Доказать нельзя, помочь можно

В опеке слушать ее не захотели. Два раза приходила Валентина Ивановна — пьяненькая, выражалась нескладно, понять-то ничего нельзя было. А когда ее все-таки поняли, сказали, что дело семейное. Дочка у Валентины Ивановны умерла через полгода, как зять из тюрьмы вышел. Мутное дело и неприятное, то ли бил он ее, то ли водка паленая попалась, то ли все вместе. Так бабка внучку Катю к себе не забрала, с отцом оставила, а теперь требует с зятем разобраться, да еще и определенного ничего не говорит. Семейные дрязги, в них только влезь — месяцами будешь расхлебывать.

Опека пошла разбираться только, когда из полиции позвонили. Совесть, сказали, имейте, мы его задерживать пришли за грабеж, а у него, оказывается, ребенок тут. На цементном, между прочим, полу. Стены голые, квартира страшная, один матрас валяется в углу и бутылки еще. И что восьмилетняя Катя тут ест — тоже непонятно.

«А где она тут спала-то?» — спросила сотрудница опеки, брезгливо оглядывая грязные тряпки, наваленные на матрас.

Как жить с этим?

Марина сидела перед Анной Межовой, директором оренбургского фонда «Сохраняя жизнь», и спокойным, очень спокойным голосом говорила, что — нет, она не смогла. Не потянула. Надо что-то решать с тем, чтобы отдавать Катю в детский дом. «Я не понимаю, — как с этим всем будут жить мальчики? И я, — Марина повысила голос, — я как буду жить с этим?»

Марина — приемная мать двух пацанов девяти и десяти лет, а теперь и приемная мама Кати. Учительница в деревенской школе, в ста пятидесяти километрах от Оренбурга, несколько сотен человек в соседях, все всех знают. И когда Катя начала вести себя странно, об этом тоже узнали сразу все. И обсудили. И доложили Марине. Катя вела разговоры, которые дети в восемь лет не ведут. Специалисты-психологи называют это частью «сексуализированного поведения». Ребенок употребляет слова, которые ему неоткуда выдумывать, пытается изменить свою внешность в сторону большей взрослости и привлекательности, пристает к другим детям. А еще Катя рисовала. Марина принесла один из ее рисунков: голая комната, матрас в углу, на нем девочка, связанная по рукам и ногам, а сверху массивная темная фигура с лицом, заштрихованным до дырок на бумаге. Отец.

С фондом «Сохраняя жизнь» Марина знакома уже три года — из-за прошлых усыновлений. Таких, как она, называют «ресурсный родитель», то есть человек, идущий на приемное родительство осознанно, готовый на самые тяжелые ситуации и умеющий их решать. Марина постоянно работала со своими мальчишками, с последствиями многолетней жизни в детском доме. Удалось разобраться и с драками, и с воровством, и с побегами. Удалось, конечно, не сразу — с помощью психологов и ежедневной тщательной маминой работы. К этому Марина была готова, а вот к тому, что делала и говорила Катя — нет.

«Предполагается, что наши специалисты оказывают именно психологическую помощь, — рассказывает Анна Межова, — но на самом деле приходится решать любые ситуации. Потому что больше некому».

Анна нашла в Оренбурге детского гинеколога — в сельской больнице такого не было. А если бы и был, все равно к нему не пойдешь: через пять минут после того, как за мамой и дочкой закроется дверь, об этом узнает весь поселок. Идти в местное отделение полиции? Чтобы девятилетняя девочка отвечала на вопросы — как именно, сколько раз и не напридумывала ли она? Слушать, что «вот и в школе говорят, что девочка ваша сложная, на мальчиков сама вешается»?

Ретравматизация

«Миф о том, что дети врут о насилии над собой, очень живуч, — рассказывает Екатерина Сигитова, врач-психотерапевт и доктор наук. — Хотя специалисты всего мира сходятся в том, что дети крайне редко придумывают такие истории».

Екатерина объясняет: взрослым сложно поверить детям, потому что восприятие мира сильно отличается — дети говорят о фактах совершенно не так, как это привыкли делать мы. Они могут менять некоторые детали рассказа или вообще отрицать произошедшее. Они ретравмируются процедурой расследования да и вообще необходимостью говорить об этом, и психика включает защитные механизмы — забыть, стереть. Специалист должен учитывать множество факторов, работать очень тонко, потому что определить, что насилие произошло, можно только по общей картине. Екатерина рассказывает о признаках возможного насилия — появление сексуальной темы в играх и разговорах, несвойственное для этого возраста поведение, странные детали, рассказанные семье, друзьям или учителям, стресс. Она еще раз подчеркивает — разбираться нужно тщательно, сопоставляя факты и аккуратно выстраивая общую картину.

«Мы пошли с Мариной в Следственный комитет в Оренбурге, конечно, — говорит Анна. — Там нам совершенно четко сказали, что доказать ничего нельзя, а ребенку веры не будет, даже если он пройдет ад следствия и выступления на суде».

По-человечески сотрудники Следственного комитета очень сочувствовали. Один из них долго нервно курил и матерился, а потом сказал, что Катя — ровесница его дочки. Он особенно советовал не втягивать девочку в расследование, ему было страшно представить, как будут проходить разговоры со следователем. А выродок этот все равно уже сидит, пожалейте ребенка.

«Мы спрашивали и в Следственном комитете, и в Минздраве (не местном, федеральном) — кто у нас занимается реабилитацией детей, переживших физическое или сексуальное насилие? — говорит Межова. — В СК ответили, что этим должно заниматься Министерство здравоохранения, в Минздраве сказали, что оказывают помощь в случае тяжелых физических повреждений».

Дорожная карта

Марина поняла, что не будет за счет ребенка пытаться наказать насильника — почти не было надежды на справедливый исход дела. Она это твердо решила и осталась наедине с черной бездной перед собой. Что делать дальше? Как решать все это — начиная от поведения Кати и заканчивая тем, что она сама почти перестала есть и спать. Что-то сразу почувствовали и мальчики, вернулись драки в школе и между собой, заторможенность и тревога, постоянная тревога.

«Марина была в тяжелейшем состоянии, — рассказывает Елена Пономаренко, один из психологов фонда «Сохраняя жизнь». — Если с Катей удалось найти контакт относительно быстро, и реабилитация шла последовательно и успешно, то у ее мамы травма была такой силы, что она задумалась о том, чтобы отдать ребенка обратно в детский дом. Она была уверена, что не сможет преодолеть последствия случившегося, сама потерялась, запуталась. Ей нужно было помочь».

У Елены мягкое, круглое лицо, добрые глаза и очень приятный голос. Она работает и со взрослыми, и с детьми, использует арт-терапию, терапию песочную, музыку, ведет групповую терапию и консультирует индивидуально. Елена объясняет, что тут нельзя работать одним методом, каждому помогает свое.

Чтобы справиться с ситуацией, Марине понадобилось полгода постоянных консультаций. Она поняла, как может помочь ребенку и себе, и почувствовала, что это не конец света. С последствиями физического и сексуального насилия можно работать. Марина и Катя съездили в специальный реабилитационный лагерь, где у Кати появились новые друзья, а Марина увидела, что ее путь проходят и другие приемные родители — проходят сложно, но проходят же! Ни о каком детском доме речь уже не шла.

Фонд «Сохраняя жизнь» — единственный фонд в Оренбурге и области, который помогает детям, прошедшим через то, о чем большинство родителей боятся даже думать. Это единственный фонд, который помогает родителям пострадавших от насилия детей. Им некуда пойти и некуда отвести своих детей, государство только пытается выстроить систему помощи, и когда она появится — неизвестно.

Фонду «Сохраняя жизнь» нужно платить зарплату тем психологам, которые уже работают в фонде с детьми, пережившими насилие. Фонду нужны деньги на обучающие семинары — чтобы разработать систему психологической поддержки на местах. Оренбургская область очень большая: много маленьких поселков и деревень — и в них нет психологов и психотерапевтов.

Пожалуйста, подпишитесь на регулярное пожертвование или помогите любой возможной для вас суммой. Помощь очень нужна. Спасибо.

Сделать пожертвование

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!