела, на букашек всяких. Деревья качаются, а что там за деревьями? Медведь ли, человек ли. Стра-ашно!

Людмила ведет нас в дом своей сестры, Раисы, походя говорит, что прошлым годом в Нарым зачастили медведи. То корову выдернут, то по улице пройдутся, то собаку задерут. Их с одной стороны села караулят, они с другой выходят. Как боялась Людмила их маленькой девочкой, так и боится: зверь изобретательный, себе на уме. По окрестностям их полным-полно.

Раиса с порога предлагает нас «поморозить» — достает стылую рыбу, «чушь», нарезанную крупными кольцами.

— Далеко рыбачить ездите?

— Да тут и рыбачим, на речке!

«Речкой» она называет Обь, самую длинную российскую реку.

И Раиса, и Людмила по-селькупски не говорят, знают только отдельные слова.

— Да как-то не в заводе было. Старики — те да, разговаривали, мы их понимали, но отвечали по-русски, особенно после интерната.

Из маленьких селькупских деревень всех детей отправляли не в обычную школу в ближайшем поселке, а за много километров, в специальные «селькупские» заведения. Это входило в систему льгот для северных народов, венчал которую Институт народов Севера, до сих пор работающий в Санкт-Петербурге. В нищее послевоенное время интернаты брали детей на полное государственное обеспечение, от еды до одежды, это считалось большой удачей и привилегией. Но эта же привилегия почти полностью уничтожила селькупский язык, этническая самоидентификация размылась. Домой дети возвращались русскоговорящими, а главное — они не желали больше жить в маленьких и бедных селькупских деревеньках.

Спрашиваю Людмилу и Раису, нравилось ли им в интернате, они не задумываясь отвечают утвердительно. Сытная еда, хорошая одежда, друзья — со многими они общаются до сих пор. Но через минуту Раиса добавляет:

— Но все же интернат повлиял на нас. Мы привыкли выкарабкиваться. Сами учились, работали сами, родителям помогали. А наши дети какие-то несамостоятельные, они мягче, они уже так не могут. Я всегда себе говорила, что рожу ребенка и никому уж его не отдам — из-за интерната, наверное.

«Интернатских» дразнили, но женщина вспоминает об этом без злобы:

— Ну да, дра-а-а-знили нас, конечно, да и потом говорили, что пьем много, что убогие, недалекие. Только некоторые на это замыкались, а я подбоченюсь и говорю: «Да, остячка я, а что?!» Им крыть и нечем!

По словам Людмилы, многие ее односельчане стесняются своей национальности, называют себя русскими:

— А им потом соседи говорят: «В русские-то позаписались, а морду остяцкую куда денешь? Мы лесные люди, маленькие человечки, все по нам видно, и по лицу, и по фигуре!»

Последний носитель

Районный центр Парабель — большое богатое село, основанное в XVII веке на месте нескольких старожильческих русских поселений. Сейчас через него идут магистральные нефте- и газопровод, есть компрессорная площадка «Газпрома» и нефтеперекачивающая станция, поэтому по свежеуложенному асфальту бегают иномарки, а номера в нескольких гостиницах никогда не пустуют — много командированных. Показывают кино, работает дом культуры и большой музей, выросший за послесоветские тридцать лет из небольшого школьного в масштабную историко-краеведческую экспозицию.

— Когда селькупы начали самоорганизовываться, «культура» подключилась, а как же, — рассказывает Ирина Фокина, руководитель местного отдела культуры. — Мне так и сказали: «Ирина Петровна, пришло время заняться малыми народами!»

— А до этого вы что-то знали о селькупах?

— Когда лично я в школе училась, никаких селькупов мы не знали. Ну остяки и остяки, живут с нами вместе, даже, в общем, нехорошо говорили иногда, — чиновница заминается, подбирая выражение.

Ирина Анатольевна Коробейникова —
последний носитель редкого диалекта селькупского языкаФото: Антон Уницын для ТД

— Что «второй сорт» говорили! — лаконично замечает Ирина Анатольевна Коробейникова, последний носитель нарымского диалекта селькупского языка и человек, с которого началось возрождение южных селькупов.

Носитель — это очень широкое понятие со множеством градаций, начиная от людей, помнящих пару слов на родном языке из детства, и заканчивая теми, кто разговаривает на родном языке уже во взрослом возрасте со своими домочадцами. Последних среди селькупов совсем не осталось. Ирина Анатольевна свободно говорит по-селькупски, записывает и издает сказки и легенды на родном языке — но обратным переводом. Сначала вспоминает или читает записанный этнографами сюжет на русском и только потом переводит на селькупский. Ее дети язык не знают, даже родной брат, выросший вместе с ней и слышавший много селькупской речи, общается с сестрой по-русски.

— А почему он не хочет говорить на родном языке?

— Говорит: «Не хочу — и все», а там кто разберет.

До семи лет Ирина разговаривала только на селькупском — главным образом со своей бабушкой, воспитывавшей шестерых внуков. Бабушка охотилась и рыбачила, удачливой охотницей была и мать Ирины: вместе с сестрой добывала за сезон по две тысячи белок, сдавала государству и получала отрез на платье или кашемировый платок. Охотились ли русские женщины? Ирина Анатольевна говорит, что такого не припоминает, все-таки это чисто селькупское.

— А вы сами называли себя селькупами?

— Сами мы называем себя чомылькупами, лесными людьми. У папы с мамой в паспорте было написано «остяк» и «остячка», а у меня — «селькупка». Я, между прочим, когда поехала на первый наш съезд малых народов в Колпашево, во время выступления начальника паспортного стола вопрос этот поставила. Очень возмущалась: я не родня что ли маме с папой? А мне сказали, что это ученый мир так распределил, теперь такое нам имя.

Общественная деятельность Ирины Анатольевны началась во время перестройки. «В ту пору власть нас особенно поддерживала», — Коробейникова с удовольствием вспоминает съезд коренных малых народов Севера уже в Москве и встречу с генсеком Горбачевым.

— Мы к нему с якутами подошли, его недавно только избрали же, говорим: «Поздравляем вас, Михал Сергеич!» Он руку подает, и такая-то она мягкая! Ручку и документы держал только, не лопату, как мы.

Распад СССР открыл границы, и к селькупам поехали иностранные лингвисты. Ирина Анатольевна показывает первый селькупско-русский словарь, он издан в Венгрии. Рассказывает про поездку в немецкий Гамбург, куда ее приглашали, чтобы переводить селькупские тексты, записанные немецкими учеными еще в конце XIX века. На фотографии веселой японки, наряженной в реконструированный селькупский костюм, я не выдерживаю:

— Венгры, немцы, японцы — а им-то какое дело до селькупов?

Ирина Анатольевна тонко улыбается и говорит: «Такие вот мы, значит, интересные».

Счастливые люди

— От меня только что ушла одна, тоже все записывала! То ученые приедут, то Ирина, сядет со своим ноутбуком, и начинается — а как вы то делали, а как это!

Илларион Иванович Иженбин, прикусив беломорину, накачивает внучке колесо от велосипеда. Он живет в двухэтажном каменном доме, в подъезде гнездо, откуда торчат пять ласточкиных птенцов. Илларион Иванович говорит, что примета хорошая, но пищат слишком уж громко, иногда даже в квартире слышно.

Илларион Иванович Иженбин, селькупФото: Антон Уницын для ТД

— Надоело с учеными-то разговаривать?

— Да если б я помнил хоть что, постоянно находился среди селькупов! Я, когда ухожу на рыбалку, тишина чтобы, чтобы не было никого, — смотрю и про себя перевожу тихонечко. Как по-селькупски звезды, луна, вода как. Я до 57-го года только на селькупском и говорил. Знаешь, как селькупский отличить? Матерщины в нем нет, вот так.

— А как ругались?
— «Хомо тат!» — самое большее, это значит «надоел, иди в задницу уже, не маячь тут».

Иллариона Ивановича тоже воспитывала «баушка» — отца «сожгли в танке у рейхстага» за четыре дня до победы в Отечественной войне, мать бесконечно работала в рыболовецкой артели маленькой селькупской деревушки. Мальчиком он делал наконечники из консервной банки, охотился с луком, ставил силки, рыбачил. «Баушка научила так, что, забрось меня куда с ножом и спичками, я всюду выживу, — рассказывает он. — А еще всегда говорила назад смотреть, промеж ушей. Нет ли зверя, нет ли человека злого. Тайга не злая, про людей так не скажешь». Он до сих пор ходит на охоту, но добычи почти не приносит:

— Увижу белку там или бурундука, прицелюсь — жа-алко. Я ж с ними разговариваю, убьешь — с кем слово скажешь? Нас все спрашивают, какая у нас самобытность, а вся самобытность наша — это охота и рыбалка. Так что вышла вся моя теперь самобытность, потому что зверя я почти не бью.

В паспорте Илларион Иванович записан русским, в военном билете — остяком, а «этих ваших селькупов придумали, только когда Хрущев на престол взошел».

— Как к остякам относились?

— Везде уважали остяков! Я много что прошел — и огонь, и воду, и трубы медные, но как был остяком, так и остался. В милиции встречу старых знакомых, они мне говорят: «Ларька, за что ты сидел, в наше время и трех суток не дали бы!» А я шесть раз на зону ходил!

— В тюрьме знали, что вы остяк?

— Так я до пятидесяти лет там и прозывался — Остяк, а после стали называть Дедом. Это значит, что жизнь моя прошла уже.

Иженбин вспоминает, как к нему приезжали из венского университета и университета будапештского, много было и немцев:

— Я с одного профессора так угорел! Мы с ним на рыбалку поехали, он в грязи перема-а-зался весь, какую-то хрень вытащил в пол-ладошки и говорит: «Вандерфул!» Это по-английски знаешь что? Роскошная рыбешка! Потом я его кедрачить повел, потом ушицы сварили, водки выпили. Он мне говорит, чтобы так день у себя провести, ему год работать надо, а мы постоянно так живем. Счастливые мы люди!

Каждое дерево в лесу, каждая рыба в реке

— В изучении селькупов вообще и селькупского в частности есть множество мест, где не ступала нога человека, а вы, журналисты, постоянно задаете одни и те же вопросы, — недовольно говорит Григорий Коротких. — Почему я, русский, стал учить селькупский язык и что у меня написано на футболке.

На футболке написано: «Каждое дерево в лесу, каждая рыба в реке тебя поймет, если ты заговоришь по-селькупски». Григорию 17 лет, он вырос в Северске, закрытом городе неподалеку от Томска, но встречаемся мы с ним в Москве, куда он приехал в лингвистический лагерь.

— Я пробовал учить разные языки коренных малых народов Севера, просто с южными селькупами удалось пересечься вживую, — говорит Коротких.

Григорий подчеркивает, что его прежде всего интересует именно научная, лингвистическая сфера, но почти сразу сбивается на то, что «для людей ничего не делается». Нету книжек на селькупском, нет централизованного изучения языка.

— Мы публикуем научные статьи, но это только «для своих», для ученых, для самих селькупов это ничто, — горячится он. — Свой язык селькупы, может, и рады бы учить, но возможности у них такой нет.

Григорий — уполномоченный по Северску общественной организации малых народов севера «Колта-куп», и коллеги прочат ему большое будущее в общественной деятельности. Поле для нее широкое — на словах малые народы обласканы местными властями, но по факту они воспринимаются, скорее, как колоритный этнографический компонент, развлечение для туристов, способ поставить галочку в «работе с населением». Даже ставку преподавателя селькупского языка в школе пробить не получается, а кружки по изучению селькупского языка и культуры Людмила Шадрина в Нарыме и Ирина Коробейникова в Парабеле вели по собственной инициативе.

Инородческие языки

Томск — город университетский, вдоль главного, еще не переименованного проспекта Ленина выстроились Томский политехнический университет, Томский университет систем управления и радиоэлектроники, Томский государственный университет (ТГУ). Надежда Федотова, лингвист и сотрудник ТГУ, рассказывает, как томским и московским ученым удалось взять первый научный мегагрант в области лингвистики, войдя в беспрецедентную по финансированию для российской науки программу поддержки университетских исследований.

Глобальная цель лингвистов, с которой они выходили на конкурс мегагрантов, — максимально полно описать языки Южной Сибири. К этой задаче еще во второй половине ХХ века подступался Андрей Дульзон, советский лингвист, этнолог и археолог. В Томск его сослали в 1941 году как этнического немца, Дульзон потерял все — от возможности работать по специальности до своей уникальной диалектологической картотеки. В 1943 году его даже мобилизовали на работы в шахте, но годом позже власти смягчились и позволили ученому работать в Томском педагогическом институте. Андрей Дульзон, в Москве специализировавшийся на немецкой диалектологии, занялся новой для себя областью — изучением коренных народов Сибири — и совершил в ней научный переворот. С его подачи археологи начали раскопки сибирских курганов, он организовал постоянные этнографические и лингвистические экспедиции, в которых собрали столько материала, что его обработка продолжается до сих пор.

Томск. Надежда Федотова, сотрудник лаборатории лингвистической антропологии ТГУФото: Антон Уницын для ТД

— В Томске мегагрант уже доставался коллегам-этнологам, да и традиция изучения малых языков хорошая, — рассказывает Федотова. — Поэтому организовывать лабораторию лингвистической антропологии решили именно здесь, под руководством Анны Владимировны… А вот, кстати, и она!

В сторону здания университетской библиотеки, где работает лаборатория, на велосипеде проезжает лингвист и тюрколог, член-корреспондент Российской академии наук Анна Владимировна Дыбо. В восемь вечера расходиться никто не собирается, несмотря на то что для лингвистов весь день читали лекции по повышению квалификации.

Сейчас в лаборатории работает 70 человек, по словам Дыбо, ее финансирование несравнимо ни с одной научной группой на Западе. Самая затратная часть — экспедиции к носителям малых языков, но много средств нужно и на обработку собранного материала, выкладывание его в виде огромных словарей и текстовых корпусов. Корпус — это гигантская подобранная и обработанная по определенным правилам совокупность текстов, которые используют, чтобы исследовать язык, проверять статистические гипотезы и подтверждать лингвистические правила. Чтобы все это работало, требуется постоянный совместный труд программистов и лингвистов, сначала он шел на чистом энтузиазме, теперь российские технические решения — продукт, который готовы покупать на Западе. Кроме обработки уже собранного материала компьютерные технологии используются в полевой работе, например, система eye-tracker по особым движениям глаз «ловит» то, как человек воспринимает произнесенное слово.

— Вы знаете, что у селькупов есть слово, которое означает все цвета одновременно? — спрашивает Юлия Норманская, доктор филологических наук и руководитель отдела по изучению уральских языков. — Зеленый, синий, желтый, серый… Проще говоря, в их языке трава, небо и одуванчик одного цвета. И когда просишь их переводить на русский, они это понимают как один цвет.

Томск. Юлия Норманская, главный научный сотрудник лаборатории лингвистической антропологии ТГУФото: Антон Уницын для ТД

В юности Юлия Норманская заинтересовалась малыми языками, узнав, что ее предки переводили Евангелие на чувашский язык — и почти все были расстреляны во время революции.

— Во второй половине XIX века Церковь организовала Переводческую комиссию, которая издавала книжки на инородческих языках, — рассказывает она. — Прежде всего это делалось для распространения Слова Божия среди малых народов, но издавали не только богослужебную литературу — были и словари, и даже детские сказки.

Были и медицинские брошюры — «О холере», «О трахоме», были брошюры нравоучительные. Многие, очень многие издания были утеряны безвозвратно, хотя часть сохранилась в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге. Еще часть неожиданно обнаружилась в Финляндии: Норманская просматривала каталог в Хельсинкской библиотеке и нашла внесенные в него данные об изданиях Переводческой комиссии. Эти книжки просто лежали в коробках неразобранными, никто ими не занимался и в научный оборот не вводил. Среди них были три больших издания на селькупском, в том числе полный перевод Ветхого и Нового Заветов, хотя считается, что письменность абсолютному большинству малых народов, в том числе и селькупам, придумали в 1930-е, при Сталине. О книгах Переводческой комиссии в советские времена отзывались уничижительно, упрекали их в примитивности. Но, работая с современными носителями малых языков, ученые доказали, что на самом деле эти издания очень точно передавали живую речь.

— Когда сравниваешь карту носителей малых языков начала ХХ века с нынешней, впечатление, конечно, совершенно катастрофическое, — говорит Норманская. — Даже в годы работы Дульзона были десятки сел, где люди говорили только по-селькупски. Сейчас тех, кто может рассказывать сказки, петь песни и вообще говорить на центральных и южных диалектах, шесть человек.

Селькупские наречия уникальны. Например, в них без изменения сохранилось ударение, от которого зависит смысл слова, — и это ударение осталось из прасамодийского языка, на нем в Сибири говорили еще до нашей эры. «С одной стороны, убогий быт, люди еле говорят на родном языке, многие вообще стесняются того, что они селькупы, с другой — уникальная речь, в которой через тысячелетия сохранились древние особенности, речь, которая математически точно пересчитывается в энецкий, нганасанский и другие географически удаленные языки», — говорит Норманская. Если исчезнет речь южных селькупов, а ученые не успеют ее записать, то, что прошло сквозь века, сохранялось в языке тысячи лет, навсегда останется неизвестным. «Но если мы опишем эти наречия, — добавляет лингвист, — это будет еще одним доказательством того, как удивительно системно меняются языки. Пересчитывая слова из одного языка в другой по математически точным правилам, мы сможем восстановить звучание языков Сибири, существовавших еще до нашей эры».

Я спрашиваю Юлию Викторовну, нужно ли вообще сохранять язык, если люди не хотят на нем говорить. Норманская улыбается и вместо ответа рассказывает, как советский лингвист Валентин Рассадин придумал тофаларский алфавит в 1988 году. К этому моменту сами тофы на родном языке уже не разговаривали совсем. В девяностые годы энтузиасты национального движения добились преподавания языка на основе алфавита ученого в школах и даже в детских садах — и сейчас есть целые села, говорящие на тофаларском. Лингвиста Рассадина тофы считают национальным героем.

Сохранить