«Я буду там, пока жив»

Алексей Нестеренко — ровесник «Большого террора», сын «врага народа» и бывший член Коммунистической партии. Он был одним из тех, кто осуждал Солженицына за предательство родины. Вот уже пять лет он устраивает одиночный пикет у «Расстрельного дома» на Никольской улице. В этом доме НКВД выносило смертные приговоры, а теперь в нем хотят сделать бутик элитной парфюмерии. В этом доме 80 лет назад к смерти приговорили и отца Нестеренко.

Записка в наследство

Алексей Нестеренко родился в 1937 году в городе Тушино. Через месяц после его рождения отца арестовали, а через год расстреляли в «Коммунарке». Семье сказали, что он троцкист, предатель и осужден на десять лет лагерей без права переписки. НКВД тщательно уничтожало память о «предателях»: дома у Нестеренко не осталось ни писем, ни фотографий отца. Нет даже точной даты его рождения. Алексей узнал о том, что произошло, только в 17 лет. А фотографии отца увидел уже в девяностых, копаясь в архивах вместе с правозащитной организацией Мемориал.

30 июля 1937 года был подписан секретный приказ НКВД № 00447 — о репрессировании «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Этот день принято считать началом «Большого террора». В 1936 году НКВД возглавил Николай Ежов и целый год готовил свое ведомство к проведению массовых чисток. Всего за этот период Верховной коллегией Военного суда СССР были арестованы миллион 700 тысяч человек, более 700 тысяч из которых расстреляли.

Алексей Георгиевич Нестеренко стоит у центрального входа в Государственную Думу с политическим плакатом и портретом своего отца. Раз в неделю Алексей Георгиевич выходит на одиночный пикет, чтобы донести свое послание до депутатовФото: Андрей Любимов для ТД

В 1942 семью Нестеренко отправили в эвакуацию в Алма-Ату. От эвакуации воспоминаний осталось немного: октябрь, солнце, фрукты, игры с детьми в судью, прокурора и палача. «Это очень жестокая игра. Раздают роли: судья, жертва, палач и прокурор. Жертва стоит с закрытыми глазами, а прокурор подходит сбоку и бьет. Дальше фантазируют, за что тебя посадить, за что расстрелять», — вспоминает Алексей.

Тогда при подаче документов в университет нужно было заполнять автобиографическую анкету. Как только в графе «родители» появлялась фраза «арестован», документы отправляли обратно.

Так Алек, как его звали дома, и узнал о судьбе отца. Отличник, золотой медалист, которого пригласили на бал в Кремль, не знал, что писать в учебной анкете. «Арестован на 10 лет без права переписки» звучало как приговор. На год раньше это и было бы приговором, но в 1954 году у детей «врагов народа» появился шанс на реабилитацию.

«Когда Сталин умер, я слышал, что многие плакали. У нас в семье никто об этом даже не говорил. Я прихожу однажды домой, а фотографии Сталина больше нет».

Мама села писать записку Ворошилову с просьбой реабилитировать мужа. Эта записка — единственные воспоминания, доставшиеся Алексею от матери. Многие родственники со стороны отца меняли фамилии и с семьей Нестеренко даже не общались. Мама писала:

Семейные фотографии Алексея Георгиевича стоят на полке в его комнатеФото: Андрей Любимов для ТД

«Муж в годы Гражданской войны в 15 лет добровольно пошел в партизанский отряд, сражался в рядах Красной Армии в боях за Советскую власть. Знала его как только честного, преданного патриота своей Родины, активно и беспощадно боровшегося с врагами. Прошло уже 17 лет с момента ареста мужа, а мне до сих пор ничего о нем неизвестно. Жив ли он? Осужден ли дополнительно? Или уже отбыл срок наказания? Я много раз обращалась за справками с просьбой пересмотреть дело мужа в МГБ, но ничего не могла добиться. Дети мои уже выросли. Что дети должны писать об отце в анкетах? Если они напишут, что отец находится в месте заключения, что еще не известно, может быть, его и нет в живых, то, по опыту моего старшего сына, у них будут проблемы…»

Бутово — наш Бухенвальд

«В 1956 мне сказали, что я больше не сын «врага народа», это они просто «погорячились» — невинного человека расстреляли. Дали за это компенсацию. И я, наряду со студенческой стипендией, получал пенсию за отца. Тогда же я узнал, что мама, когда отца арестовали и непонятно куда увезли, как Анна Ахматова, ходила искать его по разным тюрьмам».

Несмотря на это, Алексей был убежденным коммунистом. С четырнадцати лет — комсомольцем, а с двадцати семи — членом партии. Когда в 1974 году выслали Александра Солженицына, Алексей осудил писателя, посчитав его предателем родины. Он уже чувствовал — что-то идет не так, но пока не мог в это поверить.

«Это было лицемерное время. В девяностые годы, когда разбирали преступления Советского Союза, коммунистическую партию хотели запретить, но не смогли. Она перекрасилась. Все тогда перекрасились. Еще два года назад я преподавал в Менделеевке и говорил своим студентам: «Пока вы, молодые, не разберетесь, почему не построили коммунизм, не будет никакого капитализма! Мы его 70 лет строили, и сколько жертв было на этом пути! Попытка создания нового человека потерпела крах».

В середине девяностых Нестеренко остался без работы. Завод, на котором он был химиком, закрыли, ученого выгнали на улицу, а его диссертацию сожгли. Денег не было. Алексей днем работал сторожем, а по ночам переводил книги с английского и немецкого языков. В это же время он познакомился с правозащитной организацией «Мемориал» и начал пропадать в архивах КГБ. В этих зданиях на Фрунзенской в течение многих лет Нестеренко по крупицам собирал своего отца. Там он впервые узнал его почерк, читая допросы 1937 года. Там понял, как сильно ошибался все эти шестьдесят лет.

Алексей Георгиевич в своей комнатеФото: Андрей Любимов для ТД

«Мне нравятся слова митрополита Коломенского, правой руки патриарха Кирилла: «Сталин — это чудовище, духовный урод, а Бутово — это наш Бухенвальд». Потому что двадцать тысяч людей там тайно расстреляны и захоронены. И раскопали это только в 1988-89 годах».

В поисках памяти

С разрушением железного занавеса рухнула привычная жизнь Алексея. Начальником лаборатории он получал до пятисот рублей в месяц и в один момент остался ни с чем. Приходилось выживать. Алексей ухаживал за больной женой и читал о рассекреченных местах массовых расстрелов — Бутове, «Коммунарке». Так прошло еще десять лет.

В 2008 году умерла жена, и у Алексея появилось время. Он начал ходить по библиотекам: Пастернак, Трифонов, Рыбаков, Солженицын, Копелев… В каждой книге он узнавал свою жизнь. Жизнь открывалась заново.

«Я понял все, что на самом деле происходило в советское время, читая художественную литературу. До этого я жил «незамутненным» — ни разу самиздат в руках не держал».

Семь лет назад пятнадцатилетний внук решил создать генеалогическое древо. Алексей в то время мало знал о семье, и вместе с внуком они отправились в архивы. Там Алексей узнал, что следователь перед реабилитацией отца признался — дело было сфальсифицировано. Узнал о тысячах таких же судеб таких же отцов. Когда появились вопросы, мамы в живых уже не было, и ответы Алексей искал у «Мемориала» и в художественной литературе. Целью его жизни стало принять закон о запрете прославления Сталина и отдать «Расстрельный дом» НКВД на Никольской под музей.

Каждую неделю уже пять лет Алексей выходит с фотографией отца на одиночный пикет у этого дома. Полицейские его гоняют и грозятся арестовать, на что Алексей отвечает: «Я буду счастлив быть арестованным в этот день, день памяти моего отца! Это честь для меня».

Алексей Георгиевич Нестеренко со своим псом Майло в своей комнатеФото: Андрей Любимов для ТД

Взрослые дети Алексея сначала боялись таких угроз полиции и не понимали, зачем он пропадает в архивах КГБ и пикетирует Госдуму. Но, глядя на отца, постепенно сами начали искать информацию в интернете и собирать историю семьи.

В этом году — 80 лет «Большому террору» и приговору отца Нестеренко. Он уже собрал шесть тысяч подписей на Change.org и отнес в Госдуму законопроект о запрете прославления Сталина. Недавно вместе с «Мемориалом» Алексей ездил открывать «Сад памяти» в Бутове. Фотография отца у него всегда с собой. Дома Алексея практически не бывает. Из «Мемориала» или какой-нибудь библиотеки он идет в Дом журналистов на собрание или в Сахаровский центр на интервью.

«Силы мне дает цель. Нам нужен этот закон, потому что только тогда мы будем реабилитированы в глазах половины общества, которая считает, что все было хорошо, что сажали за дело. А когда я им говорю, что не за дело, вы знаете, какая реакция у этих упертых сталинистов? «Это фальшивка». Это дает мне силы. Мы должны рассказать молодым правду и поставить Сталина на место в истории, как когда-то поставили Гитлера. Эта Военная коллегия — уникальная вещь. Все расстрельные списки прошли через этот дом на Никольской. Вот почему я там. И буду там, сколько еще живу».