Преступление на три буквы

Мы нашли Андрея через общих знакомых, и он согласился быть нашим проводником по этой истории.  Андрей — один из «старшаков», о которых подростки говорят с восхищенным придыханием. В молодежной криминальной субкультуре такие, как он — наиболее таинственные фигуры, роль которых до конца не известна никому, кроме них самих. Для подростков они служат чем-то вроде буфера между волей и «зоной», решают возникшие конфликты и координируют те самые сборы на «грев» — поборы в школах и дворах.  Андрей сам недавно освободился — отсидел пять лет за то, что насмерть забил нового ухажера своей матери, поднявшего на него руку в «воспитательных целях». В колонию он попал в шестнадцать лет.

— Сильно изменился город, пока тебя не было? — пытаюсь я поддержать светскую беседу по дороге.

— Нет. Только жилищных комплексов и торговых центров понастроили. И активистов развелось немерено…

— Кого?

— Ну этих, добровольных помощников, волонтерами их еще называют…

Мы огибаем микрорайон Юбилейный по самому краю, идем по опоясывающей его кольцевой дороге — она даже не имеет собственного названия, сколько ни смотри на карте в смартфоне. Внутри кольца — обычный спальный район Иркутска. Раньше в него приезжали извне только ради больниц — на дальней от города стороне, за кольцом, стоят областная клиническая и областная психиатрическая лечебницы. Его не назовешь самым криминогенным районом города, да и статистика полиции это опровергает — получить по башке в темное время суток с равной возможностью можно в любом районе областного центра.

Я иду за Андреем по узкой тропе в пышном снегу:

— Скажи, как ты думаешь, он его пырнул ножом из-за каких-то дел по линии АУЕ?

От удивления Андрей резко останавливается и сразу отвечает:

— Конечно из-за АУЕ! Кто же живого человека просто так станет «штырить»?!

«Штырь» — это нож на сленге.

Место происшествия, стадион за школой №4 — это обычная хоккейная «коробка». О произошедшем ничего не напоминает — машина чистит лед от снега, рядом гуляют две молодые мамы с детьми. Про убийство они слышали, но знают мало:

— У нас дети в этой школе учатся, но в младших классах, нам ничего не рассказывали. Да и парни были не из этой школы. Убитый учился в детском доме на горе, а тот, который его ударил, здесь раньше учился пару классов, но его вроде выгнали за плохое поведение…

Директор школы №4 Альбина Алексеева тоже знает мало. Встречает нас неприветливо, но говорить не отказывается, версию подтверждает:

— Оба мальчика — не наши. Убитый — детдомовский ребенок, он посещал школу №46, а убийца — из седьмой вспомогательной школы на улице Мухиной.

«Детский дом на горе» — это интернат на границе между городом и Юбилейным. Обе школы находятся там же, «на горе», на одной улице, их разделяют всего два квартала.

По ее словам, 18 декабря, в половине десятого часа вечера директору позвонила сторож и сообщила: «Альбина Викторовна, у нас убийство». Сама сторож узнала об этом уже от наряда полиции, попросившего поднять шлагбаум для проезда на территорию. Директор прибежала на стадион, увидела лежащее на льду тело, но сотрудники полиции ее вежливо попросили удалиться: «Вам тут делать нечего, мы разбираемся». О том, что произошло у нее на стадионе, она знает только из рассказов:

— Я знаю только то, что на слуху — ко мне даже правоохранительные органы не приходили. Они опрашивали администрацию детского дома — почему ребенок в 21.30 находился на моем стадионе? А ситуация получилась очень простая: поссорились два трудных подростка, один — умственно отсталый, второй — просто неблагополучный. Детдомовский тяжело оскорбил второго, унизил его, назвал «петухом», поддал ему. Руслан и вытащил нож. Вы же сами понимаете, как это выглядит в глазах других пацанов.

— Вы знаете убийцу?

— Только понаслышке. У нас есть свой неблагополучный мальчик, постоянно сбегает с уроков. Рассказывали, что он общался с Русланом, который жил с дедушкой и учился во вспомогательной школе. Несчастные дети, которые не живут, а выживают…

На стадионе Андрей кивает на стоящую в отдалении девочку-подростка, оперевшуюся на бортик «коробки»:

— Идем, это нас ждут…

Он обещал найти очевидца убийства, но свидетель нашелся только косвенный. Настя переминается с ноги на ногу и, отвечая на мои вопросы, смотрит только на Андрея. Она видела, что произошло, из окна кухни. Все ребята хорошо знали друг друга, на льду собралось пять-шесть человек, они вроде бы просто общались.

— Все случилось очень быстро, — рассказывает Настя. — Русик отозвал этого пацана в сторону, они отошли, и он сразу ударил его ножом несколько раз в грудь…

В Следственном комитете утверждают, что друзьями эти двое не были. Директор школы №4 уверена, что пострадавший унизил своего убийцу. Настя рассказывает об этом совсем по-другому:

— Я потом разговаривала с пацанами. Конфликта не было. Он действительно назвал Русика «петухом», но это было как бы случайно, сорвалось, в шутку: «Ты что, петух, что ли?» Русик и отозвал его разобраться. Они не были лучшими друзьями, но хорошо друг друга знали, часто общались. Остальные ничего не поняли — двое отошли, остальные только отвернулись, и один уже лежит на льду…

Азы воровской романтики

Мы сидим с Андреем в торговом центре — как раз в одном из тех, что появились в городе, пока он был в заключении: «Когда меня забирали — только болото под котлован чистили»,— говорит Андрей. В кафе пусто, за стеной, в игровой комнате, галдят дети, и мой собеседник буднично рассказывает о какой-то параллельной и страшной реальности современных подростков.

— Когда меня забирали, я еще в школе учился. Тогда, если и выгребали мелочь из карманов, за АУЕ слова не было. А сейчас… Меня на днях мама попросила сходить к младшей сеструхе на родительское собрание. Сижу я и две мамаши. Одна спрашивает: «Сколько можно собирать деньги на школу, сын по два раза в неделю просит, я столько не получаю». Ей учительница говорит: «Да мы уже полгода не собирали ни на что!» А мамочка ей отвечает: «А на какие тогда «АУЕ» сын все время денег просит?!»

Он вспоминает, что саму аббревиатуру услышал, когда учился в шестом классе, в середине 2000-х. Но тогда «за лагеря сразу не озвучивали», рассказывает Андрей — никто не говорил в открытую, что деньги пойдут на зону. И только уже в заключении узнал, что АУЕ — это внутреннее явление в исправительных колониях, мало имеющее отношения к жизни на воле. Даже расшифровывается эта аббревиатура по разные стороны колючей проволоки по разному:

— Здесь расшифровывают «Арестантский Уклад Един», а там — «Удел». Еще расшифровывают, как «Арестантское Уркаганское Единство», то есть воровское и порядочное. И сам посуди, как на воле человек может говорить за арестантов, если он там не был? Это ему могли донести только на уровне идеи. А там мне объясняли, что удел мужика — это соблюдать традиции и чтить воровское.

Как объясняет Андрей, в лагере порядочный арестант, стремящийся жить по укладу, должен соблюдать «азы» — 17 пунктов, чего он не должен допускать по жизни.  Уклад написан ворами, и азы — это собственные правила жизни арестантов, живущих в «семье». Это совершенно бытовые правила: «Не ведите разборок «под синькой»», «Не поднимай руку на члена семьи»…

— Малолетки и АУЕ — разные вещи. На воле пацанам просто нравится воровская тематика, блатная романтика. Если они общаются с кем-то из того мира, проникаются идеей, им однажды говорят: «Там люди страдают, надо помогать», — рассказывает Андрей. — При этом пацан знает — он отправил денег на «общий» и, если у него будут проблемы, он может позвонить «старшим», за него «впрягутся», «потянут мазу». Я думаю, большинство дают денег из-за этого, мол, я крутой, у меня, если что, есть «впряга». Ведь как обычно бывает? Случился между пацанами какой-то «рамс» или «терс» (разборка, конфликт — ТД). Первым делом выясняют — «А ты с лагерями общаешься? На «общее» помогаешь?» Если да, значит, ты крутой, и разговаривать нужно с таким человеком уважительно.    

— А если подходят к подростку два таких деятеля, «снимают» денег «на помощь» и уходят навсегда?

— Нет, не так. Обычно затягивают как? «Ты помогай, а мы всегда будем рядышком, если проблемы — шуми, мы на связи, подъедем в любой момент».

— А откуда ты знаешь, на АУЕ они собирают, или себе на мороженое с малолеток трясут?

— Бывает и такое. Но по-грамотному нужно проявить интерес, спросить: «Кому помогаешь, на какой лагерь, кому конкретно, сейчас позвоним, узнаем за него». Если к тебе подошел обычный гопник, он начинает съезжать с темы — «Сейчас, подожди, я номер найду»… Есть те, кто собирают деньги и спускают на себя. Но это неправильно, и, если пацаны узнают, с них спросят, и они сами будут платить — уже не по совести, сколько сможет, а сколько скажут.

—Что значит — «по совести»? Я думал, всем, кто помогает на АУЕ, устанавливают какую-то конкретную сумму.

— Нет, по жизни неправильно человеку чертить рамки. Рамки — это не людское. Но если ты сам обозначился — например, буду тысячу приносить, тут уж, пожалуйста, соответствуй. Я не могу сказать, мол,  приноси помогать тысячу — получается, я у него уже вымогаю, —  Андрей на секунду задумывается и поправляется. — Но это с лагерей идет, там не приветствуется вымогательство, помощь должна идти от сердца. А здесь, я смотрю, могут обозначить любую цифру, и ничего стремного в этом не видят. Видишь, в лагере могут это так преподнести, что человек будет сам отдавать с охотой, а на воле предпочитают где-то просто надавить.

— Но эти деньги реально идут на помощь лагерям? Как это организовано?

— «Старшие», которые общаются с лагерями, всегда держат около себя малолеток. Нужно, например, оплатить адвокатов. Это «пускают по шпане» — надо собрать на адвоката тысяч пятьдесят. Начинается движуха, кто крадет, кто клянчит, кто на вокзале стоит. И так, с миру по нитке…

— Насколько широко распространено на воле настоящее АУЕ среди подростков? Что в голове у тех, кто бегает по иркутстким подъездам и пишет «АУЕ» на стенах?

— Мне кажется, настоящее АУЕ распространено только среди тех, кто там реально побывал. Они прочувствовали карцера, изоляторы, где страдают, кровь проливают. А здесь больше в интернете прочитают и начинают: «О, АУЕ — это круто, я тоже буду. Пойду в подъездах рисовать». Распространять идею нужно правильно, объяснять — в этом ничего плохого нет. Тянуть деньги силой — неправильно. А рисовать… Ничего предосудительного не вижу, баловство одно.

Но подростковое «баловство» не может приводить к реальным убийствам. 

«Мы не говорим слово из трех букв…»

В офисе общественного фонда «Ювента», с 2000 года занимающегося ресоциализацией трудных, неблагополучных и судимых подростков, царит домашняя атмосфера. Посреди большого кабинета стоит стол с чаем и печеньем, в углу, в коляске, пищит младенец — президент фонда Марианна Садовникова недавно родила.  

— Мы начинали работать в Ангарской колонии для несовершеннолетних, по сути — с конца цепи. Уже потом стали работать и с осужденными без изоляции от общества, с теми, кто находится в следственном изоляторе, с подростками, стоящими на учете в комиссиях по делам несовершеннолетних, — рассказывает Марианна Николаевна. — Уже есть дошкольники, состоящие на учете. Десять лет назад такого ужаса не было.

Многие из опрошенных мной экспертов утверждают, что в Иркутск мода на АУЕ попала именно из Ангарской колонии. В ней содержатся судимые подростки из всего региона Восточной Сибири — кроме Иркутской области это Бурятия, Забайкальский край и Читинская область. А первое упоминание о массовом зарождении молодежных криминальных группировок, исповедующих идеологию АУЕ, относят именно к Чите. Они в колонии держатся обособленно и живут по собственным «понятиям».

— И когда вы впервые услышали эту аббревиатуру — АУЕ?

— Мы не называем ее вслух, — резко отвечает Марианна Николаевна. — Мы говорим — слово из трех букв.

Сотрудники «Ювенты» стали отмечать массированное внедрение идеи АУЕ только в начале-середине 2010-х годов. Рассадниками, по их словам, стали социально-реабилитационные центры (СРЦ) для несовершеннолетних, оставшихся без попечения родителей. Тогда и появились эти три буквы — дети «собирали на АУЕ». В СРЦ стали приходить дети 10-15 лет уже со своей преступной специализацией — одни срывали шапки и цепочки, другие лазали в форточки, третьи воровали с прилавков, вытаскивали автомагнитолы. Пятнадцатилетние могли вербовать малолеток прямо в стенах центра, среди них тут же распределяли места промысла в ближайших кварталах. Зафиксировано участие в «воровском ходу» детей восьми-девяти лет.

Система не изменилась с тех пор абсолютно. Есть «старики», прошедшие зоны или до сих пор находящиеся в них. Они не имеют дел с малолетками, получая только «дивиденды». У тех в подчинении есть «старшие», которые работают в распределенных между собой районах города или даже в конкретных школах.

— Мы слышали о случаях, когда первого сентября дети приходят на занятия и спрашивают — «Кто у нас в этом году будет смотрящим за школой?» — рассказывает Марианна Садовникова. «Старшие» — молодые люди 20-25 лет, которые собирают вокруг себя мелкую шпану из неблагополучных семей и внедряют в их головы не столько «воровскую идею», сколько понятие семьи, круга, братства.

— Понимаете, там нет фиксированных сумм и фиксированных дат, когда их нужно вносить. Дети не любят обязанностей. Но им дают понять — чем больше ты приносишь, тем ценнее ты для «семьи», тем выше твой авторитет. Эти три буквы заменяют детям семью, они дают любовь, чувство заботы и защищенности, которых они лишены, а насыщение этой любовью невозможно, ее нужно все больше. И они будут делать все, чтобы получать ее, — рассказывают в «Ювенте». — Для детей очень важно понимать свое место в этом мире. Мир взрослых — непонятный и неприятный, их туда не принимают, взрослым всегда не хватает времени, они всегда заняты. А в этом кругу все четко и понятно. Они понимают эту иерархию, знают, как продвигаться вверх по этой лестнице, им ясны перспективы.

Что общего между Русланом, его жертвой и знакомым нам «старшаком» Андреем? Все трое— из неполных семей.  В «Ювенте» утверждают — до 75% осужденных несовершеннолетних воспитывались мамами и бабушками. В оставшейся четверти случаев большинство воспитывалось отчимами. АУЕ дает не просто иллюзию семьи — оно создает образ коллективного «отца», сильного и справедливого авторитета, которого они лишены в реальной жизни.

В нулевых беспризорники были отзывчивы к любой помощи и охотно ее принимали, говорят в фонде. Более того, тогда подростки были свободны в своем выборе жизненного пути — остаться на дне или принять помощь государства и общественников и подняться. Сейчас, уверены в «Ювенте», этого выбора нет даже у вполне домашних детей, родители которых откупаются от детей подарками, но совершенно не интересуются их жизнью. АУЕ представляет собой стройную систему психологической  обработки подростков, из которой просто нет выхода. АУЕ полностью выиграл противостояние за души детей школьного возраста. Это выражается в том, что они не верят взрослым и отказываются принимать от них помощь, сам термин «сотрудничество» является позорным в их среде.

Убийца без особых примет

В Крещенье на Иркутск обрушились 40-градусные морозы. Я в отчаянии метался по Юбилейному, пытаясь найти тех, кто расскажет мне про Руслана. Что он за человек? Почему пошел на преступление? И все-таки нашел — подсказали знакомые; Иркутск — город тесный. В добротной кирпичной четырехэтажке дверь открывает бойкая старушка. За ней, как генеалогическое древо, выстраиваются сын, молодой мускулистый парень, и беспокойный внук. Но на вопросах о Руслане они сникают.

— Он живет с дедом, Сергеем Сергеевичем, не здесь, в другой части Юбилейного. Мы вообще с ними не общаемся. У Руслана умерла мама, и он ушел к деду на опеку. А дед — это, на самом деле, родственник свекрови, седьмая вода на киселе. Так что про Руслана ничего не знаем, мы его не видели много лет…

Зато дали адрес деда Сергея. Пройдя несколько кварталов, я упираюсь в нужный дом, начинаю обходить его — и пейзаж начинает меняться на знакомый. Перед глазами возникает хоккейная коробка на стадионе школы №4.

То есть Руслан убил своего сверстника прямо под окнами собственного дома.

Дед Сергей сердито кричит из-за двери:

— Кто там? Чего надо? О чем поговорить? Зачем?

— О вашем внуке. Вы единственный, кто может сказать о нем что-то хорошее.

Меня шлют матом, слышны удаляющиеся шаги. Соседи не спешат присоединиться к общению — в квартирах на лестничной клетке жизнь пугливо замирает, а в одной даже спешно выключают прежде оравший телевизор.

Директор коррекционной школы, в которой учился Руслан, тоже отказывается описывать его — следственный комитет требует от госслужащих по преступлениям среди несовершеннолетних держать язык за зубами. Два паренька, ждавшие кого-то у входа на территорию школы, тоже говорят о нем скупо:

— Его детдомовский назвал «пи..ром», Руслан вытащил нож. Детдомовский его на слабо взял — он его и ударил. Руслан в последнее время с ножом стал ходить, несколько раз его показывал. Взялся за нож — бей.

— Это в АУЕ такое правило?

Парнишки скучнеют:

— Вам расскажешь, а потом с нас спросят.

Во всем микрорайоне не нашлось ни одного человека, который бы хорошо знал Руслана. Какой-то человек-невидимка. Даже описывают его все по-разному. Ясно одно: убийца и его жертва если и не относили себя к АУЕ, то действовали по его «понятиям» — или по своим представлениям о них. Но почему эти понятия так легко усваиваются подростками?

Последняя тайна АУЕ

В своих попытках найти ответ на этот вопрос отправляюсь к «другой стороне» — в приемную Следственного комитета по Иркутской области, к замруководителя, подполковнику Евгению Касьянникову.

Тот сначала проговаривает официальную часть: АУЕ — это большой раздутый пузырь; неуверенные в себе подростки всегда сбивались в стаи и жили, в том числе, за счет таких же; нормальный ребенок, занимающийся спортом и уверенный в себе и своей семье, не поддастся на эти разводки; никакого «грева зоны» не существует, потому что нет никакой связи между дворовыми малолетками и сидельцами. Словом, все, что обычно говорят официальные лица в таких случаях. Потом приносят капучино, и интервью превращается в нормальную человеческую беседу, в ходе которой последний тезис — о том, куда уходит «грев» — получает некое развитие.

— В наше время любая идея моментально распространяется через соцсети, — начинает Касьянников, — в том числе идея принадлежности к какой-то эфемерной организации с красивым названием.

— У  вас есть доказательства существования АУЕ?

— Мы расследовали два уголовных дела, в которых настойчиво говорили о решающей роли АУЕ, но это не нашло подтверждения. Например, бунт в Ангарской воспитательной колонии три года назад, — говорили, что его организовало АУЕ; сожгли несколько корпусов. Отрабатывались связи с волей — никто никаких денег в эту колонию не передавал…     

— Но ведь «старшаки» реально существуют?

— Эта романтика быстро проходит. Я еще следователем был, познакомился со «смотрящим» в зоне — молодой парень, на воле был авторитетом, убил двух человек. Я с ним разговаривал, он признавался: «Реально никто не помогает — это как МММ, только наверху кто-то что-то имеет. Мне можно рассчитывать только на мать и мою девушку. Мои приятели — нищеброды, у них нет ни работы, ни бизнеса — с чего они помогут? Это на воле все — герои. А я сел — у меня бесплатный адвокат, я кушаю, что принесут родственники, и одеваюсь в то, что они купят». Ну и где весь этот «грев»?   

Слова Касьянникова подтверждают пересказы разговоров с подростками в зоне, которые проводили в «Ювенте»: «Ты моешься в холодном душе санитарной комнаты, тебе страшно и одиноко, а знаешь, чем занимаются сейчас твои друзья? Они сидят в ресторане, пропивают собранные на тебя деньги. Их можно понять — у них горе, у них кореша замели в тюрягу». Приходя в места заключения, подростки узнают, что никакого «грева» им не полагается — они находятся в самом конце тюремной иерархии, и свой авторитет нужно зарабатывать с самого начала, никакие заслуги на воле тут не работают.

О том же говорил и «старшак» Андрей, мой провожатый по Юбилейному. В конце нашего разговора он с некоторым раздражением проговорился:

— Они думают, что сдают деньги и могут в любой момент позвонить в лагеря, и за них скажут слово. Сам посуди — нужно это человеку, у которого там своих забот хватает? Да и кто станет «держать мазу» за какого-то непонятного малолетку, не зная всех обстоятельств? Он, вполне возможно, сам «нарамсил» по беспределу, сам накосячил, а за него взрослые дяденьки будут приезжать, вникать, разбираться?

Эпилог  

АУЕ не убивает подростков. АУЕ — вообще чисто арестантское понятие, что следует из его названия — это «уклад» или «удел» человека, находящегося в заключении, способ его жизни по собственным правилам. Физически бороться с АУЕ невозможно, потому что его просто не существует — ни в школах, ни на улицах, ни во дворах. АУЕ находится в головах наших детей. На эту идею собираются деньги, идущие неведомо куда, эти три буквы пишут на стенах подъездах. Страшно, что арестантское мироощущение и мировоззрение вырвались за пределы мест лишения свободы и прочно внедрились в сознание подростков. Но идею невозможно запретить или ограничить — ее можно только заменить, противопоставив ей что-то. Что-то посерьезнее истрепавшихся скреп, лицемерного патриотизма, туповатого спорта и затертого от частого употребления героического прошлого. Но за неимением лучшего остается разве что проповедовать традиционные семейные ценности — которые так и будут отправляться на эти три буквы.    

Имена всех упомянутых людей, за исключением официальных лиц, изменены.