Есть контакт!

«Привет, как дела? Как тебя зовут?» — спрашивают меня по очереди несколько человек. Один просовывает в щель палец вместо рукопожатия и вытягивает его изо всех сил. Тянусь навстречу, слегка обдирая кожу — отверстие слишком узкое — наконец, кончики пальцев соприкасаются. Тактильный контакт установлен.

С той стороны забора прилетает несколько бутылок с водой. Михаил забирается на лестницу, которую принес с собой, надевает микрофон, устанавливает на заборе ручное табло. Он будет выполнять роль рефери. Заигрывает с участниками, обращается к жителям ПНИ: «Вы сейчас порвете этих лошков и пойдете пить чай!»

Нашу импровизированную команду из четырех человек (потом присоединятся еще двое) нужно как-то назвать, почему-то вымучиваем «Крытый рынок». Против нас играют уже практически ветераны психосквоша, четвертая игра как-никак, у них сложившаяся команда и агрессивное название — «Бешеные тигры». В постоянный состав команды входят от шести до восьми человек: Сергей, Виталий, Саша, Антон, Рита, Сергей и Юля. Со стороны ПНИ до нас доносятся шутливые угрозы: «»Крытый рынок», мы вас обдуем». В командах с «внешней стороны» как правило участвуют по 10-15 человек.
Рефери повторяет правила для вновь прибывших. Есть четыре вида надувных мячей: маленький, размером с теннисный (одно очко), «сдутый» (два очка), средний мега-мяч (три очка) и большой мега-мяч (пять очков). В течение двух минут участники команд должны перебрасывать мячи на противоположную половину поля, причем некоторые можно бить только ракеткой или ногой, другие еще и руками. Когда истечет время, начнется подсчет очков за оставшиеся на каждой половине поля мячи. У кого будет меньше очков, тот и выиграл гейм. Игра продолжается, пока одна из команд не выиграет в шести геймах.

После свистка на обе стороны обрушивается шквал разноцветных и разноразмерных мячей. Едва ли спальная окраина часто видит столь пестрое действо. Все играют в полную силу, без поддавков. Не знаю, что происходит с другой стороны забора, но на нашей — суматоха и хаос.

Мы бесславно проигрываем со счетом 0:2. Незапланированная пауза, связанная с вызволением мяча с дерева, идет «Крытому рынку» на пользу. Пытаемся придумать тактику и распределиться по ролям, у кого какие мячи лучше получается перебрасывать, кто стоит с ракетками. Это приносит плоды, выигрываем первое очко, правда, следующий гейм позорно сливаем — почти все мячи остаются после свистка на нашей стороне. 1:3 в пользу «Бешеных тигров».

В этот момент по русской традиции приходит охранник и всех обламывает. Говорит, что мы не можем так играть, по рации пытается выяснить, что происходит, и запрещает продолжать.

Но Михаилу и Катрин удается договориться, что, раз нам не разрешают играть, мы все вместе пройдем на территорию ПНИ и пообщаемся с жителями лично.

Символичный финал сезона психосквоша, потому что временно стена, разделяющая «здесь» и «там» уничтожается. Это первый случай, когда пришедших (не постоянных волонтеров) пустили внутрь ПНИ, причем без документов и внесения фамилий в списки посетителей.

Мы знакомимся с участниками игры с другой стороны забора, нас радушно, буквально с распростертыми объятиями, принимают. Обмениваемся контактами, просим подписать игровые мячи на память. В конце Катрин с друзьями вручают «Золотую ракетку» — награду лучшей команде сезона, которая достается «Бешеным тиграм», проигравшим всего в одной игре из четырех.

Перформансы и закрытые общества

Катрин Ненашева — художница-акционистка, чьи акции вызывают большой резонанс. Она посвящает их проблемам в закрытых изолированных обществах. В первой акции «Не бойся» в 2015 году она обращалась к проблеме содержания женщин в российских тюрьмах, месяц ходила по Москве в тюремной робе, сшила флаг России на Болотной площади и брила голову рядом с Кремлем.

В прошлом году художница провела перформанс «На-казание», в котором рассказала о жестоком обращении с воспитанниками детских домов, которых в качестве наказания отправляют в психбольницу. В течение 21 дня она ходила с привязанной к спине больничной койкой и испытывала на себе наказания, которые применяют в детских домах: ела соль, стояла на горохе, мыла полы (брусчатку на площади).

В этом году Ненашева 23 дня перемещалась по Москве в очках виртуальной реальности, рассказывая о проблемах содержания и заключения в психоневрологических интернатах. В акции «Между здесь и там» она исследовала, что случается с человеком, когда он на протяжении многих лет находится в изоляции без возможности выбраться.

Катрин регулярно участвует в выставках и биеннале, этим летом была ее первая персональная выставка в галерее на Солянке — «Между здесь и там: истории городских изоляций». Кроме этого, художница вместе с Михаилом Левиным и Владимиром Колесниковым основали Агентство межтуризма — они проводят экскурсии по городу, придуманные совместно с жителями ПНИ, причем горожане во время прогулки общаются по Skype с людьми из интерната. Также они придумали новую игру — психосквош и даже учредили одноименную федерацию.

«Я примеряю на себя образ разных социальных групп»

ТД: Все три ваших перформанса были продолжительными. Почему вы выбрали такой формат проведения акций, а не одномоментную, но более яркую?

Катрин Ненашева: Ваш вопрос истекает из классических пониманий акционизма. Чаще всего это одноактная история, которая в основном работает с медиаэффектом или с эффектом, возникающим в коммуникации с властными структурами. Для меня, как художника, важнее процесс проживания определенной истории. Свои работы я ассоциирую с кинофильмом или литературным текстом, в которых всегда есть завязка, кульминация и развязка, сюжет так или иначе развивается. Мои перформансы — это погружение в контекст на телесном и ментальном уровнях. Я пытаюсь примерить на себя образ или ситуацию разных социальных групп. Всем работам предшествует довольно большое исследование, называю его полевой работой. Например, чтобы провести «Здесь и там», я ходила в ПНИ целый год. Чтобы это было честно.

— А что входит в полевую работу?

— В ПНИ была идеальная ситуация. Мы (с Михаилом Левиным и Владимиром Колесниковым — ТД) пришли в интернат на позиции волонтеров, причем в первый раз в жизни. Сперва мы попали в организованную волонтерскую группу, помогали проводить уроки пения, гуляли с ребятами. После стали сами проводить занятия — сделали фотолабораторию, использовали Skype и медиа для их коммуникации с внешним миром. Было много проектов, когда люди из интерната связывались с абсолютно разными людьми по Skype, выполняли вместе какие-то бытовые действия, например, чистили зубы вместе или расчесывались. Или же люди из внешнего мира делали для них экскурсии по местам, где они живут, работают. Весной, на мой день рождения, решили провести первую межзаборную коммуникацию и назвали ее «Через забор». С обеих сторон стены собрались люди и играли в разные игры.

— Помимо того, что вы привлекаете общественное внимание к серьезным проблемам, есть ли еще какой-то положительный эффект от перформансов? Удается вовлекать людей в волонтерство? Происходят ли изменения в учреждениях, обсуждения в профессиональных сообществах?

— Важно понимать, какую цель себе ставить. Моя цель, как художника, рассказать историю доступными мне средствами. Я стараюсь продумать дополнительные возможности, чтобы люди вовлекались в определенную историю, с кем-то знакомились, чтобы возникало общение. Но впоследствии нужна коллективная координация. Ее не хватает. Очень символичный пример с акцией «На-казание». У нее был герой Дима Жданов. Он признался в своей нетрадиционной сексуальной ориентации, от него отвернулось сообщество, и он уехал в какую-то глушь. У меня была задача создать минимальную дружелюбную инфраструктуру из людей, чтобы он вернулся, поверил в себя. Это получилось, Дима вернулся, продолжал свой проект «Труденок» по трудоустройству выпускников детских домов с умственной отсталостью. Я нашла ему грант на этот проект. Но у меня не хватило сил, координации, опыта, чтобы дальше эту историю развивать. Закончилось все тем, что ни один благотворительный фонд или люди, имеющие более-менее профессиональную и институциональную силу и опыт, не вписались в эту штуку. Дима всего этого не выдержал, у него начались психологические сложности, и проект развалился. Я довольно долго себя в этом винила.

— Как можно помочь людям в ПНИ?

— Общением и коммуникацией. Многим не хватает знакомств. Не скажу, что мы сделали что-то суперуспешное — на психосквош приходили не больше 15 человек — акции не вызвали ажиотажа. Но какое-то количество общения у ребят в ПНИ прибавилось. Нужны люди, которые бы помогали поддержать эти истории.

— Вы 23 дня перемещались по городу на ощупь в очках виртуальной реальности. Как реагировали на вас люди?

— Общаясь каждый день с большим количеством людей, можно вывести какую-то статистику: восемь человек из 10 не очень понимают, что такое ПНИ, какие люди там живут, как это все работает, и что они могут сами там оказаться. Каждый раз в городе встречаешь новых собеседников. Замечаешь кого-то в толпе, или тебя замечают, и вы знакомитесь. Во время первой акции «Не бойся» появлялись реальные собеседники с тюремным опытом, с уголовным прошлым. Мы обращали друг на друга внимание, находили точки соприкосновения в разговоре. В истории с ПНИ все было острее. Были ситуации, когда люди сами говорили о своем психологическом или социальном пограничном состоянии. Моя любимая история произошла в электричке в Балашиху, когда молодой человек предложил мне помощь, привел за руку, посадил меня на сиденье. Мы стали разговаривать. Он никогда не слышал про интернаты, работал менеджером в офисе и буквально за 10 минут разговора провел аналогию между ПНИ и цикличностью, замкнутостью своей жизни. Еще какой-то человек сказал, что находится на свободе, но будто бы в ПНИ, потому что 10 лет ходит на одну и ту же работу и боится выйти из этого круга. Но моих действий он не понимает, а людей из ПНИ выпускать не надо.

— Как относились люди к художественной части вашего перформанса?

— Собеседники могут не считать это искусством. Когда рассказываешь, что это перформанс, у людей сразу заслонка: «Что за бред?»

— Бывало, что прохожие пытались воспользоваться тем, что вы ничего не видели в VR-очках?

— Довольно классический сценарий в перформансе между художником и зрителем, когда сам художник и его тело превращаются в объект. Где-то это выражается через любопытство, порой довольно агрессивное, некоторые советовали идти, например, в сторону рельс метро. Когда я находилась в людных местах, люди комментировали мои действия, пугали меня, пытались пнуть. На седьмой день акции я заблудилась. Час ходила по чертовому шумному Арбату, и вдруг какой-то парень ударил меня по плечу и сказал: «Впереди стена». Для меня это было спасением. Но через пять минут я поняла, что он пошутил. И эти пять минут в ожидании спасительной стены были важной отправной точкой, чтобы я по-другому стала относиться к коммуникации и форме изоляции в этой истории.

— Вас такая реакция людей разочаровывает? Меняется отношение к людям после таких поступков?

— У меня нет ожиданий от людей и нет цели исследовать, будут ли они благоприятно ко мне настроены. Цель — посмотреть на набор коммуникативных шаблонов, которые они используют. Плюс я ориентируюсь на себя, как буду себя чувствовать, когда весь вагон метро в течение часа будет смотреть на меня в тюремной робе. Или как я буду себя чувствовать, когда на Арбате 150 человек пройдут мимо, а половина из них отпустят шуточку, подставят подножку или что-то выкрикнут в ухо. Разочарования нет.

— Расскажите подробнее про проекты «Межтуризм» и «Психосквош».

— «Межтуризм» — история с выходом в город онлайн и оффлайн, когда люди из интернатов продумывают маршрут по местам, в которых они хотели бы оказаться или жили раньше. На него довольно большая очередь стоит. К нам приходили люди, испытывающие сложности с социализацией. У них есть работа, какой-то небольшой круг общения, при этом им сложно входить в новые взаимодействия. У одного парня были панические атаки, когда он оказывался в новой среде. Он садился, глубоко дышал, потом продолжал вести тур или присоединялся к нам. Психосквош мы позиционируем как вид спорта. Это тоже один из художественных методов организации сообщества. Он родился на вечеринке «Через забор». Здорово, если бы эти практики, как основную идею, перехватили бы волонтерские организации. Старались в других городах проводить что-то похожее. Наша задача — придумать практику, протестировать ее и предложить более широкому сообществу. Но мы сталкиваемся с тем, что в Москве нет полноценного сообщества, которое ходило бы в ПНИ. Есть фонд Веры Шенгелия «Жизненный путь», в Петербурге — «Перспектива».

— Почему вас удивляет, что так мало организаций, работающих с ПНИ?

— Благотворительность у нас мощно и объемно развивается в последние годы. В частности, во взаимодействии с детьми-сиротами. Около 40% проживающих в ПНИ — это выпускники детских домов. Но отсутствует системность в работе общественных организаций.

— Возможно, сложнее привлечь волонтеров к помощи людям с ментальными расстройствами? Это даже физически сложнее.

— Это правда. Но при этом инициатив, которые работают в детских коррекционных интернатах, больше, чем во взрослых. Вообще в России мало кто работает со взрослыми.

— Какие есть проблемы в общении между людьми из внешнего мира с жителями ПНИ?

— Люди из интерната часто соглашаются вообще на все. Они воспринимают тебя как человека здорового, с максимальным количеством возможностей, человека выше себя, лучше себя. Система закрытых учреждений не только лишает идентичности, но и внушает мысль, что ее и не должно быть.
Вы, например, пришли в интернат, вас восторженно встретили, вы тоже открыты. Ребята часто просят номер телефона, добавляются в соцсети. Но они могут прислать 20 сообщений в день с вопросами: «Привет. Как дела? Что делаешь?» Они пользуются номинальными шаблонами, а когда начинаешь им что-то рассказывать, спрашиваешь, как у них дела, они не отвечают. У них коммуникация настроена только в одну сторону. Их же не спрашивает никто об этом. Санитарка разве будет спрашивать? Они могут постоянно звонить, закидывать тысячей вопросов и не дослушивать. Когда спрашиваешь многих из них: «Кто ты, какой ты?» — кроме слов «хороший, плохой, уродливый или никакой» больше ничего нет. Нет осознания себя как личности со своими интересами, особенностями.

— Расскажите про взаимоотношения и модели поведения внутри ПНИ.

— Я общалась с людьми с разным количеством тюремного опыта, и лагерные штуки в ПНИ срабатывают довольно часто. Потому что удобно так делить. Я слышала от нескольких жителей ПНИ, что люди с синдромом Дауна — ненормальные, сумасшедшие, на них клеймо истериков. Многое зависит от самого учреждения. В интернате №18, куда мы ходим, люди с разными особенностями. Но они все довольно четко квалифицировали других — они больные потому-то и потому-то. Есть злость и агрессия по отношению к другим. Это связано с бытовыми ситуациями, ты десятилетиями живешь с одними и теми же людьми, у всех свои особенности: кто-то может расплакаться, у кого-то истерика, у кого-то плохое настроение. Это нормально. Есть деление на группы, иерархия, есть свои любимчики. Когда мы начали приходить в ПНИ, то нам сказали, что провели опрос, кто будет с нами взаимодействовать. Потом уже от других людей мы узнали, что, по их мнению, это любимчики администрации, стукачи. Поэтому их и на концерты водят, на занятия отправляют, куда-нибудь выпускают. Позже выяснилось, что в интернате огромное количество людей, которые про нас не знают и мы про них не знаем. Возможно, другим людям больше нужны наши штуки, чем тем, кто к нам ходит.