Россия поехала

Старый, советский плацкартный вагон битком набит людьми. Впереди шесть дней перепутанного времени, неопределенной геолокации и отсутствия личного пространства. Торопиться некуда. У поезда своя скорость.

Хабаровск. Разница с московским временем: +7 часов

В Хабаровске жарко. Мой тяжеленный рюкзак падает под нижнюю полку. Женщина напротив буркает что-то нравоучительное. Въезжаем в тоннель под Амуром. Мне страшно.

Мои попутчикиФото: Виктория Микиша

Пожилая соседка с рыжими волосами, сиреневыми ногтями и огромными серьгами в ушах достает копченую ножку курицы и с аппетитом ее надкусывает. Под хруст хрящиков перелистывает страницы бульварного детектива. Потом жирными руками распаковывает постель. Малосольный сочный огурец дополняет вторую куриную ногу. Мешок из-под постели она вешает под стол возле моей головы и кидает туда огрызки.

Биробиджан — Чита. Бунт

На второй день я просыпаюсь оттого, что простыня прилипла к спине. В вагоне под тридцать градусов. Запах вареной картошки перемешан с вонью доширака.

— Надо сюда самого главного посадить! Вот пусть он так проедет!

— Да надо, чтобы вышли все на станции и сказали: «Мы так не поедем!» — и будут они менять вагон, никуда не денутся. Если все выйдут, доедем, еще и стоимость билетов вернут.

— Ничего они не будут менять, билеты проданы давно. И не выйдет никто. Народ такой, как говорится, терпеливый. Не знаем своих правов, ничего не знаем, только обязанности. Хоть бы дожди, что ль, пошли.

— А мне по фигу уже, я домой еду! — Вова лежит на верхней полке, он возвращается из армии, с Дальнего Востока в Центральную Россию. — Все равно ж по итогу все терпят, все едут, говорят, но терпят!

На этом бунт заканчивается. Чтобы стало хоть немного прохладнее, мы открываем дверь из вагона в тамбур, и грохот колес усиливается в несколько раз. Вагон кидает вправо-влево, свистят встречные поезда. До тошноты дурно, мы терпим.

Чита — Улан-Удэ. Будущее

Семнадцатилетняя Оля едет из Читы в Иркутск сдавать тесты на профессию пилота, чтобы поступить в красноярское училище.

Оля. Спустя год после школы едет поступать учиться на пилотаФото: Виктория Микиша

— После школы я сидела год дома и все пересмотрела. Решила поступать на авиадиспетчера. Думала пилотом стать, но была не уверена в себе, а тут еду в купе с мужчиной, он говорит: «Стреляй в десятку!» И я думаю: «Выстрелю!» Буду третьей женщиной-пилотом.

Оля молодая, звонкая и болтливая.

— А что ты делала дома целый год?

— Сидела с годовалым ребенком моей мамы и отчима. Стирала, мыла, убирала, учила разговаривать, мы смотрели мультики. Я ненавижу мультики теперь. Я поступала в ДВФУ (Дальневосточный федеральный университет во Владивостоке. — Прим. «ТД») на инженера кораблестроения, было семь бюджетных мест, а я восьмая. Ну и я поняла, что у моей семьи нет возможности платить за меня. Я это поняла и просто осталась.

— Не грустно уезжать из Читы?

— Нет. Я устала, хотя это глупо говорить в семнадцать лет. Я часто плакала из-за семьи, что я как белая ворона: они все такие темненькие, а я светленькая, и они с детства говорили, что я виновата во всем. Моя мама выбирала мужчин вместо меня. А еще она хотела, чтобы я фамилию поменяла. У нее, у отчима моего, у всех другая фамилия. Но я не хочу менять, я люблю свою фамилию!

— Твои одноклассники остались в Чите или уехали?

— В Чите осталось пять человек из тридцати. Уехали в Новосибирск — там крутятся деньги, в Питер — там хорошее образование, в Москву уехали. Чита — город какой-то однодневный, а мне хочется жить, покорять новые горизонты, посмотреть мир! Как окончу институт, буду опыт работы получать, а потом уеду из России.

— А ты уезжаешь от чего-то или к чему-то?

— От. Я не патриот. Мне не нравится наше государство, наше правительство, наша единая партия, все оно такое… Ничего хорошего для народа. Одна коррупция.

На станциях прохладно, в вагоне душно и тяжелоФото: Виктория Микиша

— Если бы изменилось что-то в России, ты бы тогда подумала о том, чтобы здесь остаться?

— Если бы я своих людей встретила. Может, я хочу уехать, потому что я сейчас не очень счастлива? Люди делают место хорошим.

— А ты не хочешь делать Россию хорошим местом?

— Я хочу поступить, — она указывает ладонью вперед, — это не мечта, это цель. Поступить, чтобы начать учиться и строить будущее. Потому что сейчас у меня на полках пусто, мне надо их заполнять.

— Чего ты боишься?

— Боюсь, что, когда мне будет двадцать восемь, у меня будет ненавистная работа и я буду вкалывать, как моя мама, за гроши. И, не дай бог, у меня будут дети и муж, который меня не будет ценить, а я буду ждать, что он изменится. Я даже боюсь противоположного пола, как-то это все сомнительно, я боюсь, что сначала все безопасно, а потом меня резко бросят и скажут: «Пока». Я очень много болтаю, по-моему, ты уже всю мою биографию знаешь!

Улан-Удэ — Иркутск. Товарищи

На третий день мы уже ходим друг к другу в гости: в соседние купе и соседние вагоны. «У нас сало есть, приходите!» — «А у нас хлеб черный, с салом как раз!»

— Здравствуйте! Смотрите, у нас тут брелки, кружки. Все со знаком РЖД, а вот с паровозиком. — Уставший проводник Слава ловит меня в начале вагона.

— Ага, а телефон у вас зарядить можно? — Я хочу воспользоваться моментом и заполучить самое ценное, что есть в поезде.

Проводник ВячеславФото: Виктория Микиша

— Так у нас нет розетки! Смотрите, а тут у нас банданы есть, полотенца. Если хотите, я вам поставлю в том вагоне.

— Ага, хочу!

— Только потом. Там дверь заклинило. У нас же Россия, а дверь автоматическая, она не работает! Вот, смотрите, кружки тоже со знаком РЖД.

Бессмысленно шатаясь по вагонам, в коридоре двенадцатого купейного врезаюсь в мягкую женщину в голубой шляпке и с удивленными живыми глазами. Она похожа на пожилую дачницу, возвращающуюся с огорода с огурцами, георгинами и молодой картошкой. Однако представляется русская бабушка Лолой. Хиромантка. Не успеваю я свести в голове образ дачницы и хиромантию, как подбегает проводник, хватает у Лолы китайскую тележку на колесиках, Лола то ли восторженно, то ли обиженно тараторит, что села не в тот вагон, и резво направляется в тамбур. Проводник из Комсомольска-на-Амуре с китайской тележкой, хиромантка Лола в голубой шляпке и я с диктофоном бежим по вагонам из двенадцатого в третий. Бежим ровным темпом — двери, двери, двери, ноги, руки, пятки, взгляды, доширак, доширак, доширак. Прибегаем. Проводница третьего вагона ломает всю интригу. «Наталья Петровна, вы? А я вас потеряла!» — обращается она к Лоле. Лола недовольно буркает: «Я». Сеанс хиромантки Лолы Петровны стоит 2 тысячи рублей в час.

— Картошка с курицей! Картошечка, девочки, берем! Курочка жареная! — на станции Улан-Удэ аккуратная уставшая женщина достает из сумки одну за одной пластиковые упаковки с домашней едой. Говорит, раньше работала в ресторане на вокзале, он закрылся, а теперь, в пятьдесят пять лет, ее на работу не берут. Покупаю у нее обед себе и проводнику Славе: ему нельзя отходить от вагона, на вагон-ресторан у него нет денег, а я уже волнуюсь за него.

После прогулки по вагонам возвращаюсь в свое купе. Соседи ревниво сообщают, что меня не было полдня и они соскучились. Поздним вечером наш поезд едет по кромке Байкала.

Иркутск — Зима. Всесоюзная стройка

— А вы бы хотели жить в Москве? — спрашиваю я женщину из Тынды, что едет в одном купе с Олей, будущим пилотом. Мы стоим у окна. Рядом люди выстроились в очередь заряжать телефоны.

— В Москву ни за какие коврижки не поехала бы. Я и молодая была, мне не хотелось. С двадцати пяти лет я жила в Калуге, в Москву ездила часто. Как раз в те годы мясокомбинаты, молочные комбинаты — все поехало в Москву, а в Калуге были пустые витрины. И все мечтали о Москве, а я о ней никогда не мечтала.

— А о чем вы мечтали?

Вид сквозь мутное стекло плацкартного вагонаФото: Виктория Микиша

— Я работала в Новосибирске, в проектном институте, и мы с подругой сели, билеты бесплатные были, поехали в отпуск на БАМ. И я вышла из автобуса и увидела эту сказку: белый-белый снег, и собачка лает, и люди с улыбками, вопреки всему. Думаю: «Господи! Как здесь здорово живут люди!» Меня это заворожило, и я бросила свой Новосибирск, и в 74-м переехала на БАМ, и прожила там сорок лет. В Тынду, в Амурской области, это столица БАМа. Мы строили дорогу на запад, а нам шли навстречу с востока. Я была геодезистом.

— Вы гордитесь тем, что принимали участие?

— Конечно. Хотя потом уже, когда эта перестройка началась и стали люди писать: «БАМ не нужен, зря потрачены деньги!» Однако же по нему до сих пор ходят поезда и ездят люди.

— Но сначала ведь жили в вагончиках?

— Это сначала. — Мы стоим опершись на поручни и смотрим в окно. Моя собеседница — черноволосая, черноглазая, женственная. — Мы выезжали в пустую степь и там жили в вагончиках. Вагончики были деревянные с железной крышей, там были полки для сна, отделяли кухоньку. На каждой будущей станции был сначала временный поселок, потом стали строить панельные дома. Вот Шимановск. Почему он Шимановск? Там жил крупный архитектор Шимановский, он придумал Шимановские проекты — это дома в северном исполнении, быстровозводимые, вот на этих всех станциях. На БАМ со всего Союза ехали. И если ты где-то на западе получал по тем временам восемьдесят рублей, здесь ты получал двести пятьдесят. Понятно, молодежь рванула!

— Много тех, кто навсегда остался?

— Вся Тында. Город получился из людей, которые остались. У тех, у кого на западе было все, — они заработали и уехали назад, домой, жить. Остались те, у кого не было ничего, им было все равно, где жить…

— Беляши! Вареники! — у продавщицы из вагона-ресторана ярко-малиновые губы, мы забиваемся в купе, чтобы дать проход тележке. — Никто не желает? Беляшики, девочки, не хотите?

— …И выстроился зеленый, красивый, молодой город, улицы заасфальтировали. Где что искать? Что тебе надо? Здесь семья, заводились дети, садик есть. Я осталась жить в Тынде.

— Молодые оставались?

— И молодые оставались. Мы все были молодыми в то время.

Мы проезжаем мимо деревень и кладбищ. Заборы в деревнях похожи на палочки в прописях первоклассника. То синхронно вытянутые, прямые, то наползают друг на друга и заваливаются. Кладбища с серыми памятниками, кислотными пластиковыми цветами и бирюзовыми оградками. Кладбища везде одинаковые и везде равной или даже большей площади, чем деревня.

Зима — Красноярск. Равенство

В самом дешевом плацкартном вагоне, где нет ни кондиционера, ни биотуалетов, мы с попутчиками слишком близко друг к другу. Нет личного пространства, постоянно невольно дотрагиваешься до потного чужого человека. Поздним вечером четвертого дня я спрашиваю у проводника Славы, как он это все выдерживает.

На одной из станцийФото: Виктория Микиша

— Посмотри, ведь вначале на нас матерились! «Почему вы принимаете такой вагон? Почему вы не чистите вентиляцию?» А мы этим не занимаемся, мы сели в поезд за полчаса, мы даже не знали, куда поедем! Мы пришли сдавать пожарную безопасность, и нас распределили по вагонам. И вот сначала орали на нас все пассажиры, а потом успокоились. Понимают же, что от нас ничего не зависит. На, понюхай, не пропала? — сует мне в нос колбасу, купленную на станции, режет прямо на столе. — Посмотри, люди какие! Спасибо говорят! Вот подошел ко мне мужик, говорит: «Где тут помыться?», я пошел, для него договорился, и он такой счастливый, улыбается, спасибо говорит!

— Чем ты это объясняешь?

— А мы в равных условиях. В экстремальных, нечеловеческих. И все мы здесь равны. У нас здесь нет социального этого, как его?

— Неравенства?

— Да! Уровней! Вот мы выйдем, и каждый пойдет по своим делам, и мы будем в разных ролях и разных условиях. А здесь… Ну можно покричать, поистерить, поматериться, а что толку? Все равно едем, все равно жарко. Всем тяжело, одинаково. И мы спокойны, даже с юмором пытаемся.

Красноярск — Омск. Родина

В девять утра пятого дня приезжаем в Новосибирск. Долгий въезд в город, почти час закрытые туалеты — первые признаки города-миллионника. Здание вокзала блестящее, лакированное, переполненное. В бесплатном зале ожидания устройство для подзарядки телефонов розеток на тридцать — роскошь, которой на вокзалах той, оставшейся позади, России не видать.

Я снова иду по вагонам, но теперь бережно и тихо закрываю двери в тамбур, чтобы не тревожить тех, кто едет на боковушках у туалета. В вагоне-ресторане сажусь одна, зная, что кто-то обязательно присоединится.

Пожилой усатый мужчина с обветренным и морщинистым лицом заказывает вареники с собой и водку — здесь. Виктор, рыбак с Сахалина.

— Ну не нравится мне на Сахалине. Там трясет постоянно, и вообще. Но люди на Сахалине как-то мягче, как-то добрее, чем на материке. А родился я на Урале, хочу на Урал. Я там покупаю дом. Не знаю, поймешь ты или не поймешь: мне на родину надо. Я уже вспоминаю, у меня там такие березки, елки, рыжики под елкой.

— А Сахалин как же? — он опрокидывает вторую рюмку, я располагаюсь слушать истории.

— Сейчас я старый стал, а так я ходил по холмам, ягоды, грибы, все собирал. А мишку какого видел! — Он улыбается, как улыбаются одинокие люди, живущие в лесу. — Я поднялся там на холм, слышу, кто-то идет, смотрю: а там идет такой медведь, белобрысый весь, серебряный. Старый, видать, уже.

— Испугались?

За десять минут стоянки люди закупаются хлебом, сигаретами и холодным пивомФото: Виктория Микиша

— Еще как! Голова вот такая! Шкура вся переливается. Хорошо, ветер с моря дул, он меня не унюхал. А однажды клоповку собираю — ягода такая, красненькая. И бурый был медвежонок, я заорал, он заорал — и мы покатились по склону, он от меня, я от него, он тоже напугался! Страшно, а потом уже смеешься.

Поздним вечером мы с соседом берем шефство над внучкой моряка. Пока он отсыпается после третьей чекушки в вагоне-ресторане, сосед кормит пятилетнюю девочку Милану холодными варениками (она уплетает за обе щеки) и играет в Барби. Через пару часов я сменяю его на посту, наливаю ребенку чай с сахаром, прибираю стол, стелю постель, укутываю ребенка в одеяло. Убедившись, что она уснула, иду по вагону в свое купе, и мне кажется, что я иду по своему дому, наполненному гостями из всех городов страны. Поправляю свесившуюся простыню, поднимаю мелкий мусор, неспящим желаю спокойной ночи, оглядываюсь: все ли в порядке? Я здесь живу.

Звонкий щелк — с таким звуком открывается бутылка пива о железнодорожную рельсу. Руслан и Луис возвращаются с Камчатки: недельное путешествие на полуостров и еще столько же обратно через всю страну. Луис австралиец, друзья семьи показали ему «Левиафана», и он решил эту левиафановскую страну увидеть. Год проучился в Москве и понял, что Москва — это страна первого мира. А вот остальная Россия где-то посередине между вторым и третьим: «Посередине, но не третий, нет такого, что ты умрешь от голода. Но в восьмидесяти километрах от Москвы может не быть электричества».

— «Сколько можно ждать, но нельзя бежать — автоматы смотрят на меня», — толпа одинаково подстриженных дембелей орет песни в вагоне-ресторане, официантка подсовывает меню.

— О-о-о, нельзя бежать! Это тема! — Луис сидит в одиночестве. — Потому что, если он скажет, что страшно, он не мужик! Он сосиска! Это нужно, чтобы молодые парни хотели умереть. Чтобы защищать великую Россию! — перекрикивая скрип поезда, он тычет в сторону парней. — Ты знаешь, что им страшно? Но нельзя показывать! Ты не сын своей мамы, ты собственность государства!

— В российской армии бывают убийства и самоубийства.

— Да! Он может сказать: «Мне плохо»? Нет! Потому что это значит, что он слабый! Тебе внушают: «Ты должен быть сильным», должен зарабатывать деньги, ты должен делать всю эту х**ню. И когда тебе страшно, когда ты в армии, никому ты не можешь сказать. И что осталось делать? — показывает движение воткнутого ножа в сердце. — Приходит такой момент, когда больше вариантов нет. Эти мальчики, эти малыши! Раньше никакой ответственности не было, они жили с родителями, а сейчас очень много ответственности. В восемнадцать лет, вдруг! Самое большое изменение, которое может случиться в жизни молодого человека. И самоубийство — это единственный выход после всех этих событий, которые тебе не нравятся.

— А ты можешь сказать: «Я боюсь»?

Перед отправлением поездаФото: Виктория Микиша

— Да.

— При своих друзьях, при своей девушке?

— Да.

— А ты не боишься, что она тогда не полюбит тебя?

— Иногда. Но я могу сказать, что я боюсь, я не хотел бы в армию. Потому что там жестко. Там, — он разъяренно бьет кулаком по ладони.

— «Зачем ты э-э-это сделала-а-а: наде-е-ела платье бе-е-елое, кольцо-о на руку нежную, на голову фату», — песня дембелей монотонно раскачивается. — «Сбивая че-е-ерным сапогом с травы прозра-а-ачную росу, наш караул идет тропой, и каждый — к своему-у-у посту».

— Потому что я думал, — Луис смотрит в стол, а потом на меня, — что сто лет назад, в Первой мировой войне, это был бы я. Я думал о том, как я чувствовал бы? Мне было бы страшно. Я бы хотел сидеть у мамы, поговорить, попить чай. Я читал поэзию этих солдат, каждый солдат в каждой войне хочет кричать своей маме. Когда умирает, он хочет к маме.

— Спрятаться?

— Да, он хочет к маме. Всегда. И если ты не говоришь это, ты врешь.

Тюмень — Пермь. Собаки

С долговязым лопоухим Денисом мы знакомимся у кипятильника с водой. Ему девятнадцать, он сирота, вырос в интернате во Пскове, на учебку попал в Москву, выучили на кинолога, служить забросили в Хабаровский край, под Комсомольск-на-Амуре. В три часа ночи мы выпрыгиваем на перрон в Мариинске, уже по-утреннему светло, но по-ночному холодно.

Торговцы на станциях приезжают на тележках и торгуют с них.Фото: Виктория Микиша

— Смотри, это мои друзья, у меня в части, — он листает фотографии собак на телефоне. — Это Мурочка, это очень любимая, кавказская овчарка. А, Лева! Лева, вообще, м-м-м, красавЕц! Лева реально Лев! Самый дикий! Ну не дикий, резвый. На всех кидается, короче, на собак. А так добрый, добрейшая душа. Еще есть Пандора, она черный русский терьер, как пудель такая. Пуделя знаешь? Мы ее подстригли, она стала худая, мы в шоке были, просто в шоке-е-е!

— Сильно ты изменился в армии?

— Мозги на место встали. Думаешь, как жить, что решать, если у тебя ни связей, ничего нет. Повзрослее стал. После армии я начал вникать, Чечня-неЧечня. Ты думаешь об этой войне и ты понимаешь, что другие люди, которые сейчас живут, которые сейчас старые, они как бы за тебя жизнь отдавали. И ты понимаешь, что они прошли ту же армию, как и ты поначалу, а потом они уже пошли воевать.

— И ты сможешь так же? — поезд свистит, и я нервно тыркаю проводницу двенадцатого вагона: «Вы только нас не забудьте, ладно?»

— Армия обучает. Меня обучила с автомата стрелять. А вдруг на тебя нападут? Вдруг война на Россию, и че? Тебе дай автомат, че с ним делать будешь?

— Ничего, положу. А ты хочешь защищать Россию?

— Я хочу.

— И ты готов умирать?

— Я готов умирать, и я готов убивать. — Он стреляет у мужика сигарету, выкуривает половину, половину сует сослуживцу.

— А ты, до того как пойти в армию, тоже был готов умирать за Россию?

— Дело не в России, дело в семье. На твою семью нападут!

— У тебя нет семьи.

— Как нет? У меня сестра есть, племянница. Мать, которую я… — Он запинается. — Знаю! Ну их защищать надо! Россия — это и есть большая семья, понимаешь? Это огромная семья, которую надо защищать.

— А тебе не страшно?

— За семью умереть — нет. И сейчас мало частей, где забивают. Вот я в такую попал. Думал, сейчас приду, начнут деды меня хлопать, ну все, думаю, я готов. Готов к испытанию!

— Я не верю, что тебе не было страшно!

— У меня весь страх пропал там, где я вырос. У меня интернат был хуже армии, понимаешь? Мне не было страшно.

Киров — Ярославль. Водка

Последней ночью дембеля из одиннадцатого вагона продолжают пить. Проводник приносит им дополнительные кружки.

Женщины провожают маленькую племянницу. Пока стоит поезд, беспрерывно машутФото: Виктория Микиша

— В Москве никому не верь! Будь сама по себе! Трудно будет — позвони! — Под наставления один из дембелей наливает водку, себе и мне. — На, выпей! Ты в Москву едешь! Должна уметь пить! И телефон купи новый, в Москве таких уже нет!

Водку милостиво разбавляют кока-колой. Березы за окном подсвечиваются рассветом.

Мы покидаем вагон, оставляя пустые одинаковые полки, как в тысячах таких же вагонов. Мир, который мы создали здесь своим присутствием, исчез, растворился. Я грущу о тех обрывочных историях, которые не успела записать.

Сохранить

Сохранить

Сохранить

Сохранить