Беги, Иман, беги!

В одиннадцать лет Иман перестала носить брюки и гулять с подругами, в четыре часа дня она должна была быть дома. Однажды одноклассники с учительницей собрались в кинотеатр. Иман попросила разрешения у отца пойти с ними. Он взял девочку за руку, посадил у телевизора в гостиной, выключил свет и сказал: «Вот тебе кинотеатр». В другой раз, когда одноклассники собрались с учительницей на море, отец предложил: «Набери в ванну воду — и купайся». Иман помнит, как накрасила ногти фиолетовым лаком, а потом долго боялась, что отец увидит. Он говорил: «Ешь!» — а она сидела за столом и не могла поднять рук. Иман принимала строгость отца, никогда не протестовала, только зимой чувствовала, как не хватает брюк, чтобы согреться.

«Я такой человек, если мне что-то не нравится, все равно буду терпеть, — говорит Иман. — Быстро поддаюсь влиянию. Если расстраиваюсь, то держу все в себе. Однажды папа поздно вечером взял маму, моих сестер и брата в луна-парк. А меня, как старшую, оставили дома — присматривать за младшей сестрой. Я очень расстроилась, потому что никогда в жизни не видела луна-парк. Мы играли с сестрой, а потом вместе уснули. Родители не могли войти в дом. Пришлось через окно пробираться. Папа ударил меня по лицу, думал, что я нарочно это сделала. Мне было очень обидно, я просто крепко уснула».

Иман считает, что строгость папы была связана с тем, что они жили в чужой стране. Он старался ее уберечь.

«В Чечне все друг друга знают, разделяют одни адаты — традиции. Казах мог случайно дотронуться до меня в автобусе и не знать, что у чеченцев так не принято. Поэтому папа очень внимательно следил за мной. Отвозил и привозил в школу. Когда одноклассники звонили домой, чтобы спросить домашнее задание, меня трясло. Один взгляд папы — и я понимала, что либо сейчас побьет, либо хорошо поругает. Я даже наш домашний номер не оставляла в школьном журнале — боялась, что мне позвонят. Все в классе знали, что у меня строгий папа. Девочкам на восьмое марта подарят что-то, а мне — нет. Они приходят в ярких праздничных нарядах, а я — в одном и том же. Я еще по-русски тогда плохо говорила. Одноклассники издевались надо мной».

Иман надевает хиджаб

Иман приглашает нас в родительский дом в небольшом селе, недалеко от Грозного. Комната, в которой она проводит вечера с сыновьями, — маленькая, полупустая, белая, теплая — не отвлекает хозяев друг от друга. Раньше печка была на дровах, а теперь на газу; на ней греются алюминиевые чайник и длинная кастрюля — мантоварка. Ковер застилает пол целиком. Стол накрыт от края до края. Иман приготовила манты, открыла бабушкину аджику. Газированные напитки и сладости дядя прислал на такси — чтобы девушка лишний раз не выходила из дома.

В комнате есть сломанный телевизор. Иман не разрешает родственникам включать при старшем сыне — четырехлетнем Айюбе — боевики. Когда она предлагает ему посмотреть мультики, он часто отвечает:«Хочу войну» — из всех игрушек тянется к пистолетам. Весь вечер Айюб играет с трехлетним Абдурахманом на ковре, а потом они там же и засыпают — привыкли спать на полу в Ираке. Самый маленький — восьмимесячный Сулейман, названный в честь отца, постоянно хнычет и просит есть. Иман при нас кормит его грудью, потом смесью из бутылочки, и наконец кладет в горскую люльку, в которой выросла сама: выпрямляет ему ножки, туго привязывает свивальниками к деревяшке, накрывает золотой парчой и начинает резко раскачивать. Сначала ребенок пытается вырваться наружу, а потом — засыпает. В такие минуты, бывает, Иман уткнется в Сулеймана, закроет глаза и скажет: «Мама днем и ночью плакала, пока ты не родился».

Иман думала снять квартиру в Грозном — жить с тремя маленькими детьми в доме, где туалет и умывальник на улице, не очень удобно, — но папа сказал: «Оставайся в доме» — и девушка смирилась.

— О чем ты мечтала в юности? — спрашиваю я.

— У нас нет такого, чтобы мы чего-то сами захотели (смеется). Девочка учится, а потом делает так, как родители скажут.

После восьмого класса Иман перестала ходить в школу. Папа решил, что ей лучше остаться дома и помогать маме растить трех младших сестер и брата. Уже тогда мамина подруга, тоже чеченка, заходила к ним в гости и любила повторять: «Ты — моя сноха, я заберу тебя». Иман стукнуло 15, и мамы познакомили ее с Сулейманом, высоким и зеленоглазым, на семь лет старше.

«При первой встрече он мне сказал: «Ну ничего себе ты полная!» Я обиделась. Он мне тоже не понравился. Я думала, что выйду замуж за такого, как папа, типичного кавказского мужчину: сказал — сделал. Сулейман не был похож на чеченца, он даже по-чеченски не говорил. Я привыкла к строгости. А у Сулеймана был мягкий характер, он родился и вырос в Казахстане».

Так получилось, что они подружились, в основном переписывались, виделись иногда — когда папа Иман уезжал на вахту. Сулейман встречался с русской девушкой: то ругался, то снова сходился с ней. Обо всем рассказывал Иман, она по-дружески успокаивала его.

Большой семье всегда не хватало денег. И когда Иман исполнилось 15, папа разрешил ей подрабатывать на складе детского магазина. Во-первых, им владела хорошая знакомая, ингушка по национальности. Во-вторых, Иман была скрыта от посторонних взглядов. Каждый год девушка ездила в Чечню к родственникам. Раньше игнорировала бабушкины слова о том, что «надо молиться, поклоняться Господу, благодарить за все то, что у нас есть», а однажды решила прислушаться. Прочитала книгу «Какой должна быть мусульманка» и покрылась. В 17 лет.

Сулейман был в восторге от решения Иман, а вот родители, которые даже не читали намаз, настаивали, чтобы она сняла хиджаб. «Так выглядят ваххабиты», — аргументировал папа. «Ты как мешок, дочки моих подруг одеваются модно», — вторила мама. Иман не хотела перечить родителям. Она выходила из дома в платке, завязанном на затылке — по-чеченски, останавливалась на лестнице, натягивала хиджаб и шла на работу. Это был первый протест против родителей.

Однажды хозяйка магазина сказала Иман, что не хочет проблем со спецслужбами. «Здесь нет места для тебя», — отрезала она и уволила девушку. Иман пробовала устроиться в другой магазин детской одежды, но как только владельцы видели хиджаб, отказывались продолжать разговор.

Иман выходит замуж не по любви

Когда Иман покрылась, Сулеймана вдруг осенило: «Зачем я с другими девушками встречаюсь, это все так несерьезно! Ты такая воспитанная, мама о вашей семье только хорошее рассказывала, почему бы нам не начать серьезно общаться?!»

Иман тогда нравился парень из Грозного, но она с ним виделась раз в году — в основном общалась по интернету. Мама сказала, что папа ее никогда не отдаст за тейп (род в Чечне) этого парня, а вот Сулейман — «прекрасный человек: не курит, не пьет, два высших образования, нефтяник». Иман смирилась.

«Я думала, выйду замуж — и мама не будет придираться к моему внешнему виду, а муж будет заступаться за меня, тем более, что он любит эту одежду, — объясняет Иман. — Ради того, чтобы соблюдать ислам по правилам, я была готова жить без любви. Успокаивала себя: зато у меня будет хорошая свекровь. Обычно чеченские невестки не ладят со свекровями, они очень строгие, а моя — простая женщина».

После свадьбы молодожены переехали к родителям Сулеймана. Парень хорошо зарабатывал, все деньги приносил домой матери. Вместе с младшим братом оплачивал ипотеку за трехкомнатную квартиру, в которой они все вместе жили. Вскоре Иман родила ему сына — Айюба. Свекровь ревновала Сулеймана к жене. Особенно, когда они ходили в кинотеатр (который до замужества папа не разрешал ей посещать). Иман просила Сулеймана: «Скажи, что мы не в кино пошли, а просто погулять». Парень настаивал, что всегда нужно говорить правду. Когда они держались за руки на улице, свекровь злилась: «Когда ты научишься чеченцем быть!?» В чеченских семьях не принято называть жену при родителях по имени, а Сулейман называл и даже использовал любимое прозвище «доги» (сердечко). А еще брал при маме ребенка на руки, целовал его, что тоже считается признаком неуважения к старшему.

«Он никогда мне не врал, даже по мелочам. Мне было интересно проводить с ним время, слушать его истории. Он очень начитанный, мы могли проболтать до утреннего намаза. Я спрашивала, как устроены звезды и муравьи — он отвечал на любые мои вопросы».

Иман тосковала без мужа. Он часто ездил в командировки. Все больше и больше погружался в ислам. Приносил домой религиозные книжки, зачитывал хадисы жене, а потом вдруг отрастил бороду, начал подворачивать штанины, постоянно общался с кем-то во «ВКонтакте». Когда показывал, что это мужчины, Иман успокаивалась. Он объяснял, что общается с братьями (так мусульмане называют друг друга), и она не имела права докапываться, сомневаться.

«Свекровь обвиняла меня в том, что я надела платок и потянула его за собой. Но у меня не было столько знаний! Я любила иногда послушать чеченскую музыку, а он мне не разрешал. Я даже сериалы смотреть из-за него перестала. Он говорил, что там сплошной разврат».

Когда начальство попросило Сулеймана сбрить бороду, он отказался. Пришлось уволиться. Родители были очень недовольны. Скандалы в доме вспыхнули с новой силой. Свекровь называла супругов «квартирантами», негодовала, что теперь некому выплачивать кредит, обвиняла во всем Иман. Однажды девушка даже задумалась: «Может, он так сильно любит меня, что готов ради жены погрузиться в ислам?» Родители Иман прессовали ее с другой стороны. Настаивали, чтобы она сняла хиджаб. Девушка каждую ночь плакала в подушку. Когда вместе с мужем их навещала, снимала в подъезде хиджаб и завязывала платок на чеченский манер. Объясняла Сулейману: «Поверь, они не поймут. Лучше не провоцировать».

В какой-то момент Иман начала замечать, что к мужу приезжает полностью тонированная машина, он садится в нее и уезжает. Сулейман объяснял, что это КНБ, спецслужбы Казахстана. Клялся Аллахом, что ничего плохого не сделал.

«В КНБ хотели, чтобы Сулейман стучал на «братьев», которые все чаще и чаще навещали его, звонили среди дня и ночи. Но он отказывался. Муж несколько раз подавал резюме в иностранную компанию. Был случай, когда сам начальник приехал на встречу с Сулейманом. Ему понравилось, что муж имеет два диплома и приличный опыт работы, прекрасно владеет английским языком. Этот начальник позвал Сулеймана на работу прямо на следующий день. А потом перезвонил и извинился, что не может с ним сотрудничать. Как только Сулейман положил трубку, ему позвонили из спецслужб: «Ну что, Сулейман, тебе сложно устроиться на работу, помоги нам — и мы поможем тебе» Я слышала эти разговоры. Он говорил: «Посмотри, что они делают?!»»

Иман жертвует собой ради сына

Вскоре Иман забеременела вторым ребенком. Работы не было, деньги закончились, они были на содержании родителей Сулеймана, которые постоянно высказывали свое недовольство. В итоге Иман предложила отправиться в Грозный, оформить материнский капитал и начать строить собственный дом. Муж согласился.

Подходящих билетов не было, и они решили долететь до Астрахани, а оттуда, уже на поезде, добраться до Грозного. Когда зашли в вагон, Иман увидела чеченских проводниц и успокоилась — скоро будет дома есть бабушкины галушки. Через десять минут муж сказал, что нужно пересесть в другой вагон. Иман не понимала, что происходит. Как позже выяснилось, они пересели в вагон до Махачкалы, который прицепили к грозненскому поезду. Иман удивилась: в Дагестане у них не было ни одного родственника. Но Сулейман успокаивал: «Тем лучше».

В Махачкале Сулейман оставил жену почти на двое суток. Не разрешил говорить матери, где она находится. А потом и вовсе забрал телефон. Девушка плакала. Муж успокаивал: «Пожалуйста, только немного потерпи, и я все тебе объясню». Иман доверилась, потому что он никогда не врал.

Вернувшись, Сулейман показал Иман страницу загранпаспорта, куда были вписаны данные сына. Оказывается, он ездил в консульство Казахстана в Баку, чтобы оформить документы на выезд мальчика за границу. Семья улетела в Стамбул — и там Сулейман огорошил Иман: «Теперь мы будем жить здесь, я найду работу, братья нам помогут».

Сулеймана вместе с женой и сыном поселили в комнату к другой паре, их разделяла плотная штора. Как выяснилось позже, это была перевалочная квартира. Муж уходил утром, а вечером возвращался. Когда разрешал Иман позвонить домой, просил говорить родителям, что они в Польше. Деньги заканчивались, в кармане лежали последние сто долларов. Иман была на шестом месяце беременности.

«Мы вышли погулять, никак не могли найти обменник. Я подошла к прилавку с персиками, понюхала их, положила на место и заплакала. Не потому что мне так сильно хотелось попробовать персик, просто накопилось. Какая-то девушка, тоже в хиджабе, увидев это, купила и протянула мне персик со словами: «Мы все — мусульмане»».

А в один день Сулейман признался. «Я ждал момента, еще сам был не уверен. Мы с тобой едем в Сирию. Там Исламское государство. Сможем жить по шариату, никто не будет нас притеснять. Мне сказали, что там дают дом, выплачивают пособия. Мы будем жить обычной жизнью».

Сулейман долго уговаривал Иман.Рассказывал, что братья там уже были и остались довольны. Приводил в примеры хадисы, о которых она никогда раньше не слышала. Объяснял, что обязанность каждого праведного мусульманина жить в Исламском государстве. Что отказываться от него точно так же, как не читать намаз — совершать грех. Иман трясло. Она видела войну в Чечне и никогда больше не хотела жить под бомбежками. Когда у Сулеймана не осталось аргументов, он сказал: «Если не хочешь ехать, то я поеду с Айюбиком. Я не хочу, чтобы мой сын рос среди разврата».

Иман сдалась, она не могла себе представить жизнь без сына.

Иман бежит по кукурузному полю

Когда десять женщин с детьми (у каждой было по два-три ребенка) подошли к границе Турции с Сирией, мужчины крикнули им в спину: «Бегите, а то по вам будут стрелять».

Иман бежала по кукурузному полю, одной рукой придерживая живот, другой — прижимая к груди годовалого ребенка. Она не могла остановиться, даже когда черта была пройдена, а незнакомки в черном сочувственно кричали: «Хватит!»

«Первым делом выяснилось, что я неправильно одета, — вспоминает Иман. — Меня это сразу напугало. Мужчины кричали мне что-то на арабском, показывая на лицо. Я была в хиджабе, на мне было ярко-фиолетовое платье в цветочек. Они смотрели на меня с агрессией. Какие-то женщины протянули мне черное покрывало, чтобы я закрылась им с ног до головы и спрятала лицо под специальной накидкой. Теперь я должна была ходить только в черном и носить паранджу: один слой плотной ткани оставлял только узкую прорезь для глаз, другой (мелкая сеточка) — закрывал все. Я говорила, что мне тяжело дышать из-за беременности, но меня уже никто не слышал. Это был август 2014 года, 50 градусов жары».

Иман привезли в сирийский город Ракку, оставили в женском общежитии — «макаре». Она окинула взглядом местность и пришла в ужас. Возле входа в дом, на ступенях из кафеля, сидели две измученные езидки, им не разрешали давать еду, пока они не примут ислам. Половину соседнего дома разбомбили. Вокруг общежития люди устроили мусорную свалку. В комнате негде было ступить, на полу вплотную лежали матрасы. Вши свободно кочевали от одной девушки к другой.

Через 15 дней приехал муж и сказал, что семья переезжает в Ирак. Все эти дни он проходил курс шариатских знаний. И когда ему и другим новичкам предложили отметить мусульманский праздник Курбан-Байрам в Багдаде, они сразу же согласились.

«Их воодушевили, пообещали, что столица Ирака скоро будет захвачена, — вспоминает Иман. — На самом деле в том месте, куда они направлялись, не хватало мужчин — они все погибли в боях».

Женщин и мужчин посадили в разные автобусы, двигавшиеся длинной колонной. По дороге вдруг остановились, выключили все фары.

Самая страшная ночь в жизни Иман прошла в городе на северо-западе Ирака — Синджаре, месте компактного проживания курдов-езидов. В начале августа 2014 года город заняли боевики Исламского государства. За несколько недель до того, как автобус с Иман остановился в Синджаре, там было обнаружено захоронение пятисот езидских женщин и детей, многие из них были погребены заживо. Из города были изгнаны тысячи людей, часть казнена из-за отказа принимать ислам, молодые девушки-езидки обращены в рабство.

«Мы стояли в полной темноте и тишине. Я разглядывала разноцветные огоньки в окно. Сначала подумала, что это красивый салют, а через некоторое время, когда мы очень быстро рванули, поняла, что по нам стреляют. Мы доехали до какого-то места, люди повыпрыгивали из машин и начали кричать. Я не понимала, что происходит. Они забегали в дома. Потом появился мой муж, он отвел нас в какой-то местный дом, закрыл окна матрасами, чтобы осколки не залетали. Здесь нужно было переночевать. Над нами кружили беспилотники, самолеты. Нельзя было даже фонариком светить».

Иман услышала свист, предшествующей падению снаряда, по телу пробежала дрожь. Она вспомнила войну.

«Нас в Чечне столько не бомбили, сколько за эту ночь. У меня живот на одну сторону ушел — это прям заметно было. Я даже говорить не могла, дар речи потеряла. Когда они сбрасывали снаряды, я закрывала собой ребенка, а Сулейман — меня. Он успокаивал, уверял, что беспилотник только дважды сбрасывает бомбу. Отвлекал меня, рассказывал про устройство самолета. Позже я убедилась, что их было очень много. Я раздвинула шторку и увидела, как горят автобусы, на которых мы приехали. Нас до пяти утра бомбили. Во время утреннего намаза к нам в дом забежали двое мужчин, один спросил: «Твоя жена может нам помочь, надо похоронить женщин?» Я упала в обморок. В ту ночь погибло много женщин и детей».

Иман находит дом

Когда они приехали в Талль-Афар, Иман с детьми снова поселилась в «макаре». Мужчины ушли искать дома для своих жен. Их называли «мухаджеры» — переселенцы. Они заходили в пустые, оставленные местными жителями жилища, и выбирали те, что им по душе. Через некоторое время Сулейман вернулся к Иман и радостно сообщил, что теперь у них есть собственный дом. Надо только вымыть пол перед тем, как заехать в него.

«Это был шикарный дом, где свет включался по хлопку, но мне не хотелось заходить туда. Я сидела на крыльце и плакала. Отношения с мужем начали ухудшаться. Мне не хотелось с ним разговаривать, я все время просилась домой. Впервые в жизни он повысил голос на меня. Говорил, что назад дороги нет, нам придется жить здесь».

Сулейман написал на заборе дома «Абу Айюб», что означает «отец Айюба». По новым правилам нельзя было называть своих настоящих имен. Мужчину звали «отцом старшего сына», женщину — «матерью старшего сына». Если у кого-то еще не было сына, то он выбирал себе имя, а когда рождался ребенок, то называл его им. Иман звали — Умма Айюб (мать Айюба). Наедине супруги по-прежнему обращались друг к другу «сердечками».

Первое время они жили спокойно. Беспилотники кружили над крышами, но не сбрасывали бомб. По словам Иман, муж охранял жилые дома, иногда — рыл окопы, ходил на работу всего на два часа в день и сразу же возвращался к семье. Его не брали на поле боя из-за плохого зрения, он даже в армию не ходил по этой причине.

Однажды Сулейман вернулся домой с автоматом. Иман испугалась: «Зачем тебе это? Ты же говорил, что здесь нет войны». Муж смущенно улыбался: «Да это просто так, не переживай».

Каждый месяц семья получала бесплатные продукты (в основном овощи) и материальную помощь — сто долларов на каждого члена семьи, плюс дополнительные сто долларов отцу семейства — за работу. В какой-то момент руководство решило отказаться от греховных американских долларов и отчеканить золотые динары. Правда, покупать их нужно было за доллары: один золотой динар стоил двести долларов.

У иракских домов плоские крыши. Иман ждала ночи, чтобы подул легкий ветерок, и можно было забраться на крышу, залезть под москитную сетку и уснуть. Там же стояли огромные баки с водой, пластиковые «танки», нагревающиеся от солнца. Все лето приходилось пить кипяток и иногда бегать в магазин за соленым куском льда, зимой — мыться в холодной воде. Из-за перебоев с электричеством половину месяца не было света, а в последние полгода его и вовсе отключили. Иман помнила, как в Чечне, когда у них не было холодильника, бабушка охлаждала воду, и делала точно так же: набирала кипяток в бутылку, заворачивала в плотную тряпку, смоченную водой и подвешивала на дерево в тени. Ветер дул, и вода немного охлаждалась.

«У меня была обычная жизнь, как в Казахстане. Только я из дома не могла выйти без мужа. Воздухом дышать можно было во дворе или на крыше, если аккуратно залезть туда, чтобы мужчины не увидели. Когда сын выходил гулять на улицу, я стояла за дверью и следила за ним».

Со взятием каждого города Исламского государства ухудшались условия жизни. Когда войска были совсем близко, семье пришлось переехать в соседний поселок. После захвата Синджара курдскими властями — в ноябре 2015 года — перестали выдавать бесплатные газовые баллоны (их привозили из сирийской Ракки через Синджар), из магазинов пропали макароны.

«В первое время муж купил сим-карту. Когда до руководства дошло, что у нас есть интернет, запретили им пользоваться. Мы долго потом не могли выйти на связь с родителями. Дома был огромный плазменный телевизор. Но когда полицейские Исламского государства узнали, что кто-то из женщин смотрит сериалы, перерезали всем жителям антенны. Иман однажды включила сыну мультфильм «Том и Джерри» на флешке, но муж, узнав про это, выкинул ее».

В свободное время Иман шила кукол для соседки, но только без глаз. Одна из ее подруг проигнорировала запрет на хранение игрушек с изображением человека и животных и купила дочке резиновую лошадку и других плюшевых зверюшек. С ними жила девушка, которая потихоньку, пока никого не было дома, сжигала и рвала на куски игрушки трехлетки. Соседки ругали Иман за то, что у ее сыновей на футболках мишки, что Айюб приносит к соседям игрушечного динозавра, а на упаковке с памперсами изображен ребенок. «Вырежь ему глаза», — говорили они.

Раз в неделю мужья отвозили жен в интернет-кафе. Они платили небольшую сумму, чтобы подключиться к интернету.

«Это был сарайчик с диванчиками, но без окон. Там сидела женщина, которая все контролировала. Говорили, это делается для того, чтобы к нам не затесался шпион. Периодически женщина подходила, забирала телефон и проверяла. Одно время не разрешалось даже на родном языке писать — только на русском, потому что надсмотрщица его понимала. Когда мы уходили из интернет-кафе, нужно было на три дня оставить там телефон и обязательно снять с блокировки. Его тщательно проверяли. Мы боялись писать родителям, что нам плохо, думали, что у них есть программы, которые восстанавливают все удаленные сообщения».

Однажды Иман заметила, как сын в игре сел младшему брату на спину и жестом показал, что хочет перерезать ему горло. Она испугалась.

«Он это где-то видел, — подумала она. — Может быть, на планшете. Я часто наблюдала, как мальчики примерно двенадцати лет сидят на улице и смотрят видеоролики в телефоне. Айюб общался с ними. А еще я слышала, как женщины между собой разговаривают: «О, вышло новое видео смертной казни, надо срочно посмотреть!» — «Обязательно посмотри, там у убитого мозги вытекают на асфальт.» — «В новом видео человека зарезали как барана, давайте посмотрим». Они показывали эти ролики детям. Говорили: «Пусть привыкают, будут воинами». Я была против того, чтобы травмировать психику детей, но им не возражала».

В отличие от Сулеймана, Иман никогда не присутствовала на публичной казни. Он рассказывал жене, как одна женщина призналась в прелюбодеянии с женатым мужчиной. Она боялась Аллаха и решила покаяться — тогда ей сделали «раджим» на площади, забили камнями до смерти. Среди зрителей были и женщины. Никого не загоняли туда насильно, но это поощрялось, чтобы они наблюдали за смертными казнями и знали, что ожидает их в случае нарушения законов шариата. Другую женщину обвинили в том, что она подкладывает «чипы» в дома, школы, мечеть, чтобы иракские войска знали, куда сбрасывать бомбу. Во время казни попросили выйти из толпы ее ровесницу, тоже женщину в возрасте. Вручили ей в руки автомат и приказали расстрелять преступницу.

Сосед Иман переехал в Исламское государство из Дагестана. Когда его назначили амиром — руководителем местной общины — он получил в подарок молодую езидку. Наложницу звали Ширин («сладкая»), у нее было трое дочерей.

«Говорили, что арабы насиловали рабынь, но перед моими глазами развивалась другая история. Сначала мой сосед поселил езидку в отдельном доме, а потом привел к себе и сказал жене: «Делай, что хочешь — это моя наложница». Она очень ревновала мужа к Ширин, потому что он спал с ней. Амир вынужден был покупать платья обеим женщинам, кормить сладостями всех детей. Он не обижал Ширин, заботился о ней, чтобы она, видя его хорошее отношение, стремилась принять ислам (некоторые действительно принимали ислам и выходили замуж). Но жена довела амира, и в итоге он увез езидку далеко. Видимо, продал ее».

Однажды Сулейман рассказал Иман, как женщин, которые хотели сбежать из Исламского государства, посадили в тюрьму и изнасиловали, а мужчинам, которые им помогали — отрезали головы. Когда ее русская подруга призналась мужу, что хочет найти возможность уехать домой, он пригрозил: «Ты — кяфаря (неверная), я сдам тебя Доуля (государству) — тебе отрубят голову». До Иман доходили слухи, что за шесть тысяч долларов можно вызвать машину, которая увезет тебя через границу. Но у кого она могла это уточнить? Даже интересоваться было страшно.

Иман все больше любит мужа

Пока Сулеймана не было дома, Иман разрисовывала белые стены сердечками и цветочками, разноцветными фломастерами писала, как любит его и скучает, выводила строчки из чеченских песен: «Не уходи, милый, постой, сердце мое только с тобой». Муж приходил домой и улыбался: «Осталось только в туалете разрисовать стены». Она с воодушевлением отвечала: «Я могу и там!»

«Я вышла замуж, не любя, но потом очень полюбила мужа. Как он говорил, так и делала. Сулейман приносил с поста длинные красные розы, откуда-то доставал мои любимые батончики «Баунти», украшал нашу спальню ароматическими свечками. Он никогда не грубил, не ругал, не бил, все спокойно объяснял — только раз в жизни повысил голос. Когда я лежала с температурой, он сидел возле моей кровати и менял тряпку на голове. Утром он просыпался пораньше, чтобы поменять детям памперсы, помыть их, приготовить завтрак, а потом разбудить меня. Другие мужья не брали с собой жен на базар, а я очень просила его — и он соглашался. Только настаивал, чтобы я обязательно надевала перчатки: никто не должен был видеть моих рук».

На базаре женщинам полагалось смотреть в пол. Если кто-то глазел по сторонам или разглядывал товар на прилавках, подходил полицейский и говорил: «Пусть жена опустит взгляд». Некоторые «маданиты» (местные иракцы) были заинтересованы в том, чтобы их товар продался. Они не жаловались полицейским, а, наоборот, отворачивались, чтобы женщина могла спокойно выбрать одежду для ребенка. Самым приятным местом для Иман в Талль-Афаре был магазин с турецкой женской одеждой, там работала женщина — можно было открыть лицо: разглядеть рисунок на платье, пощупать текстуру.

Каждый раз, когда муж возвращался с поста, Иман накручивала волосы на бигуди, надевала самое красивое платье и обязательно пекла что-нибудь новенькое: блинчики с вареньем, курицу в духовке.

Когда иракские войска начали отвоевывать свои города, муж стал отлучаться надолго. Два дня он мог быть дома, две недели — отсутствовать. По-прежнему уверял жену, что его отправляют сторожить соседние посты и что там безопасно.

Иман с сыном скучали по Сулейману. Он возвращался домой, заходил в туалет, а Иман с Айюбом стояли под дверью и взахлеб рассказывали ему, как прошло время. Сулейман строил из матрасов пирамиду, кидал на самый верх сына — и мальчик, скатываясь вниз, смеялся до слез. Недалеко от дома была разбомбленная площадка с единственной качелькой, наполовину сломанной. Она толком не крутилась, но сын все равно ждал, что отец отведет его туда.

Когда мужа не было дома, за Иман присматривал специальный человек — его называли идарийцем. Она писала список покупок и вместе с деньгами подсовывала под дверь. Мужчина шел в магазин, стучал в дверь к Иман, оставлял пакет с продуктами и уходил. Они не должны были пересекаться.

Когда Иман рожала второго сына, больница была закрыта — на деревню наступали, и местные жители сбежали оттуда. Муж отвез ее к акушерке домой. Женщина приказала Иман залезть на железный стол, на котором лежала баранья шкура, намотала на руку целлофановый пакет и грубо засунула руку глубоко во влагалище. Иман было очень больно, она сказала Сулейману, что под страхом смерти не будет рожать в этих условиях. Супруги поехали домой. Роды проходили в темноте, только керосиновая лампа слабо освещала комнату. Сулейман был рядом.

Иман любила ходить в больницу, когда та еще работала — там была жизнь. Но встретить «маданита», который бы хорошо относился к «переселенцам», было непросто.

«Они лечили нас, но не обезболивали, — рассказывает Иман. — Были случаи, когда «ансары» (потомки коренных жителей Медины, присягнувших Мухаммеду — ТД) стояли с автоматом над душой «маданитов», чтобы те сделали нормальную операцию их детям. Я могу понять их ненависть. Они жили спокойной жизнью, а потом приехали непонятные дядьки и запретили им то, что они делали всегда — курить, пить, жить, как им хочется. Игиловцы приказали девочкам носить хиджаб, а мальчикам после двенадцати лет проходить военную подготовку. Кому это может понравиться?»

Однажды муж наткнулся на паспорт, который Иман прятала в серванте с посудой. «Зачем ты его держишь? Ты все еще хочешь уехать?» — негодовал он. А потом вышел во двор и прямо на глазах Иман поджег паспорт. Пламя плохо разгоралось, и Сулейман вылил на паспорт бензин, керосин.

«Я слишком любила Сулеймана и не могла предать его. Точно знала, что он не желает нам плохого. Он всегда говорил мне: «Мы просто будем там жить». А когда отправлялся на «нарибат» (пост), слал мне оттуда записки: «Не давай обманывать себя шайтану, наши отношения здесь лучше; если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты жила здесь». Уверена, если бы он в самом начале знал, что все это никак не связано с исламом, то не поехал бы сюда».

Иман узнает, как муж потерял очки

Тест на беременность показал, что Иман ждет третьего ребенка.

Сулейман вернулся из двухнедельной командировки без настроения. «Ты только не паникуй, я должен тебе кое-что сказать — я уезжаю в Рамади». Иман знала, что оттуда практически никто не возвращается: из сорока человек максимум двое. Она сидела несколько часов на стуле и не могла сказать ничего связного. А потом показала мужу тест на беременность, думала, что хотя бы это его остановит. «Не оставляй меня, Сулейман», — умоляла она. Он сердился: «Каждый раз, когда я уезжаю, ты хоронишь меня. Пожалуйста, прекрати плакать, Рамади — это не ангел смерти (тот, что забирает душу). Я вернусь, все будет хорошо».

Иман видела, что Сулейман и сам не рад отъезду. Ходит задумчивый, неразговорчивый. Она не успокаивалась.

«Вы — как пушечное мясо, даже по-мужски сразиться не успеваете. Бегаете с автоматами, а на вас сбрасывают бомбы с самолетов. 80 стран объединилось против Исламского государства. Вы не победите в этой войне». — «Я должен тебе сказать, что никогда за эти земли не сражался, за этого халифа. Я всегда сражался за Аллаха, чтобы моя семья могла жить по шариату».

В пять утра он ушел. А еще через две недели в дом Иман постучалась женщина, которая обычно сообщала жительницам о смерти мужей.

Это единственный момент из всей встречи, когда, разговаривая с нами, Иман плачет. Она не плакала со дня возвращения в Россию, даже когда ее допрашивали фсбшники — сжимала кулаки и терпела.

Сулейман погиб в бою. Боевики наступали, им нужно было переплыть реку. В последнюю минуту в лодку запрыгнул Сулейман. «Братья» пытались его отговорить, но парень твердо стоял на своем решении. Кто-то из выживших рассказывал, как в бою Сулейман получил ранение, потерял очки и пытался нащупать их на земле.

Иман не поверила в рассказ выживших, но, когда они передали письмо, которое муж написал незадолго до смерти, убедилась: Сулейман знал, куда идет.

«Там было восемь листов. Он вспоминал, как мы познакомились, все самые прекрасные моменты нашей жизни. Признавался, что он самый счастливый муж, что никогда не думал, что я смогу его так полюбить. Завещал мне исповедовать религию Аллаха и хорошо смотреть за детьми, просить стойкости и терпения у Бога. И чтобы они обязательно выучили английский язык. Он говорил, что ушел от нас, не потому что не любит, а потому что должен был это сделать ради Аллаха».

И ничего про то, что им нужно бежать из Исламского государства.

Когда Иман говорила, что ее муж погиб, ее поправляли — «стал шахидом» — умер во имя Аллаха, в священной войне. Иман с детьми называли «семьей шахида». Когда раздавали бесплатный рис, в первую очередь передавали его в руки «семье шахида». Если у них заканчивались дрова, идариец, который присматривал за «женой шахида», мог зайти в любой дом и попросить для «семьи шахида» дрова. Никто не отказывал.

Беременные женщины соблюдали траур, пока не родится ребенок. Все остальные — четыре месяца и десять дней. В этот период женщина не должна была даже дома краситься и наряжаться, принимать сватов, выходить на улицу.

«Женщины выходят замуж, если не могут справиться по хозяйству. Никто не заставляет их. Они сами на это идут. Некоторые прямо с нетерпением ждут последнего дня траура и радуются, что у них сегодня свидание. Мне целый год удавалось не выходить замуж, это большая редкость, хотя ко мне по восемь раз на дню стучались сваты из азербайджанской общины. Приходили и жены: «Мой муж хочет на второй жениться, очень хочет чеченку, выходи за него». Даже друзья мужа приходили ко мне свататься. Меня это злило. Некоторые женщины вели себя агрессивно, называли меня «искушением для мужчин»: «Ты делаешь так, чтобы мужчины грешили, немедленно выходи замуж!» Одна соседка пришла сватать меня за своего сына. Она говорила: «Какое ты имеешь право отказываться, твоим детям нужен отец?!» А я возмущалась: сегодня он на мне женится, а завтра — пойдет и умрет. Ну какое воспитание он даст моим детям? Я во все эти сказки — что они женятся, чтобы присматривать за сиротами — больше не верю. Они просто хотят удовлетворить свои желания».

Когда в деревне практически не осталось мужчин (были только те, что вернулись с поля битвы без рук и ног), улицы почернели. Женщины, одетые с ног до головы в черные одеяния, проносились за окнами, как вороньи стаи. Иман понимала, что уже никому нет дела до нее. И тоже выходила в магазин.

Иман делит жвачку на четыре части

Блокада, по словам Иман, началась в феврале прошлого года, Талль-Афар окружали со всех сторон, был только один выход — сдаться курдам. Время от времени жителям Исламского государства раздавали рис, булгур, томаты. Больше ничего. Арабы предупреждали, что продуктов завозить уже не будут. Самые предприимчивые и обеспеченные закупали даже жвачку. Потом продавали эти продукты, чтобы на вырученные деньги, например, купить себе лекарства. Цена за бутылку масла взлетала до сорока долларов, арбуз стоил до ста долларов, пачка жвачки — почти семь долларов.

Иман поила детей соленой водой из колодца, чтобы организм привыкал. Боялась, что они останутся без питьевой воды. Домашние кошки от голода накидывались на людей, когда те сидели за столом. Однажды у Айюба в руках была лепешка, и его любимая кошка, пытаясь ее отнять, поцарапала ребенку щеку.

Вскоре после начала блокады пропал сахар. Дети все время плакали и просили у мамы сладкое. Иман в такие моменты начинала судорожно обыскивать шкафы — вдруг где-то что-то завалялось. Однажды она нашла пакетик растворимого порошка «Юппи» и смешала его с крахмалом. Дети несколько дней макали в апельсиновый раствор лепешки и радостно уплетали за обе щеки.

«Самое сложное, когда дети просят кушать, а ты им, кроме хлеба, ничего не можешь предложить. У детей не было никакой радости. Как-то раз Айюбик плакал, очень просил жвачку. Я предложила ему попросить об этом Аллаха. Несколько раз в день я ходила с детьми в ларек, который открывался в лучшем случае на два часа. Я ждала, что там появится свежее молоко. Но в тот день мне сказали, что молока нет, а есть жвачка. Арабская, неизвестная никому фирма. Когда я узнала, что можно купить сколько угодно жвачки, очень обрадовалась. В трудные времена на семью выдавали только одну пачку. Я купила все, что там было — аж четыре пачки. Каждую пластинку делила на четыре части и давала ее детям. Я боялась, что жвачку больше никогда не привезут».

У Иман пропадало молоко из-за того, что она сама толком не питалась. Малышу было пять месяцев, он постоянно недоедал и плакал. Засыпал, а через две минуты просыпался от голода.

«Когда я поняла, что Сулейману совсем плохо, стала давать ему булгур. Разжевывала зерна и клала ребенку в рот. Мне было страшно, он был очень худой».

Однажды, когда Иман вместе с детьми поднималась на крышу, чтобы уложить их спать, ракета просвистела над головой, и соседнее жилище сложилось как карточный домик. Пыль полетела в глаза Иман и детям. В последнее время бомбили каждый день, с трех ночи и до вечера. Иногда мать только и успевала, что скидывать детей с лестницы на пол — чтобы уберечь от осколков.

«Я думала: если мы доживем до вечера, то не доживем до утра. В последние дни мы шли из магазина домой, слышали, что летит бомба, и даже видели, что она летит, но у нас просто не было сил прятаться или куда-то бежать. Попадет — так попадет. Мы устали бояться».

Иман спасает детей

Мужчина, который присматривал за Иман — идариец, хотел жениться на ней.

«Люди рассказывали, что он посмотрел на меня через забор и влюбился. Якобы по шариату можно было один раз посмотреть на вдову без ее разрешения. Он покупал детям в магазине 250 грамм конфет, давал деньги в руки, стучался, оставлял хлеб на пороге и уходил. Я решила воспользоваться этим. Передала через сына, что мне нужен интернет для того, чтобы попросить у мамы денег. Слышала, что азербайджанцам присылали их с родины. На самом деле я взяла телефон, чтобы написать свекрови по WhatsApp: «Помогите мне, я хочу отсюда выбраться, говорите только по-чеченски». Она обещала что-нибудь придумать».

Свекровь вышла на консула России в Эрбиле, столице Иракского Курдистана. Вскоре он позвонил Иман, и она рассказала свою историю, переслала ему все возможные документы. Нужно было ждать «одобрения из России». Вскоре консул снова связался с Иман и отправил карту, как доехать до их поста. К побегу готовились еще три женщины, десять детей и мужчина, который говорил по-арабски. Вместе они три раза пытались доехать до назначенного места. Курировал поездку курд.

«Один раз нас поймали наши, чтобы они нас не убили, мужчина, который был с нами, сказал, что выехал покататься — осмотреть местность. Мы чудом остались живы и вернулись домой. Еще несколько раз мы оказывались у минного поля. Жаловались курду, но он ничего не мог поделать: мины расставили ИГИЛовцы. Потом выяснилось, что есть одна дорожка. По ней можно было идти только женщинам и детям — иначе началась бы стрельба. Это было минное поле, посередине которого кто-то протоптал узенькую тропинку. Я объяснила детям, шаг влево или вправо — и мы мертвы. Я шла боком, одного ребенка держала в «кенгуру», двух других — за руки. Было страшно, мы шли минут сорок. На посту мы сдались солдатам иракского Курдистана. Там проверили наши сумки и довезли до Эрбиля. Отправили на допрос, а потом посадили в следственный изолятор. Некоторые люди забирали из своих иракских домов немецкие фены и депиляторы, а у меня в рюкзаке был только один комплект одежды для детей и твердые, как камень, финики — однажды я спрятала их у себя в шкафу и думала, что даже если буду голодать, ни за что их не съем, оставлю на случай, когда мы будем бежать из Ирака и останемся без еды. В итоге мы съели их с детьми в СИЗО. Через две недели приехал Зияд Сабсаби (полномочный представитель Чеченской Республики при президенте России — ТД). Он договорился с курдами, чтобы те ускорили бумажные процессы и отпустили нас домой, в Россию».

Иман Музаева вместе с еще тремя женщинами и восемью детьми прилетела в Грозный 1 сентября. Это был спецборт из Эрбиля, отправленный при содействии главы Чеченской республики Рамзана Кадырова. Прямо в аэропорту Иман написала заявление в МВД о явке с повинной. А уже через пару часов оказалась дома.

Когда ее спросили, что она сделает первым делом дома, Иман ответила: «Пойду в магазин игрушек, свожу детей на карусельки и куплю им сладкие кукурузные палочки — в Ираке были только соленые».

Иман видит сны про Ирак

Каждый день Иман снятся кошмары. Место, где она прожила три года.

Иман видит женщин, одетых с ног до головы в черное, они просят о помощи.

Чаще всего Иман снятся бреющие над головой самолеты. Два пролетают мимо, а третий — сбрасывает на нее бомбу. Поднимается дым. Она садится на колени и понимает, что, когда волна дойдет до нее, ангел смерти заберет ее душу. Что-то приближается к ней. Дым рассеивается. Иман видит своего мужа. Он протягивает ей белый платок, улыбается и говорит: «Все закончилось, сердечко, вставай». В этот момент Иман, разрываясь в истерике, начинает звать сыновей, оставшихся Там. А потом вдруг успокаивает себя: «Ну ничего, все у них будет хорошо».

***

Разговор окончен. Когда мы с фотографом собираемся уходить, мальчики просыпаются.

Средний сын, Абдурахман спрашивает у мамы, показывая на Юру Козырева:

— Он уходит?

— Да, малыш, — отвечает Иман.

— А его убьют?