2017-й — год круглых дат. Тут вам и 100 лет революции, и 80 лет большого террора. Да только не слышно того же повсеместного пафоса и благоговейного выдоха, что наблюдали мы недавно по случаю 70-летия победы СССР во Второй мировой войне. И это понятно. У победы флажки всегда будут ярче, а юбилеи круглее, потому что от революции и террора у нас досталось всем — вспоминать не хочется. Но среди тех, кто погиб в это время, были и победители. В церкви их называют новомучениками и исповедниками — святыми.
Такие места, как Бутовский полигон, в России — редкость. Еще совсем недавно удобный для массового тайного захоронения пустырь на отшибе, теперь вобранный мегаполисом в свою тушу, все равно остается инородным телом для столицы. Как заноза торчит и напоминает, что у страны есть нераскаянное прошлое, которое не дает сделать наше будущее хоть сколько-нибудь ясным.
В начале осени мемориал Бутово разбил на своей территории «Сад памяти» — новый элемент комплекса: вымощенный плиткой гигантский ров с гранитной стеной по одному краю, на которой выбиты 20762 имени, а сверху надо рвом вытянулись юные плодовые деревца.
Замысел «Сада» прозрачен. Вот вам раскрытый могильный ров, вот имена тех, кто здесь лежит, а вот вам плоды их жизни — ешьте. Да только вывернуть бы все это наизнанку, чтобы наливные яблоньки не прятали за собой тех, кто и так ушел под землю, а плода своего принести не успел, — не дали, — потому что этого плода-то и боялись.
Но в эти имена стоит вчитаться: проникнуть в историю человека за строчкой на холодной гранитной стене, где значатся только фамилия, имя и год рождения. Посмотришь туда, встанешь на цыпочки, вытянешься и разглядишь, что лежат тут подросток и старик, аптекарь и водитель трамвая, Иван и Моисей. Про кого-то мы знаем, а про кого-то и не узнаем никогда. А где-то среди них есть светлячки, святые люди. Одно из таких имен — Михаил Шик.
Сон Лизы
Лизе Шик было 11 лет. Она жила с семьей в Малоярославце, небольшом городке на Киевской железной дороге в 120 километрах от Москвы. Зарплаты родителей хватало едва-едва на то, чтобы прокормить детей: у Лизы еще было три братика Сережа, Дима, Коля и сестренка Маша.
В этот город они приехали недавно, и здесь им было очень хорошо. К бедности они привыкли, а вот к своему дому, где вся семья вместе — еще нет. Электричество было у них редким гостем: обходились керосиновыми лампами, и большой удачей было достать ламповое стекло. За продуктами нужно было выбираться в Москву, подножного корма не хватало. В кино не ходили, потому что кинотеатр расположился в бывшем городском храме, и папа — священник — строго-настрого запретил туда соваться. А мама отказалась от подписки на «Пионерскую правду», что было обидно, ведь газета казалась весьма интересной. На лето к ним съезжались родственники, дом начинал дышать совсем по-другому, в нем как будто оживала иная, непохожая ни на что вокруг жизнь 1937 года.
Дом в Малоярославце, фото 2007 г.Фото: из семейного архива Шиков-Шаховских
Приезжали обе бабушки Гиззелла Яковлевна Шик с Анной Николаевной Шаховской и мамина сестра, тетушка Анна Дмитриевна Шаховская. Часто они забирали детей на целый день в лес, собирать ягоды, и за этим делом давали им целый курс увлекательной ботаники, рассказывали истории, читали стихи.
Часто и подолгу гостили друзья родителей, мать и дочка Ануровы. С ними ели груши, ходили на речку со смешным названием «Лужа», играли в лапту. Груш у них в саду было много, и Лиза с Димой ходили по городу, обменивая их на картошку.
Накануне папиного ареста Лизе приснился сон. Они с мамой как будто собрались в Москву, чтобы купить продуктов. Но первый путь, с которого они обычно отправлялись, оказался занят другим составом. Строгие дяди даже запретили туда подходить: «Нельзя! Там заключенные!» От слов конвоира Лиза проснулась как от толчка в грудь. Смотрела перед собой, выгоняя тяжелую мглу из головы.
Днем приехали трое. Они предъявили ордер на обыск и сразу пошли в папин кабинет. Папа тихонько шепнул маме: «У них ордер на обыск и арест». Ничего не нужно было объяснять. Отец Михаил нежно поцеловал жену и благословил младших детей — старшие были в школе. Утреннее прощание после завтрака оказалось их прощанием навсегда.
Случайная встреча
Из всего семейства только жене отца Михаила Наталье Дмитриевне Шаховской удалось повидаться с ним еще раз. Сразу после ареста она собралась и поехала в Москву. Каким-то невероятным образом оказалась в одном вагоне с ним и конвоирами. Говорить они не могли. Дышали на стекло и писали первые буквы слов, обменивались взглядами: понятно или нет? Последнее, что смог «сказать» священник своей жене и детям — начертить крест на стекле полупустого общего вагона.
Михаил Шик с Наталией Шаховской-Шик, 1919 — 1920 гг.
Что могла сделать Наталья Шаховская? Не вышла происхождением, чтобы что-то доказывать. Не из социально близких, чтобы просить. А сам отец Михаил, уже судимый еврей, у которого при обыске нашли предметы для тайного домашнего богослужения, что мог сказать в свое оправдание? Чем могли поручиться за него соседи, большая часть их которых — такие же ссыльные за 101 километр? Не могли просить даже духовные чада арестованного священника, среди которых была знаменитая пианистка, лауреат Сталинской премии Мария Юдина. Та самая, которая в ответ на полученные в конверте 20 тысяч рублей написала вождю, что будет денно и нощно и просить Господа, чтобы Он простил ему прегрешения перед народом и страной. «Господь милостив, он простит. А деньги я отдам на ремонт церкви, в которую хожу», — вывела она спокойным почерком на бумаге. Не смогла помочь и известная художница Татьяна Розанова, дочка философа и публициста Василия Розанова. И даже Катя Менжинская, которая по какому-то дикому, немыслимому стечению обстоятельств была духовной дочерью священника Михаила Шика и кровной дочерью Вячеслава Менжинского. Того самого, что был правой рукой железного Феликса Дзержинского, а потом и руководителем ОГПУ до самой своей смерти в 1934 году. Ничто не остановило приказа уничтожить.
«Последняя война»
Миша Шик вышел из состоятельной еврейской семьи. Мама Глика была образованной светской дамой, а папа Вольф — владельцем меховой фабрики, купцом первой гильдии.
Учился Миша, как и положено в таких семьях, хорошо. В школе подружился с Володей Фаворским, будущим известным советским художником-монументалистом, и с Георгием Вернадским, который станет историком, в 20-е годы уедет из страны и уже в эмиграции встанет у истоков теории евразийства. Сам молодой Шик увлекался философией.
Через три года после окончания Московской гимназии Михаил Шик знакомится с Наташей Шаховской. Будучи увлечен на тот момент теплыми чувствами к другой женщине, он вступает с Наташей в приятельскую переписку. Они не могли знать, что эта хорошая привычка окажется прочной нитью надежды для них, будущих супругов, разделенных впоследствии тюрьмами и ссылками.
Выпускник гимназии, 1905 г.Фото: из семейного архива Шиков-Шаховских
Внешне при этом они были совершенно противоположны. Он — яркий, «породистый». Широкий в плечах, нос горбат, в огромных глазницах черные глаза, высокая подчеркнутая бровь и ассирийская черная борода. А Наташа — сама невесомость, лицо русское с почти невидимой бровью, тонкое, с внимательными светлыми глазами.
В 1913 году Михаил поступает на службу в армию вольноопределяющимся. С началом Первой мировой войны он уйдет на фронт, но вскоре будет отправлен в Москву лечить больное колено (повредил его на учениях). Через некоторое время он все же вернется в ряды действующей армии, в 3-й Финляндский стрелковый полк в Гельсингфорс (нынешний Хельсинки). Накануне отправки он напишет Наташе в письме: «Теперешняя война — это, несомненно, последняя война в Европе. Может быть, с ее концом настанет и конец милитаризму, и кровавый смерч расчистит путь для новой формы сотрудничества народов».
От черты, за которой кровавый смерч войдет в полную силу, но не на фронте, а дома, в России, его отделяли всего три года. Именно в этот момент большевики сделают ставку на невежество необразованного народа и милитаризм. Они подожгут порох самых нужных для революции качеств у народов, составлявших тогда Российскую империю: национализм украинцев, пассионарность евреев, политическую леность русских, гордость поляков и страстное желание независимости финнов и Кавказа. Этот джинн пообещает исполнить все желания, но умолчит о цене.
«Час» русской жизни
Февральские события и отречение Николая II Михаил будет считать переворотом. А октябрь 1917-го — вообще черт знает чем. Все чаще он пишет из армии домой о том, что его угнетает отступление, разложение солдат пропагандой большевиков, невозможность попасть на фронт, ведь из-за больной ноги его держат ротным писарем. Зато у него есть возможность для обстоятельной переписки.
«В новых судорогах бьется Россия, терзается ее тело, угашается дух. Но в солдатской среде нашего корпуса это никого не трогает, словно их это не касается»
И вот он пишет о том, что видит вокруг, как он оценивает, что слышит в солдатских казармах. Пишет под дубом и стряхивает с листка ветки, сбитые вражеской шрапнелью. Пишет, как на ближайшем к ним участке фронта случилось алкогольное «братание», когда два немца принесли в русский окоп достаточно рома, чтобы там все здорово перепились. Но перед сумерками прибежал австрияк и предупредил, что немцы готовят атаку. Пара человек, что были еще хоть сколько-то трезвы, смогли встать к пулемету, подпустить неприятеля ближе к колючей проволоке и в упор дали по ним очередь. А потом подняли своих пластилиновых от вина соратников и с ними заняли передовой немецкий окоп. Обида их была так велика, что, несмотря на адскую вражескую артиллерию, молотившую по ним день и ночь, уходить с занятой позиции они отказались.
Но это не пример доблести и отваги. Это, скорее, был пример отчаяния обезумевших от пропаганды солдат, которых большевики постоянно дергали за себялюбивый, почти инстинктивный интерес «хочу домой», где все уже, поди, давно делят землю.
Октябрьский переворот Михаил Шик встретил уже с каким-то внутренним переворотом. Образованный, философски мыслящий молодой человек видел в происходящем движение колеса истории. Предвидел, что в финале государственного распада страну будут ждать «совсем не творческие формы управления: диктатура». Он мучился и метался от неумения ответить на вопрос, что делать ему здесь, на войне, когда в Питере революционные матросы захватывают власть: воевать или бросить это дело?
Наталья Шаховская, Крым, 1914 г.Фото: из семейного архива Шиков-Шаховских
В конце октября он снова пишет Наталье: «В новых судорогах бьется Россия, терзается ее тело, угашается дух. Но в солдатской среде нашего корпуса это никого не трогает, словно их это не касается».
Ему очень тяжело видеть всю эту безучастность. Он просит Наташиного благословения и где-то в это же время принимает решение о принятии христианства и необходимости венчания с Натальей Дмитриевной. При этом в декабре того же года, когда он в Киеве ждал вагоны, чтобы с помощью одного подпоручика спасти остатки всего ценного в полку — остальное было растащено, он снова пишет ей письмо, где говорит о мучительной, но необходимой разлуке:
«Что предпочесть — быть рядом с Вами или окунуться в бурю страстей настоящего часа русской жизни? Видит Бог — я отдаю самое дорогое, что у меня есть — возможность быть с Вами… Мы с поручиком едем в Новочеркасск. Грустен этот процесс разложения и бегства. Слаб русский человек!»
Руины
С начала 1918 года церковь отделили от государства и школы и с этой дистанции стали стрелять. Священников в России нового времени начали расстреливать уже за то, что они священники.
В июне 1918 года Михаил Шик крестился в Киеве, а через месяц обвенчался с Натальей. Они осели в Сергиевом Посаде, где стали преподавать в Сергиевском педтехникуме. Там Шики сошлись со знаменитым священником, «русским Леонардо» Павлом Флоренским. Михаил и отец Павел трудились в одной комиссии по охране памятников старины и искусства Троице-Сергиевой лавры, созданной для того, чтобы хоть как-то сохранить святыни в разворачивавшейся антирелигиозной кампании большевиков. В декабре 1920 года арестовали Наталью Шаховскую-Шик. В январе 1921-го взяли ее сестру Анну. Обеим вменялось в вину их неправильное происхождение. Весной их отпустили, но опыт ареста и заключения уже успел изменить в них что-то: сломать последние иллюзии о том, что когда-то вернется старая страна и будут исполнены обещания тех, кто сейчас громче всех кричит о мире и свободе.
В жарком июле 1925 года молодое советское государство сумело превратить церковь в руины. В полный рост прошла кампания по изъятию церковных ценностей, в поддержку которой Ленин писал: «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
Целью этого предприятия объявили сбор средств на помощь гражданам, умиравшим от голода, что случился в разгар гражданской войны. Мальчишки, что еще вчера стояли в храме на службе, переминаясь с ноги на ногу, и катали яйца с Красной горки на Пасху, теперь почувствовали в себе красноармейскую доблесть и лихо выколачивали из попов церковные украшения, утварь, дорогие оклады с икон. Только ни копейки от продажи этого богатства не потратили в пользу бедных. Практически все средства пошли на поддержание этой же антицерковной кампании.
В июле Михаил Шик становится дьяконом. Но менее чем через полгода, в ноябре, его и еще около 30 священников и мирян арестовывают «по делу митрополита Петра», того самого Петра Полянского, который и рукоположил Шика в священный сан. Времена были еще относительно травоядные, и его не поставили к стенке, а отправили сперва в Бутырскую тюрьму, а потом в ссылку в Турткуль в Средней Азии. Наташа осталась в Сергиевом Посаде с двумя детьми, а через пару месяцев на свет появилась девочка Лиза.
Ссылка
Путь каторжанина Михаила в Азию сложился относительно благополучно. В первые же дни этапа ему пришлось пересечься со шпаной, которая с ходу обещала «проломить кумпол» или ошпарить глаза кипятком, если с ними не поделиться деньгами. Сплевывая через зубы, они скалились: «Что, отцы, не терпит Сатана, что вы Богу молитесь!»
А он и правда не терпел. Служить приходилось тайно. Кругом гомон, брань, песни, смех, рыгание или храп, а у этапных отцов — молитва.
кругом гомон, брань, песни, смех, рыгание или храп, а у этапных отцов — молитва
В Турткульской ссылке он провел два года. Этот край оазиса вдоль Аму-Дарьи до Аральского моря, с юга овеваемый горячим ветром пустыни. Там на цену золота меняли хорошие сапоги и деревянные ящики. Из дома Шик уехал в валенках, и здесь они то сквашивались от влаги, то дымились от жары. День в Турткуле раскалялся до 60 градусов. Зима в этих краях случается раз в 10 лет, всегда неожиданно, и купить дрова для ссыльных было непосильно дорого. Даже один верблюд (минимальная тара продажи дров) — это всего две недели топки, но целая месячная зарплата в огонь. Здесь Михаил становится священником, рукоположенным таким же ссыльным архиепископом Никодимом.
В ссылке в Турткуле, 1926 г.Фото: из семейного архива Шиков-Шаховских
В этой пустыне он старается устраивать свою жизнь бережливо, но жалуется, что нехорошо получается. Перебиваясь с работы на работу, он то дает уроки, не очень популярные у узбекских детей, то нанимается наблюдателем на метеорологическую станцию, то устраивается счетоводом. Его держат на плаву вера, переписка с женой и надежда на возвращение.
Арест
Домой отец Михаил вернулся в конце января 1928 года. В это время советская власть установилась уже достаточно крепко, чтобы отдышаться и рассмотреть внутреннего врага. Неожиданно обнаруженная оппозиционная группа во главе с Троцким отправляется в ссылку. Начинается и новая волна арестов среди неугодных классов. Ее не избежал и светоч богословия и естественных наук отец Павел Флоренский. Расстреляют его только зимой 1937-го на Соловках, а пока гения выслали в Нижний Новгород, откуда он даже смог вернуться на какое-то время в Москву по ходатайству Екатерины Пешковой, жены Горького.
Павел ФлоренскийФото: ТАСС
Отец Михаил смог найти себе место служения в деревянной церквушке святителя Николая у Соломенной Сторожки (недалеко от Тимирязевской академии). Его там приютил священник Владимир Амбарцумов, человек трагической судьбы. Через десять лет и его путь оборвется на Бутовском полигоне.
Шик и Амбарцумов были вынуждены покинуть этот храм по распоряжению церковных властей из-за того, что примкнули к так называемым «непоминающим». Такое внутрицерковное течение возникло в связи с успешной деятельностью ОГПУ. Сотрудникам этого ведомства удалось смешать карты в церковном обескровленном управлении и выдвинуть на пост заместителя патриарха митрополита Сергия Страгородского, притом, что легально избранный местоблюститель митрополит Петр Полянский был жив. Больше того, Страгородского вынудили подписать декларацию о лояльности — документ, в котором ставленник ОГПУ призывал всех православных христиан признать Советский Союз новой родиной со всеми вытекающими последствиями и осуждал всех тех, кто посмел бороться с новой властью. Конечно, те, кто пережил пытки, унижение тюрьмой, грабежи храмов и даже гибель родных, не могли принять такую «новую родину» и новое церковное начальство, вынужденное целовать руку с наганом.
Чувствуя, что петля затягивается, Шики, и так лишенные за происхождение и священный сан своих гражданских прав, перебираются в Малоярославец.
Там отец Михаил служит тайком на дому. У него собирается небольшая община. На лето приезжают родственники, чтобы поиграть с маленькими Шиками в лапту или сходить на речку, а ночью или рано утром помолиться на литургии в домовой пристройке с наглухо закрытыми окнами — тайном храме отца Михаила. Подолгу у Шиков гостят друзья и духовные чада, собираясь в довольно пеструю компанию: тайные монахини, священники, и тут же музыканты, актеры, писатели.
Дети, 1929 г.Фото: из семейного архива Шиков-Шаховских
В тот февральский стылый четверг после обеда в дом пришли трое. Это были неопределенного возраста люди с абсолютно дистиллированной безвкусной речью и взглядом, замершим, как пуля перед выстрелом. Они вели себя строго, но без хамства. Не снимая в помещении фуражек, приступили к обыску. Старшие дети были в школе. Лизу с шестилетним Димой вывели из комнаты. Они тихонько сидели и слышали, как скрипят за стенкой их черные голенища, как шелестят страницы книг — их смотрели прежде всего.
— Что там у тебя, Егоров? — спросил старший.
— Ничего, товарищ капитан.
— Ладно. Оформляй его на выход.
— А этих? — Егоров махнул рукой неопределенно, так что «этими» могли оказаться кто угодно. Наталья Дмитриевна, не дрогнув лицом, внутри вся потускнела. Она подумала вдруг о старших детях, которые вернутся в пустой, теперь какой-то пугающе неряшливый дом. А ведь недавно здесь все смеялись…
— Этих не надо… пока. Где ваш паспорт? Нужен паспорт.
Отец Михаил встал и пошел в пристройку, куда обыскивающие еще почему-то не заглянули. Двое двинулись за ним.
— Товарищ капитан, здесь еще комната есть.
Там они нашли облачение, потир и другие предметы богослужения. Этого было достаточно.
Формула лжи
Никаких вестей от отца Михаила семья не получала. Один раз его жене Наталье удалось, прикинувшись глухой, получить записку в окошке канцелярии: «Выслан в дальний лагерь без права переписки». На сегодняшний день это фактически единственный документ, письменно зафиксировавший формулу лжи органов внутренних дел родственникам расстрелянных. Разумеется, на все запросы в «дальние лагеря» приходили отрицательные ответы…
Фотография из личного дела, 1937 г.Фото: из семейного архива Шиков-Шаховских
Наталья Шаховская-Шик дожила до июля 1942 года. Пережив немецкую оккупацию, она скончалась от истощения и давно точившего ее легкие туберкулеза. Не зная судьбы мужа, за два месяца до смерти она писала ему в неизвестность свое последнее письмо:
«Все еще загадочна Твоя судьба, все еще маячит надежда, что Ты вернешься. Но мы уже не увидимся, а так хотелось Тебя дождаться… Миша, какие у нас хорошие дети! Этот ужасный год войны раскрыл в них много, доразвил, заставил возмужать, но, кажется, ничего не испортил. Дима вырос в сознательного христианина. Никогда он, верно, не забудет, когда мы сидели в убежище, а сверху с воем и визгом летела бомба. Он помертвел: «Мама, к нам, к нам». Я сказала: «Молись». Дима снял шапку и долго истово крестился. Живы… Бедный мальчик, сколько ему пришлось пережить. А Ты знаешь, в Твоем уголке дома благодать никогда не переставала…»
святость — это простое качество, когда все в жизни не свое, а Божье
«Благодать не перестает»
Дмитрий Михайлович Шик подал документы на реабилитацию отца в 1990 году. На полупрозрачной чиновничьей бумаге мертвой машинной строкой было выбито: «Необоснованно обвинялся по ст. 50-10 УК РСФСР в том, что «являлся активным участником контрреволюционной организации церковников-нелегалов, принимал активное участие в нелегальном совещании в феврале 1937 года; в г. Малоярославце им была организована тайная домовая церковь, куда съезжались единомышленники по организации». Приговорен к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение 27 сентября 1937 года в гор. Москве. О месте захоронения сведениями не располагаем».
В мае 1994 года энтузиасты общества «Мемориал» нашли Михаила Шика 1887 года рождения в расстрельных списках Бутовского полигона. Через два года по проекту архитектора Дмитрия Шика на территории мемориала в Бутове поставили храм во имя новомучеников и исповедников российских.
Еще через 20 лет вышла книга писем Михаила Шика и Натальи Шаховской. Переписка сохранилась благодаря их дочери Елизавете.
***
Отец Михаил на сегодняшний день официально не признан церковью святым, не канонизирован. Почему? Этот вопрос придется повторить рядом с именами еще многих тысяч погибших в советское время христиан. Иногда не хватает документов, свидетельств. Иногда есть церковно-политические причины: тот не поминал церковную власть, а этот уходил в раскол. А иногда бывает просто трудно понять, что святость — это простое качество, когда все в жизни не свое, а Божье. И тогда человеку удается сохранить обычные человеческие качества в нечеловеческих условиях. То есть показать самое настоящее чудо.
