Поздней осенью 2015 года московский корреспондент французской газеты Libération Вероника Дорман стояла в кабинете главного редактора парижского издательства Cerf. 33-летняя журналистка долго собиралась с силами и наконец решилась сообщить издателю, что, несмотря на подписанный год назад контракт, она не будет писать книгу о Соловках. Издатель, монах-доминиканец Рено Эсканд (Renaud Escande), спросил почему. Вероника пустилась в объяснения. У нее было ощущение, что она выдохлась, что после шести лет жизни в Москве ей больше нечего сказать про Россию. И еще она злилась. Злилась на власть и на оппозицию, на местечковые ссоры, отсутствие идей, на неготовность к рутинным повседневным усилиям при готовности к личным подвигам. Ей надоели разговоры про «запрещенку». А главное — летом Вероника снова съездила на Соловки и окончательно расстроилась. В схватке с музеем и местной администрацией победила церковь. От музея СЛОНа осталась маленькая ущербная экспозиция. «Это и есть ваша книга, — ответил брат Рено, выслушав доводы журналистки. — Все, что вы мне сейчас рассказали, вы переплетете с историей Соловков, и это будет гениальная книга. Сравните вашу личную память с коллективной русской памятью. Продолжайте злиться, но выливайте вашу злость на бумагу». Вероника попыталась возразить, что не сможет писать от первого лица. «Вам так только кажется», — улыбнулся издатель.
Джерси-Сити. На языке Пушкина
Вероника Дорман родилась в Нью-Йорке в 1982 году и первые шесть лет жизни провела в Джерси-Сити, на другой стороне Гудзона. Больше всего на свете ее семья боялась оказаться в «советском гетто на Брайтон-Бич», но родителям достаточно быстро удалось купить дом в Джерси-Сити — тогда «это ничего не стоило».
Бабушка и дедушка уехали из СССР в США зимой 1972 года. Как почти все советские эмигранты того времени — по еврейской визе. Бабушка, Вероника Туркина, в честь которой Веронику и назвали, была двоюродной сестрой первой жены Александра Солженицына (Натальи Решетовской). С автором «Архипелага ГУЛАГа» они были очень близки. Бабушка и дедушка принадлежали к кругу московских диссидентов, к ним домой приходили читать самиздат, в основном как раз Солженицына. За ними усердно следил КГБ. Дедушка, Юрий Штейн, работал в кино, и компания обычно собиралась творческая: «Александр Галич играл на гитаре, Олег Ефремов декламировал стихи, диссидент Владимир Максимов выступал против цензуры». Сам Солженицын в те годы жил в Рязани, но «когда приезжал в Москву, часто останавливался у них».
В Америке Веронику и ее младшего брата Андрея воспитывали, как если бы они росли в Москве
Дома, в Америке, Вероника и ее младший брат Андрей говорили только на русском, читали русские сказки, слушали песни Окуджавы и смотрели «Ну, погоди!» Бабушка знала наизусть всю русскую поэзию. Мама, преподавательница русского, 12-летней девочкой уехавшая из Москвы, привезла с собой в Америку пухлую тетрадь советских анекдотов и «все время травила анекдоты про Ленина». Папа, математик и программист, играл на гитаре Высоцкого. «Мосфильм» появился в детской жизни Вероники раньше Голливуда, а «Том Сойер» был впервые прочитан на русском языке. В возрасте пяти лет девочка с удивлением обнаружила, что помимо русского существуют еще и другие языки, а самое ужасное — не все вокруг понимают язык Пушкина.
Вероника ДорманФото: Дмитрий Костюков для ТД
Каждое лето, до тех пор пока ей не исполнилось восемнадцать лет, Вероника проводила в русской школе при Норвичском университете в штате Вермонт. Там преподавали ее мама и бабушка, а еще, например, Саша Соколов, Наум Коржавин и Лев Лосев. Школа была организована в военном кампусе. Вокруг, вспоминает Вероника, «ходили американские военные и не понимали, почему здесь красные тусуются». А по кампусу бегали студенты-американцы. Зубрили падежи, ставили спектакли и пели казачьи песни — американцы приезжали в Норвич учить русский язык по программе полного погружения, full immersion. Сама Вероника до сих пор жалеет, что как «полная идиотка» ничему не училась, несмотря на блестящий преподавательский состав, а участвовала только в спектаклях и казачьем хоре. В подростковом возрасте, признается она в книге, «тосты около костра интересовали ее больше, чем прекрасные строки “Реквиема” Ахматовой». Но именно в Норвиче, «летнем царстве ее детства», Вероника начала мечтать о России, неизведанной, незнакомой и очень близкой.
Москва. Полное погружение
Когда Веронике было шесть лет, в 1988 году, они вместе с мамой и братом переехали в Париж к отчиму-французу, видному преподавателю богословия, профессору Свято-Сергиевского православного института Жан-Франсуа Колозимо.
Три года спустя, в 1991 году, Вероника впервые оказалась в Москве. В страну, которая раньше существовала для девятилетней девочки только в словах, образах и звуках, они отправились на поезде. В те годы это было дешевле и к тому же давало возможность взять с собой в Россию 35 разногабаритных сумок — все друзья и знакомые намеревались что-то передать. Первой картинкой другого мира стала Польша или Белоруссия. Темный заснеженный перрон, человек с собакой и стук по колесам. На вокзале в Москве их встречали 50 человек — все родственники, друзья и люди, пришедшие забрать передачи.
Москва оказалась прекрасной и ни на что не похожей
«Нам было интересно, что магазины пустые, интересно два часа стоять в очереди за сахаром, бегать по пустому магазину и залезать на пустые полки», — вспоминает Вероника. От мамы дети получили строгий наказ есть все, что им будут предлагать, и не корчить рожи: «Мама сказала, что у людей здесь очень тяжело с едой, а если на столе много еды, это не значит, что они богатые, а скорее всего, они поставили на стол все, что накопили, чтобы нас принять. Но для нас она взяла с собой растворимое молоко и корнфлекс, потому что ничего другого мы по утрам не ели».
После этой, первой поездки в Москву в жизни Вероники соединились три страны. Из жизни в Париже с учебой в буржуазной католической школе, русской церковью по воскресеньям, занятиями иконописью и ежегодных каникул в России и Америке сложилось счастливое равновесие. Праздником, который всегда был с ней, стали зимняя Москва и летний Норвич.
«В Москве мы ходили в русскую школу, — рассказывает Вероника. — Маме надо было куда-то нас девать, няню она не брала, скидывала нас в Пироговскую школу, директором которой был один из ее лучших друзей. Мы сидели на уроках и ничего не понимали: там была безумная алгебра и физика, которых во Франции не преподавали. Мне это страшно нравилось. И мы там были в диковинку. Приезжали с пакетом конфет Malabar, и нас разрывали на части. Все брали у меня адрес, и все детство я переписывалась с огромным количеством людей».
Соловки. Знакомство с собой
У Вероники было ощущение, что она не просто на каникулах. Она чувствовала, как хорошо понимает Россию и то, что в ней происходит. Гордилась, что может «дотронуться до самого настоящего». Гордилась, что ходит в «настоящую русскую школу».
«Мы приезжали и сразу вливались в бурлящую местную жизнь. Это впоследствии сыграло большую роль. Когда я была подростком, то была помешана на России. У меня была идея, что я должна туда уехать. Я говорила, что обожаю Россию, что это мое, но я никогда не говорила, что я русская».
В детстве на вопрос о том, кто она, Вероника отвечала: «Американка». Ей по-ребячески казалось, что это круто. К тому же никакого другого паспорта кроме американского у нее не было. А потом стала говорить, что она француженка. В России Вероника оставалась иностранкой, американкой, живущей в Париже, и одновременно чувствовала себя дома: состояние, которое она назовет в книге «непреодолимым раздвоением».
В России Вероника оставалась американкой, живущей в Париже, и одновременно чувствовала себя дома
Соловки появились в жизни Вероники вместе с поисками себя. Чем старше она становилась, тем скучней и тесней казался Париж. Хотелось драйва, размаха и приключений, которые, как ей представлялось, найти можно было лишь в Москве, где в конце 1990 — начале 2000-х все были «сумасшедшими, маргиналами и нонконформистами с длинными волосами». В Париже была серьезная учеба в престижных подготовительных литературных классах Prépa, в Москве — бесконечные ночные прогулки, пиво в переходе, дешевые сигареты и первая романтическая история. Окончив Prépa, Вероника поступила в Сорбонну на отделение русского языка и почти сразу же уехала учиться по обмену в РГГУ: «в паршивую общагу с прожженным линолеумом и старушкой-дежурной».
А за несколько месяцев до переезда в Москву она впервые оказалась на Соловках, в экспедиции, организованной Евгением Маркеловым, учителем истории и основателем московской школы-интерната «Интеллектуал». Каждое лето Маркелов возил на архипелаг большую компанию из бывших и настоящих учеников и их друзей. Поход представлялся Веронике делом волнительным. «Эмалированные кружки, рюкзак, спальный мешок, сутки в поезде» — все это происходило с ней впервые. В Соловецкий монастырь они приехали как трудники. Жили в одном из разрушенных монастырских корпусов, в двух комнатах, уставленных рядами бесконечных нар: «в одной комнате мальчики, в другой девочки». Готовили в русской печи «какую-то баланду из тушенки» и каждый день получали от монахов новые рабочие задания.
1988 год. Соловецкий монастырь. Храм во время реконструкцииФото: Валерий Матыцин/ТАСС
На Соловках Вероника встретила будущего мужа — они познакомились в первый же день в непроветриваемом, душном поезде Москва — Кемь. Дима когда-то учился у Маркелова, был самым симпатичным парнем в компании и пробирался по битком набитой плацкарте с тортиком в руках. Это был день его рождения. А кроме того, у него, единственного в вагоне, обнаружилась зажигалка. Они сразу же подружились, хотя встречаться стали несколько лет спустя, когда Вероника приехала в Москву во второй раз, уже в качестве журналиста.
Там же, на Соловках, произошла ее осознанная встреча с Богом и глубинное осмысление детской веры. Девочкой Вероника ходила в церковь каждое воскресенье, на каникулах ездила смотреть на христианские святыни в Сирию, Иорданию и Грецию, ее родители дружили с православными египтянами и ливанцами, и православие было для нее в первую очередь символом свободы, радости и космополитизма. Но именно там, в северном русском монастыре на краю земли, где Маркелов гонял их в церковь, а исповедь считалась обязательной, она «сознательно, по-настоящему пришла к вере»: «Это произошло вопреки. Больше, чем походы в церковь, на меня повлияло то, что ты трудишься не за деньги, а ради благого дела, что ты восстанавливаешь монастырь».
Позже в книге Вероника напишет: «На Соловках сталкиваются противоположности. Два полюса: рай и земля. Два религиозных чувства: христианство и язычество. Две идеологии: порядок и революция. Два прошлых: монастырь и лагерь. Две силы: государство и церковь. Два дискурса: вера и разум. И все это для раздвоенного народа, верующего и неверующего, который должен выбрать для себя единое будущее, оглядываясь при этом на раздваивающуюся память, на две памяти, одновременно отличные друг от друга и перемешанные: память о палачах и жертвах».
В те годы церковь еще не начала приватизацию памяти о лагерях. Монастырь сосуществовал с музеем-заповедником, первым в СССР музеем ГУЛАГа. С советских лет в нем работали перебравшиеся на архипелаг энтузиасты, историки и археологи. Отдел ГУЛАГа будет расформирован в 2016 году наместником монастыря архимандритом Порфирием (Шутовым), который в апреле 2010 года станет и директором музея. Руководителя отдела историка Ольгу Бочкареву, работавшую на Соловках с 1988 года, отстранят. А память о СЛОНе (Соловецком лагере особого назначения) будет сведена к экспозиции про новомучеников.
«Там, на архипелаге совершенной северной красоты, где ночи без рассветов чередуются с днями без закатов, в этом пространстве из минеральных островков, которым вода из сотен озер подставляет бездонное зеркало, у подножья памятника средневековой архитектуры с величественными куполами, окруженного разореннными деревенскими постройками, среди десятков и сотен паломников, путешественников и просто любопытных, приехавших со всех уголков России, я поняла, что русские, частью которых я так мечтала стать, страдают от того же, что и я. От невозможной памяти», — напишет Вероника в книге.
Между родинами. Работа памяти
Прожив в Москве два года, Вероника уехала в Рим учиться на реставратора. Она прекрасно рисовала, и искусство стало для нее своего рода протестом против чрезмерной интеллектуальности среды ее родителей. Но, проведя в Риме год, отказалась от этой затеи. Вернулась в Париж и окончила парижский Институт политических исследований Sciences-Po, написав дипломную работу о Соловках.
А потом Веронике предложили годовой контракт в отделе культуры журнала Le Figaro. Отработав его, в 2009 году она уехала в Москву во второй раз. И стала корреспондентом Libération, пройдя боевое репортерское крещение лесными пожарами лета 2010 года.
В этот приезд в Москву, куда в начале 2000-х уже успели навсегда вернуться из США ее бабушка и дедушка, Вероника больше не пыталась стать русской. Отложив поиски идентичности на неопределенный срок, она поселилась в праздничном городе своего детства сторонней наблюдательницей, французской журналисткой, «оттачивающей критическое мышление» и «ведомой здравым смыслом».
Вероника ДорманФото: Дмитрий Костюков для ТД
Но отмежеваться не удалось. Маленькие митинги «Стратегии-31», а затем неожиданно большие марши зимы 2011—2012 годов, третий срок Владимира Путина, принятие «закона Димы Яковлева», охота на НКО — «иностранных агентов», Майдан, убийство Бориса Немцова, сирийский кризис, Олимпийские игры в Сочи, Крым. С каждым годом работать в Москве становилось все тяжелее. Упаднические настроения в маленьком, но сплоченном кругу западных журналистов в Москве впервые возникли в 2012-м, тогда же начались первые отъезды друзей.
Вероника села писать книгу. Работа над текстом помогла ей заново погрузиться в то, что так тесно связывает ее с Россией: «Мне хотелось объяснить, что Россия намного сложнее, чем себе ее представляют французы. Что проблема памяти о репрессиях — это не проблема злого Путина, вознамерившегося переписать историю и стереть из нее все страшные моменты, а общая беда, за которую общество тоже несет ответственность. Что пересмотреть прошлое, в котором русский народ сам себя истреблял, оказалось почти невозможным. Я постаралась рассказать о том, что мешает работе памяти в сегодняшней России, и дать представление о масштабе этих трудностей».
За годы в России Вероника всего несколько раз по-настоящему чувствовала, что вернулась домой. 29 октября 2014 года она пришла на акцию «Возвращение имен» к Соловецкому камню на Лубянке. Встала в очередь и, получив листок с несколькими именами жертв Большого террора, ощутила себя частью этой мерзнущей в ожидании толпы. У нее, как и у большинства стоящих в очереди, в семье тоже были репрессированные, и было имя расстрелянного на Бутовском полигоне двоюродного прадеда, которое она собиралась прочитать в микрофон. В этот день и в этом месте сошлись частная и общая память. И Вероника была частью этой памяти, от которой ей никуда не деться.
