Вино в крови

«Ночь прошла, синеют дали, а старик все пьет да хвалит. Смерть к утру страдает тяжко, уползла в кусты бедняжка», — Инга поет любимую песню о столетнем Вано, который так напоил смерть, что та не смогла забрать его с собой.

«Такая веселая песня, — смеется Инга. — Но для винодела важно знать меру. Пробовать надо: без этого вина не сделаешь, а вот уметь себя сдержать сложнее, чаще мужчинам — они пьют до упора. Надо уметь держаться».

Держаться — ее жизненный девиз. На потолке столовой гордо выписано: «Умей властвовать собой!»
Не только столовая, но и весь небольшой светлый дом, примостившийся на каменистом склоне у моря возле совхоза-завода «Гурзуф» (теперь — ГП «Гурзуф»), где работала Инга Голокоз, — ее прижизненный музей. Младшая дочь винодела, тоже Инга, но Ефанова, показывает росписи, фотографии, книгу «Память сердца», которую ее мать написала обо всем, что пришлось пережить. 95 лет Инге Голокоз исполнилось 1 сентября, но в комнате об этом до сих пор напоминают цветы, портреты, рисованный плакат: гости шли чередой. У входа сушатся бордовые лепестки роз, во дворе зеленеют лавр и инжир.

«Я даже не мечтала, что буду виноделом. В юности меня это не привлекало: больше всего девчонкам в то время хотелось быть артистками, выступать, петь, — вспоминает Инга. — Так случайно получилось. Моя мама умерла рано, я ее совсем не помню. Детство провела с отцом, но он был болен туберкулезом. Почтовый работник, как и его отец, во время революции председатель союза работников Крыма, он был очень умный, эрудированный человек и даже сам пописывал. Когда он умирал, мне было 14 лет. Он написал мне записку прощальную, там были такие слова: «Укроти себя, дисциплинируй, захочешь — далеко пойдешь». Я это прочла и уехала в Ялту к своей тете, маминой сестре, где закончила десятилетку».

Инга Аркадьевна у себя в комнате смотрит телевизорФото: Алина Десятниченко для ТД

«После десятилетки, в 16 лет, я встала перед выбором — куда поступить. Выбрала Днепропетровский химико-технологический институт: тогда химия была особенная наука, на устах у всех, все старались быть к этому поближе, чтобы казаться современнее, — вспоминает Голокоз. — Я поступила, выбрала механический факультет».

Учеба была интересной, но тяжелой.

В своей книге-дневнике винодел пишет: «Правда, мне не нравилась никогда химия. Было очень тяжело постигать сложную науку длиннющих формул органики, коллоидной химии, высшей математики, особенно термодинамики, наконец, процессов и аппаратов и сопромата, даже ходила поговорка, если сдашь его — можно жениться».

На первом курсе Инга решила, что все это — не по ней, и попыталась уйти, чтобы поступить на литературный факультет университета в Одессе, но директор института ее отговорил.

«Итак, ДХТИ, — пишет винодел. — Четыре семестра учебы и экзамены. Цель — набрать 75% «отлично», чтобы получать стипендию. Успела сдать иностранный язык, военное дело, термодинамику. Помню шпаргалки в кармашке, но так вызубрила километровые формулы, что шарахала их горохом на память, чем удивила профессора Германа, и он поставил «отлично». Даже Трифильев по органике с восторгом расписался дважды… и грянула война».

Война

Оставалось сдать основы марксизма и сопромат; Инга зубрила под грохот зениток — бомбили город. Сейчас она вспоминает, что после экзаменов простилась с институтом и Днепром: в городе началась паника, предприятия эвакуировались, семьи уезжали к родственникам в Сибирь и Среднюю Азию.

«Немцы подошли к Днепропетровску, мы эвакуировались всем институтом, и я попала вместе с группой своих студентов в Самарканд. Нас там не очень хорошо приняли, потому что русских не очень-то привечали, но мы там задержались».

Отдельные воспоминания у Инги связаны с эвакуацией на судне, где она работала помощником повара. По дороге и в портах судно бомбили, и в Новороссийске она решила сойти на берег, чтобы найти институт своего профиля и продолжить образование. Судно отправилось дальше, но вскоре в него попала бомба, и его «разнесло в клочья».

Страница из фотоальбома Инги АркадьевныФото: Алина Десятниченко для ТД

В конце октября 1942 года Инга приехала из Новороссийска в Краснодар и поступила в Институт виноградарства и виноделия на третий курс, а уже в декабре вместе с другими студентами рыла противотанковые рвы для города. Но рвы города не спасли — Инга вспоминает, что после возвращения из Грузии в июне 1943 года она не узнала разрушенный Краснодар.

«После освобождения Краснодара я училась, защитила диплом. У меня была такая тема: сконструировать коньячный завод производительностью миллион бутылок в год в селе Прасковея (Ставропольский край — ТД). После окончания учебы меня как жителя Крыма — а родилась-то я здесь, в поселке Нижнегорском, который раньше назывался Сеитлер, — послали сюда. Я попала к Александру Егорову, знаменитому массандровскому виноделу. Он знал букеты и вкусы тысячи разных марок, мог отличить и рассказать нам все нюансы каждого сорта. Диплом у меня был отличный — правда, коньяки. Но это ведь тоже производство, и я с удовольствием приняла заводик, который мне Егоров посоветовал».

На первом месте работы винодел поселилась рядом, в крохотной квартире — «правда, с плитой». Война продолжалась: во дворе завода стоял брошенный танк.

«Время было ужасное. Ничего не было, все ободранное. Оборудование было еще тогда старинным: ручные прессы, дробилки, это было только начало виноделия».

Татары

В Ялте, частью которой является и Гурзуф, жива память о депортации крымских татар в 1944 году: на автовокзале, от которого мы выезжаем к дому Инги Голокоз, два года назад установили мемориальную плиту. Инга стала свидетелем выселения.

«В войну среди рабочих у нас было много крымских татар, их тогда еще не выгоняли. Они, украинцы, русские не конфликтовали, жили дружно здесь в Краснокаменке, Никите, Массандре, Партените, всех этих поселках. Их выслали, не посчитавшись ни с чем, так и остались пустые дома».

Вместо высланных татар на завод пришли переселенцы.

«Переселенцы позанимали дома, поспалили все, что можно было спалить, — это было безобразно, их ненавидели за это,— мрачно произносит Инга Голокоз. — Палили, так как дров не было, для печи надо было идти в лес — а что идти, когда все перегородки и сараи деревянные? Раз — спилил, разбил и затопил. Тяжело было, когда татар прямо подчистую вывезли, не считая ни слез, ни мольбы, а они ведь эту землю вручную копали, удобряли, опрыскивали, смотрели за ней. Переселенцы все портили, и мы их не любили. Видимо, несладко им было на своей родине, хоть они и не признавались. Делали разные пакости, многих потом сажали, лишали благ, но так они и остались».

Победа

«Я уже работала на заводе. По радио во всеуслышание прозвучало «Победа!» — и мы решили поехать в Ялту встречать эту Победу», — улыбается винодел.

В Ялте у Инги жили тетя и двоюродный брат. Взяла бочонок вина, вышла на дорогу — голосовать.

«Машин тогда было мало, ходили редко, и мне попалась с кузовом, загруженным доверху дровами, перетянутыми веревкой. С трудом я взгромоздилась на самый верх и счастливая, в предвкушении великого празднества в кругу друзей и родных, поехала в Ялту, — пишет Инга Голокоз в книге-дневнике. — Люди в Кизил-Таше, Ай-Даниле, Массандре высыпали на трассу, смеялись, обнимались, пели, кидали вверх шапки, встречая нашу машину, кричали громко «Ура!» — и перегораживали дорогу. В Ялте все тоже ликовало, на одном из поворотов я с криком «Ура!» не удержалась на дровах и упала на дорогу, разбив коленки. Осмотрительный шофер снял с дров мой бочонок и умчался, кажется, в Алупку, а я, сидя на дороге, расплакалась <…> Тетушка перебинтовала колени и уложила меня на раскладушку. В сумерках пришел брат, изрядно навеселе по случаю великого праздника, и, не разобравшись, со всего размаху приземлился на раскладушку — как раз на злополучные мои коленки…»

Букет

После войны вся работа на виноградниках велась вручную — от опрыскивания и перекопки до сбора, вспоминает Инга Голокоз. Ситуация с оборудованием изменилась только в 50-х, когда появились первые электропрессы и электропомпа.

«Однажды Александр Егоров, пробуя мускаты Красного камня, заметил не свойственный именно этому вину яркий букет. Цитрон — мандарин и лимон, корочка: как будто кто-то специально туда накапал, так оно благоухало. Часто он сам удивлялся — откуда берется этот божественный букет? Не то земля, не то воздух особенный, не то веление свыше. И он выделил мускат с этого участка в отдельную марку — «Мускат белый Красного камня».

Страница из фотоальбома Инги АркадьевныФото: Алина Десятниченко для ТД

За время работы на заводах комбината (теперь ФГУП ПАО) «Массандра» Ингу не раз переводили из одного винподвала в другой — работала в Артеке, Партените. Вскоре Егоров послал Ингу в совхоз-завод «Гурзуф», где она стала делать новый мускат.

«Сам он по себе золотой, полный, маслянистый, глубокий, необыкновенный, — с удовольствием произносит Инга. — На международных дегустациях он всегда привлекал, удивлял. Я вкус этот муската лунным называла».

Но и его приготовление — сложная работа со множеством условий. Важно, чтобы в ягоде перед дроблением было около трети своего сахара, часть сока должна забродить: вину необходим собственный спирт. Виноград снимали в начале ноября: на пике сахара, но не заизюмленный — иначе на смену цитрону придут изюмные тона.

«Участок в районе Краснокаменки около озера — тот мускат: есть другие, с медом, с розой, а цитрона нет. Егоров это вино изобрел, а я в нем возродила жизнь. Он нюхал, писал, говорил: я производила, зная, что это чудо. И высокие международные награды за него (Кубок «Супер Гран-при», три кубка «Гран-при», 22 золотые и серебряная медаль — ТД) были очень приятны. У меня сейчас есть знак от Голицына (золотая медаль Льва Голицына — ТД) за хорошую работу, для меня это высшая награда — он ведь в свое время тоже виноделие возрождал. Его вина до сих пор в коллекции Массандры лежат, там и мой мускат есть».

Цитрусы и кипарисы

В 50-е годы, при жизни Сталина, было дано указание сажать на Южнобережье цитрусовые, вспоминает Инга Голокоз.

«Завезли саженцы, рыли траншейки, удобряли, сажали, поливали. Приобрели тысячи соломенных матов, укрывали саженцы на зиму, возились с ними, как с малыми детьми. Они не прижились, они замерли. Лимонные рубли вылетели в трубу, траншеи зарыли».

На смену этому проекту пришла вырубка кипарисов — «дерево смерти, и быть им лишь на кладбище. Затем кто-то пустил слух, что в гуще их ветвей живут и множатся москиты, бич для отдыхающих, особенно северян».

Полвека спустя кипарисы выросли вновь, а Инга придумала тост о том, что человек должен быть подобен этому дереву: жить долго, приносить пользу, гнуться, но не ломаться под ударами.

Страница из фотоальбома Инги АркадьевныФото: Алина Десятниченко для ТД

Попытки развести плантации лавра благородного тоже не увенчались успехом: собранный урожай некуда было деть, так как приоритет продажи был у Грузии.

Мы говорим уже больше часа, и в комнату заглядывает дочь.

— Мама, ну как ты? Держишься, не устала?

— Держусь!

«Моя младшая дочь, врач, меня кормит-поит, ругает-хвалит», — с гордостью говорит Инга. Средняя, Тамара, планировала стать виноделом, но сменила профессию; старшая, Галина, была пианисткой, но заболела и умерла. «Я ее называю Баркаролла, она мне всегда играла «Баркароллу» Чайковского, и уже потом, когда она умерла, я если где услышу отрывочек оттуда… — до этого уверенный и твердый голос Инги начинает дрожать. — Вспоминаю и своего отца: очень грустно, что и он не увидел и не успел».

Смерть и суд

В 1956 году у Инги Голокоз обнаружили открытую форму туберкулеза. Помогли операции и немного — коньяк: его рекомендовали, потому что он «подсушивает» плевру (оболочка, покрывающая легкие, внутреннюю поверхность грудной клетки — ТД), объясняет дочь Инга, которая работает врачом здесь же, в Гурзуфе.

После возвращения винодела на завод произошло ЧП: два рабочих прыгнули в чан с мезгой (выжатая ягода — прим.ред.) без лестницы и противогаза, нарушив технику безопасности, один из них погиб. В своей книге Инга Голокоз вспоминает, что накануне не отобрала расписки по технике безопасности у рабочих.

«Рабочий Морозов просто прыгнул в чан, — пишет винодел. — В прыжке он выдохнул воздух, вдохнул углекислый газ и упал носом в мезгу. Его дублер, испугавшись, тоже прыгнул в чан и тоже вдохнул сполна CO₂. Рабочие цеха, услышав, что эти двое молчат, также полезли в чан, но уже с лестницей. Самый высокий из них, бондарь Павел Громыко, поднял задохнувшегося второго, а не первого, и его, вытащив на воздух живого, но с безумными глазами, стали откачивать. Первого же, Морозова, вытащили вторым, он был совсем синий и не подавал признаков жизни».

Инга Голокоз вспоминает: она была внизу, когда услышала крики; взлетев на лестницу, увидела на земле Морозова и бондаря Громыко и бросилась оказывать первую помощь с еще перебинтованным крест-накрест после операции плечом.

«Я с Павлом начала делать Морозову искусственное дыхание: «И раз, и два, и раз, и два», нажимали на грудь, я вдыхала ему в рот, но ничего не помогало, — продолжает винодел. — Вскоре прибыла скорая помощь из гурзуфского военного санатория с кислородной подушкой, вкололи ему камфару. Но… он был мертв, а второй оклемался. До конца сезона никто не выбирал выбродившую досуха мезгу из чана № 10 Е—500 декалитров, а потом пришла жена и с криком припала к чану. Сцена была душераздирающей; у нее осталось двое детей».

Ингу Голокоз судили. За нарушение техники безопасности виноделу грозило от двух до пяти лет, но она попала под амнистию.

Трезвость и развал

Феноменально хорошие и плохие годы пришлись на 60-70-е. Изумительный, неповторимый, звездный — так описывает сезон 1966 года Инга Голокоз: тогда удалось переработать 1721 тонну винограда с высоким содержанием сахара.

После отправки виноматериалов на выдержку на винзаводы Голокоз оставляла немного вина от лучшей партии, выдерживая материал в бочках годами, — это место, где шли дегустации для студентов, гостей-виноделов, называлось «коллекцией» и хранило мини-ассортимент завода. Вина 1966 года, пополнившие коллекцию, впоследствии доставали для дегустации высоких гостей, в том числе и руководства предприятия, вспоминает винодел.

Однажды пришли люди в милицейской форме: попросили показать, где находится коллекция, записали количество бутылок и ушли, а вскоре начальник Инги потребовал уволить ее за сокрытие вина, «приготовленного для хищения». Оправданий не слушали, Инга получила другую должность, но продолжала носить в душе обиду из-за несправедливости.

1978 — «год ужаса» — один из самых неудачных сезонов: из-за дождей и жесткого сухого лета ягоды гнили, не успевая набрать нужный сахар.

В восьмидесятых новое испытание — Агропромышленный комитет Крыма и совет добровольцев общества борьбы за трезвость начали на полуострове антиалкогольную кампанию.

Страница из фотоальбома Инги АркадьевныФото: Алина Десятниченко для ТД

«Виноградники застраивали, в первую очередь, уникальную полосу вдоль моря. За 20 лет у совхозов Ялты 75 отчуждений, — пишет Голокоз. — Похоронен сырьевой район черного муската под дом отдыха имени Коровина. Черного муската с кофейно-шоколадными тонами больше не будет! 41 гектар муската белого Краснокаменки отводят под жилой массив, прощай, легендарное вино…»
Только за 1985-1986 годы в Крыму выкорчевано 15 тысяч гектаров виноградников. В ответ, по словам винодела, люди стали скупать сахар и гнать самогон. «Бормотухи» делали из дешевого сока, добавляя дрожжи в сахар, «смех и горе: безалкогольные свадьбы, похороны, Новый год без шампанского».

«В 90-е было сложно, хотя мы не разорялись и нас не закрывали, — качает головой Инга Голокоз. — Земля нас выручала. Хоть и каменистая, глинистая, тяжелая, но какие давала сахара».

Через год после распада СССР задачей совхоза, в котором работала Инга Голокоз, стало выживание. Из-за затяжной весны виноград не набрал сахара, в виноградниках началось воровство: давили и вывозили сок, выносили ягоды, ели прямо на участках.

«Ужас! Беспредел. Никому не подчиняются: «Наша власть!» Сторожам в лучшем случае подносят взятку — бутылку, в худшем грозят расправой, и те молчат. В «Ливадии» наняли для охраны сторожевых собак. Говорят, был случай — изуродовали вору лицо».

По словам Голокоз, проблемой стало и состояние завода: в тоннелях течь, потолки в потеках, скользко, опасно ходить, обнажилась арматура потолков, вода заливает электропроводку — «готовность же завода к сезону принята с оценкой «хорошо»». В результате за год переработали около четверти объемов предыдущих сезонов. К концу десятилетия ситуация ухудшилась.

«Беспредел в стране, беспредел в виноградарстве и виноделии: нет удобрений, химикатов, денег; с лучших земель у моря и крутых склонов согнали новые хозяева — санатории, жилой фонд; отсутствие рабочей силы… — ужасается Голокоз. — Душат налоги, нет продажи продукции, в России бешеная цена на спирт, совхозы в долгах. Сбор начинается в августе вместо середины сентября, из-за чего безденежье <…> Совхозы меняют вино на солярку, удобрения, уголь, бензин».

Делать вино

«Я закончила работать на заводе в 1998 году. Завод рядом с домом, поэтому когда ушла, когда первую свою ногу сломала, выходила в сад на своем ходунке и прислушивалась, — улыбается Инга, поглаживая край одеяла. — Слышу, мешалка работает: значит, мезга перемешивается. Грохот — значит, в дробилку суют виноград, косточки «др-др-др». Если подогреть надо — пар пустили по змеевикам. Все слышала, все чувствовала — это вино в крови».

Инга АркадьевнаФото: Алина Десятниченко для ТД

Сейчас за окном тишина знойного дня, изредка прерываемая стрекотом кузнечика или случайной птицей. Как правило, основной сезон приходится на сентябрь, октябрь, часть ноября, но точное начало определяют работники совхоза: берут пробы сахара — какой собрать, какой подождать. Остальной год уходит на подготовку. И исторические перемены — передача Никитой Хрущевым Крыма Украине, развал СССР, события 2014 года — на обычную жизнь завода не повлияли.

«Когда мы на Украине работали, отношение к нам было помягче, подружественнее. А так все равно, был Камень и остался Камень, — говорит Инга. — И эти, и последние события на нас и заводе тоже никак не отразились. Мы люди маленькие: ну, поменялось начальство наше, заводиков — подчинялись одному, потом стали подчиняться другому».

А задача все та же — стараться делать лучшие вина.

«Приезжайте, генацвале, угостим вас цинандали», — допевая песню о столетнем Вано, Инга пропускает строку «потому-то в нашем крае век за возраст не считают»: забыла. О возрасте она в разговоре не упоминает, а на вопросы о жизни отвечает афоризмом из своей же книги: «Жизнь — это то, что мы больше всего стремимся сохранить, но меньше всего бережем».