«Да» и «нет» не говорите

В одной из трех деревень Треугольника ведьм под Отавало очень уважаемая курандера (знахарка) сказала мне: «Не буду тебя лечить, ты чистая».

Черный с белым не берите

Правда, потом она подумала — и добавила: «Но нервная», — и час плевала огнем, катала по мне сырые куриные яйца, молилась и призывала духов помочь гринге (неэквадорке) не нервничать.

Случившееся меня — правда! — потрясло. Не яйцами и пламенем, не возможностью увидеть, как режут живого куя (морскую свинку). А тем, что женщина, потомственная профессиональная знахарка, да еще и немолодая, и из племени, которое всегда обитало в этих краях и которое даже инки, большие любители переселять народы, не тронули, вот эта Люс-Мария Отавало, рафинированный местный дух, самый индейский индеец из всех возможных в Андах, взяла и сказала «нет».

Хотя, если бы она сказала веское и непоколебимое «да»: «Да, ты болеешь, да, я буду тебя лечить двадцать дней по шесть часов за такую-то сумму и гарантирую такой-то результат», я бы удивилась не меньше.

Но и не больше. Потому что, вообще-то, они никогда так не говорят.

Никогда-никогда на прямой вопрос житель Анд не ответит прямым ответом. Даже если припереть к стене с революционной однозначностью, индеец будет безмятежно полагать, что твои действия — подвижное в подвижном, что ты совсем не поставил его к стенке и ружье в твоих руках на самом деле ничего особенного не значит, а обстоятельства в любую секунду повернутся так или иначе! «О! Слышишь? Уже долбанул соседний вулкан, сейчас хлынет сель — и все наши “да” и “нет” не будут иметь никакого смысла», — как бы думает он, если бы он об этом думал.

В Эквадоре 55 действующих вулканов. И люди, живущие прямо под ними, ощущают себя в пространстве и времени не так, как европейцы с твердой почвой под ногами и уверенностью в завтрашнем дне. Мы — держим слово. Ну как можем. И отвечаем за слова — в меру своих сил и интересов. Они — просто не об этом. Они балансируют, постоянно поддерживая гармонию мира вокруг себя. Не вру! В инкском (андском) кресте, в чакане, модели индейского мира, — верхняя половина светлая, а нижняя — теневая, и по ним гармонично распределены небесный, наземный и подземный уровни жизни и принципы этой жизни — не лги, не воруй, не ленись; человеческое предназначение — любовь, труд, познание; и священные животные, куда же без них.

Человек в этой системе не мерило всех вещей, не венец творенья, даже не ответственное лицо, он просто тот, кто следит за собой, чтобы все это не расшатать из стороны в сторону. Любой сбой мировой гармонии противен Пачамаме, которая мать-сыра-земля и природа-вся-целиком. От шатаний человека расшатывается мир вокруг: случаются землетрясения, извергаются вулканы, полугодовой дождь спускает в долины сель, засуха убивает злаки. Но если вулканы не будут извергаться время от времени, что же удобрит поля? Нет у индейца однозначного ответа. Однозначный ответ тяжел и заваливает на себя весь баланс, нарушая гармонию мира. Он противен Пачамаме.

Вот поэтому, даже решив всем миром построить очень нужную стране электростанцию, загнав в гигантские турбины водопад Сан-Рафаэль, уже почти лишив себя священного места (а у индейцев все большое и красивое священно), они всем же миром тормозят довести до конца эту стройку века. Вот поэтому даже в мелочах ты не можешь быть уверен, выгорит какое-то дело в Андах или все прахом, на любом социальном уровне, в берегах любой коммуникативной канавки.

Это невероятно нервирует на первых порах жизни здесь.

Ты можешь пять раз созваниваться с приятелем и оговаривать вечер, на который он не придет (изменились обстоятельства), но и не перезвонит, чтобы отменить встречу (не подумает). И ты никогда не узнаешь, собирался ли он вообще туда же, куда и ты, или просто не хотел вступать с тобой в противоречие (спорить — противно Пачамаме). Тебе будут расписывать радужные перспективы проекта, в котором и не думают участвовать (потому что не думают). Планы постоянно корректируются, встречи плывут, а слово «маньяна» не значит «завтра», не смотрите в испанско-русский словарь. Оно означает «возможно, однажды, при благоприятном стечении обстоятельств».

«Когда ты придешь починить наш текущий толчок?» — «Завтра, дружище».
«Ваша галерея ведь была так заинтересована в том, чтобы мы привезли этого художника? Давайте, наконец, встретимся, обсудим!» — «О, конечно, завтра устроит? Созвонимся…»

Они физически не могут сказать определенное «да», они на уровне позвоночника не могут отказать. Они просто соглашаются с тобой. И не нарушают гармонию мира. Пачамаме такое угодно, хотя, зная об этом, они об этом тоже не думают. Какой-нибудь образованный чиновник, наверное, даже расстроится, скажи ему такое. Но, конечно, он тут же с вами согласится.

Чужой среди своих

Где-то на второй год жизни в Андах примерно каждого второго бывшего моего соотечественника накрывает новым знанием — что для окружающих местных жителей он не человек. Остальные испытывают по этому поводу смутное беспокойство и даже безотчетное раздражение: ведь все кругом тебе открыты нараспашку, все друг другу «амиго и эрмано» (друг и брат), почему же тогда ты живешь тут уже столько времени, а случись что — положиться можешь только на свою диаспору?

С одной стороны, братское тыканье с ходу, улыбки во всю ширь лица, нежные тактильные знаки приязни, когда вас еще только знакомят, — все целуются, и мужчины, и женщины, тебя берут за руку, подталкивают под локоть, в личное пространство постоянно кто-то жизнерадостно влетает — руками, губами, взглядами, — европейцу непредставимы даже в среде очень близких друзей. Или вопросы вроде: «Почему у тебя до сих пор нет детей, чем ты таким болеешь?» — от новоявленной эрманы, и ты уже в курсе, что у нее отличный гинеколог, и вся твоя семья, включая собачку, едва ли не записана к нему на прием, на завтра… С другой — арендодатель, амиго и почти эрмано, вдруг прикрывает твой ресторан и продает твое оборудование. Няня, эрмана и амига однозначно, год и три месяца улыбок и заботы, — пропадает бесследно с парой тысяч долларов из твоего бюро.

У редкого гринго в ответ появляется желание слиться с местными. У кого из-за тонких материй, у большинства — из-за прозаических. Свежие гринги постоянно жалуются друг другу, что их имущество — это расходный материал. И что на них индейское «не укради» почему-то не распространяется.

Открытие, что на самом деле ты — не семья, не друзья и даже вообще не «люди», а природа, у которой можно и нужно брать, отчего-то особенно обижает гринго, мешает расслабиться и перестать нервничать в окружении величественной красоты и искренне улыбающегося населения. А заставляет предпочесть закрытые охраняемые «конхунто» (товарищества домовладельцев) с гвардией на глухих воротах и битым стеклом на бетонном заборе.

Обиднее всего, что воруют не только профессионалы без стыда и совести, которые есть во всех странах. Обворует простой и честный человек. Походя и любой. Грабить индейцы, скорее всего, не станут, потому что вредить телу и, не дай боги, убить не для еды — это нарушает картину мира и — правильно! — противно Пачамаме. Они просто умыкнут ценную вещь сразу, если будет возможность, просто обсчитают на рынке, в такси, в ресторане. В фоновом режиме, как и положено брать от природы. И Пачамаму отчего-то такое не колышет. Сель с гор в долину сливаться не спешит. Вулкан Котопакси тоже вряд ли станет извергаться по этой причине.

Свой среди чужих

Но примерно на четвертый год жизни оставшийся тут гринго начинает чувствовать себя настоящим индейцем. Вообще, у русских китэньос (столичных жителей) в ходу поговорка, что «Эквадор — это три года с конфискацией». Обычно как раз за этот срок кончаются привезенные из внешнего мира деньги у тех, кто проживал состояние, и прогорает бизнес, с большим или меньшим размахом начатый, у тех, кто во что-то вложился. Но отчего-то совсем небольшой процент гринго улетает домой.

Старый Свет, конечно, тут рядом, всего-то пара остановок на самолете, но он присутствует как-то… потусторонне. Ты всегда помнишь, что ты оттуда, тебе просто не дадут об этом забыть, но он при этом безвозвратно далеко. Как с того света, отсюда редко возвращаются.

Вместе с тем начинает помогать магия местных шаманов — уже никто никуда порывисто не идет, но при этом начинает более-менее успевать: «Это Эквадор, тут никто не умрет от голода». Не рассчитывая ни на что, попадает как раз в точки входа в местную жизнь: «Это Эквадор, тут никто никуда не торопится».

Дозревает внутри язык, укладывается космология даже у тех, кто не знает этого слова.

Время приобретает конкретику, у индейцев она на удивление гетевская: время, прежде чем все унести, все приносит, — и, если этому не сопротивляться, ты оказываешься в точке нуля, который в индейском мире вовсе не «ничто», здесь нуль обозначает начало. Однажды и расстояние из точки А в точку Б начинаешь считать не в километрах, а в вероятных часах пути, с нуля, двигаться в будущее слепо — спиной вперёд, зато всё более ясно различая прошлое.
И не нервничать.

Сохранить