Татар малай и его утрата

«Лира апа — уважаемый в семье человек: при ней никто не пьет алкоголь, не ругается, — говорит Ильдар. — Когда зайдете в дом, не забудьте сказать “Исәнмесез”, а после чая скажите “Рәхмәт”, — предупреждает он, стряхивая гусиным пером снег со своих ботинок. — А еще в ее доме запрещено говорить о проклятьях, гаданиях и всякой нечисти».

Родственники рассказывают, что еще в детстве Лира нашла на одном из восемнадцати родников, бивших из-под земли в те времена (сейчас их осталось два), золотой гребень и принесла его домой. Мать испугалась проклятья водяной («Су анасы» — одно из произведений популярного татарского поэта Г. Тукая, в котором говорится о том, как мальчик, укравший у водяной золотой гребень, подвергся ее преследованию) и попросила дочь отнести гребень обратно. Но Лира положила гребень под подушку и легла спать.

«Неизвестно, насколько это правда, — смущается Ильдар, — но через несколько дней утонула ее лучшая подруга, а следом и ее жених».

Дом Лиры снаружи выкрашен зеленой краской, украшен разноцветными наличниками, обнесен высоким забором.
Ильдар распахивает дверь, впуская волну холода в маленький скромный дом. Внутри жарко. На плите булькает суп, закипает чайник. В комнате суетятся родственники: подъехали родители Ильдара, его тетя с дядей. Еще ждут деда, главного старожила деревни.

Дом Лиры внутри — это одна комната восемнадцать квадратных метров. Вдоль стен три кровати, на каждой стопкой лежат пуховые подушки, накрытые кружевными накидками. На стенах — ковры, на столах — газеты, очки и Коран. Над дверью — молитвы. Посреди комнаты — новый плазменный телевизор, подарок близких, единственный надежный друг в дни, когда дом пуст.

Мы с Аней проходим внутрь: у нее в носу сережка, и на несколько минут Лира молча замирает. Она усаживает нас за стол и подает традиционные татарские блюда: наваристый суп с домашней лапшой, чай с молоком, чак-чак и курагу. На стол ставят пиалы с домашним вареньем и блюдца — мы послушно добавляем в чай молоко, переливаем в блюдца в цветочек, складываем губы трубочкой и по-детски начинаем хлебать.

— Рәхмәт, — благодарим мы, и Лира расцветает в улыбке.

— Как твое здоровье? — спрашивает Ильдар.

— Экрән генә, — отвечает она, что означает «потихоньку». — Вот, — продолжает Лира по-татарски так быстро, что Ильдар еле-еле успевает переводить, — в больнице лежала месяц. Сердце болело. А сегодня вышла на улицу, поскользнулась, упала, теперь снова неважно себя чувствую. Но в больницу не вернусь. Одиноко, невозможно, еще хуже становится. Никого не понимаю, ничего не понимаю. Молоденькие врачи приходят, таблетки дают, всей толпой на тебя смотрят, думают, наверное: чего она лечиться приехала, ей уже помирать пора, а она все лечится.

Ильдар и Лира сидят рядом. Он — загоревший после заграничного отдыха, маленькие руки и лицо Лиры — смуглые от ежедневного труда. В ее руках тридцать соток земли, которые каждую зиму засыпают под толстым слоем снега, а каждое лето просыпаются от заботливого ухода. Летом она держит теленка и тридцать коричневых кур. Дети Ильдара ездят в детский сад вместе с мамой на машине, Лира все свое детство проходила пешком в школу, что в шести километрах от ее дома. Жена Ильдара любит ездить в деревню и всегда просит остановиться, чтобы сфотографировать на телефон симпатичные стога сена. У Лиры нет фотоальбома, и все воспоминания и сожаления о жизни остались в ее голове.

«Вот здесь я росла, — Лира смотрит на свою скудную мебель, завешанные молитвами стены, а потом в окно, — всю жизнь прожила, живу сейчас и жить буду до последних дней».

Тридцать лет она проработала на ферме, двенадцать лет — поваром в местной школе. Фермы уже нет, в школе учатся трое учеников. Школу тоже скоро закроют.

Село всегда было образцово-показательным. В 67-м колхоз собрал рекордное количество хлеба, но вместо того чтобы вознаградить за труды, его объединили с другим колхозом, отстающим, и выровняли средние показатели по региону. С тех пор, по мнению местных жителей, все становилось только хуже,  в 90-е колхоз развалился и каждому жителю дали по два гектара земли. Сегодня государство пользуется этой землей и платит землевладельцам за аренду. Правда, не деньгами, а бартером — сеном или зерном, на руки выдают по 200—300 рублей в месяц. Именно после развала колхоза семьи стали покидать родные дома. За один год опустела целая улица — когда-то их в селе было четыре, а следом опустела еще одна.

Лира апа говорит быстро-быстро, речь словно хорошо отрепетирована, понять ее мне, всю жизнь прожившей в Татарстане, довольно сложно, а моей коллеге и вовсе невозможно: Аня только улыбается, когда к ней обращаются, и с надеждой поглядывает на меня. Я скрываю, что росла в семье, где отец татарин, а мама русская: на таких полукровок в селе смотрят без уважения. Ильдар заранее просит не говорить об этом с его тетей. Она считает, что лучше быть ни с кем, чем с тем, кто не принадлежит твоему роду.

Я смотрю на Лиру и не верю в то, что она может кого-то не пустить на порог: то ли ее мягкая поступь сбивает с толку, то ли тихая, спокойная речь.

«Помнишь, — вдруг говорит Лира апа, обращаясь к племяннику, — двадцать лет тому назад вы с друзьями построили плот? — Ильдар кивает. — Вот сломался, нет его больше». В глазах появляются слезы, она уходит на кухню и к нам не возвращается. «Ладно, — вздыхает Ильдар, — давайте сходим за дедом».

Сельские призраки

В селе Чишмяле-Сап две улицы — Татарстан и Тукая, здесь дружно соседствуют сто домов: все друг друга знают, ходят в гости, лепят по праздникам пельмени, живут одной большой общиной.

По дороге к дому деда Ильдар рассказывает, как тут все устроено: вот родник, вот мечеть, чуть дальше — школа начальных классов и сельский клуб, за деревней — разрушенный амбар как символ развалившегося колхоза. Большой коттедж принадлежит местному предпринимателю, на лесопилке которого работает вся местная молодежь.

«Я помню, как мы жарили картошку в углях, — говорит Ильдар. — Не знаю уж почему, но так она самая вкусная получалась: кожура черная, сгоревшая, а внутри — желтая, рассыпчатая. Солью сверху посыпаешь… Я пытался старшей дочке такую картошку приготовить, но она не оценила. Маленькая, наверное, еще».

Дед Яхудэ живет в нескольких шагах от Лиры: дорожка идеально вычищена, дом обит новым ярко-желтым сайдингом, около высокой деревянной калитки — новенькая лавочка для вечерних разговоров по душам. Яхудэ абый, дедушка Ильдара по прозвищу Самец, встречает нас бодро и уверенно. Ему восемьдесят два года, всю свою жизнь он прожил здесь, так же как его отец, дед и прадед. Он помнит, как выглядело село десятилетия назад, когда еще не было в домах газа и света, а баню топили по-черному.

— А вы из какого телевидения? — спрашивает он нас.

— Они не с телевидения, — Ильдар пытается объяснить, что такое интернет-журнал.

— Жаль, — досадует дед. — Телевидение — это хорошо.

Вначале нам показывают домашнюю живность: гусей, которые агрессивно на нас набрасываются, красивую курицу редкой породы, кудрявых баранов и осторожных коз, у каждой — свое имя.

«Хорошо, что сейчас все можно купить в магазинах, не приходится мне больше каждую осень закалывать гусей и телят», — говорит Яхудэ.

Потом мы вместе идем в мечеть. До 1948 года в деревне была деревянная двухэтажная мечеть, но в советские времена минарет спилили, а здание отдали под клуб. Местные жители говорят, что человек по имени Муххамедхан, спиливший минарет, очень скоро погиб, упав с лошади.

«За большой грех», — кивает Яхудэ абый.

Новая мечеть появилась в 2008 году благодаря местному меценату (единственному предпринимателю на все село, ему принадлежит лесопилка).

Мы снимаем обувь, куртки, заходим: помимо нас и Яхудэ абый, здесь только трое таких же пожилых мужчин.

— Ты ходишь в мечеть в Казани? — спрашиваю шепотом Ильдара.

— Два раза в год. По привычке.

— А какие в вашей семье традиции?

Отвечает шепотом:

— Нет никаких традиций… Играли никах (мусульманский предсвадебный обряд), после рождения дочек приходил мулла, шептал им имена на ухо. В машине молитвы оберегающие висят.

Ильдар позволяет себе алкоголь, ест свинину, не держит пост, не молится.

— Почему в мечети так мало людей? — спрашиваю у Яхудэ.

Он грустно пожимает плечами и вспоминает, как в советские времена все село боролось за право молиться, жители, вопреки всему и всем, читали намаз везде, где могли. А сейчас никто не ходит, неинтересно. Старик предлагает нам подняться наверх, на смотровую площадку внутри минарета. Идем втроем: я, Аня, Ильдар. С площадки практически ничего не видно: Ильдар заметно смущается, говоря, что в деревне совершенно нечего смотреть и нечего делать.

Потом мы заглядываем в новенькое кафе для дальнобойщиков — там, кроме повара и официантки, ни одного человека. В магазине, кроме продавщицы, тоже никого нет. Направляемся в сельский клуб: суббота, около клуба двое, внутри еще четверо. Четыре плюс два плюс один плюс два плюс четыре. Одиннадцать.

На улице Ильдар не встречает ни одного знакомого. Разъехались: кто в Кировскую область, кто в центр Арского района, кто в Казань.

— Пусто, — не без грусти замечает Яхудэ абый и теребит свою серебряную бородку. — А раньше в клубе все танцевали, я первый парень на деревне был… Когда молодые девушки, — смотрит он на нас, — хотят меня за бороду поймать, я говорю: «Вначале поцелуй».

— Кто-нибудь целует? — спрашиваю.

— Юк (нет — перевод с татарского), — отвечает Яхудэ и смеется. — Только жена и целует. У нас и девушек-то в деревне не осталось, одни старухи. Для чего мы трудились раньше? Для чего столько работали, жизнь оставляли? Начиная с 52-го вокруг исчезают татарские деревни, и от них остаются только надгробные камни. С нашей будет то же самое.

— Вы никогда не хотели уехать?

— Нет, — дед решительно одергивает тулуп. — У меня как было: отучился в школе, поехал поступать в ремесленный техникум, но документы потерял, зато взяли в музыкальное училище. А я всегда талантливый был, грамоты есть, на телевидении выступал, в сельском клубе заведующим был, в филармонии Атнинского района выступал. Я приехал в музучилище, а там обучение на русском. Я родителям говорю: «Как же я на русском учиться буду, если должен на татарском?» — и ушел оттуда. Вернулся в деревню, год запрягал лошадей, работал трактористом, отучился на экономиста, работал на ферме, а когда ферма развалилась, стал газовиком — так до пенсии и провозил газовые баллоны на телеге. Но чтобы уехать, таких мыслей не было. Отсюда — только ногами вперед.

Трудности перевода

После прогулки мы возвращаемся в дом Лиры, где идет оживленный спор, поедет ли Лира в больницу лечиться.
Татарская речь певучая, эмоциональная, часто сопровождается междометиями: и-и-и, а-я-я-я, уф, аб-а-а-ау. Женщины разговаривают быстро, мужчины, наоборот, приглушенно, серьезно, ответственно.

— Никуда не поеду, — Лира апа капризно мотает головой.

— Почему?! — восклицает Ильдар.

— Я там никого не понимаю, я там умру, — тоненькими пальцами она начинает перебирать подол халата.

В этот момент папа Ильдара переключает музыкальный татарский канал на федеральный: там играет сборная команда России по хоккею. Лира апа с вызовом смотрит на нас, потом на Ильдара.

— Почему твои дети не разговаривают по-татарски? Почему младшая дочь еще ни разу к нам не приезжала? Нельзя стесняться своего рода, своего языка!

— Так я не стесняюсь! — возражает Ильдар.

— И-и-и-и, — Лира машет рукой. — Все пропало.

Мы сидим за столом, пьем чай как привыкли: без молока, кураги и без блюдец. От этого Лира апа еще больше грустнеет, садится на пол, складывает ладони и начинает неслышно молиться. После молитвы обращается к Ильдару так, словно нас нет рядом:

— Разговаривать по-русски — грех. Мне нельзя говорить по-русски, тебе нельзя говорить по-русски. Вот, — показывает на нас, — пусть они по-русски говорят.

— То, что сегодня отменили татарский язык в школах, — это… Мы все поверить не могли, — раздаются один за другим голоса родственников Ильдара. — В родной республике мы стали национальным меньшинством.

— Сейчас все такие умные: молодежь хочет красиво жить, много зарабатывать, много тратить, сидят в интернетах и мечтают. Чтобы до нашего президента [Рустам Минниханов, президент Республики Татарстан. — Прим. ТД] достучаться, нужно написать ему в инстаграм. Теперь ему можно не разговаривать лично с народом, все он в своем инстаграме прочитать может!

— Лира апа, — смеется Ильдар, — у тебя есть инстаграм?

— Нәрсә (что — перевод с татарского)?

— Инстаграммасы бармы (есть инстаграм — перевод с татарского)?

— Нәрсә бу (что это такое — перевод с татарского)?

Мама Ильдара укоризненно хлопает сына по плечу:

— Нет у нас никакого инстаграма. И на наше государство нет никакой надежды.

Лира апа спорит:

— А зачем вам государство? Вы сами первыми все и разрушили. Переехали, дом оставили и сына с собой взяли. Какой же он татарин, раз теперь со своими детьми по-русски разговаривает?

Я все понимаю и без перевода. Ильдар просит нас поторопиться, так как еще предстоит долгая дорога до дома, а дома его ждет семья. Лира апа набрасывает пальто и выходит лично проводить любимого племянника.

— Так ты приедешь лечиться?

— Нет, — вдруг отвечает Лира апа по-русски. — Я теперь тоже русская буду, — говорит она и хлопает Ильдара по плечу. Несколько минут они стоят в обнимку.

Дорога из дома

Мы едем молча. Ильдар, включив татарские песни, смотрит на дорогу. Ильдар в машине и Ильдар в деревне — два совершенно разных человека: татарский мальчик, сидящий на полу в теплой жилетке и связанных тетей цветных следках, спокоен, расслаблен и улыбчив. Там, в селе Чишмяле-Сап, из мужчины с ворохом мыслей и проблем он превратился в сына своих родителей, племянника своей тети, внука своего деда. Так выглядят люди, которые вернулись домой.

— Тебе не хочется уезжать? — говорю.

— Не хочется.

— А ты часто здесь бываешь с семьей?

— Редко. Может, дважды в год.

— Как думаешь, что будет с деревней лет через двадцать?

— Ничего не будет. А что должно быть? Я много думал об этом: здесь чистый воздух, но нет будущего. На жизнь зарабатывают тем, что молоко сдают или на лесопилке работают. Все, и делай что хочешь. Не хочешь на лесопилку, тащи молоко. Не хочешь доить корову, будь нищим: живи в покосившемся доме, ходи в одной и той же одежде и детей как хочешь расти. Я дочерям такой жизни не желаю и очень рад тому, что родители когда-то набрались смелости, переехали в Казань и проработали всю жизнь за зарплату в 12 тысяч рублей.

Я крепко держу в руках банку варенья, которую мне заботливо вручили перед поездкой, и с тоской поглядываю на поля, занесенные снегом. Еще двадцать минут, и этот чистый воздух исчезнет, появятся здоровенные коттеджи казанского пригорода, первые перекрестки асфальтированных дорог, высотки спальных районов, стоящие на остановках и толкающиеся в автобусах люди.

— Знаешь, я все время думаю, что запомнят мои дети? Что помню я о самом себе: помню, как мы мылись в бане и бегали зимой в туалет на улице, как целыми днями загорали в одних трусах, чумазые и веселые, помню, как убегали из дома на родники и как нас потом порола тетка ремнем, помню, как построили этот несчастный плот, который только сейчас почему-то решил утонуть, как ели зеленые яблоки и жесткий крыжовник. А что будет в памяти у дочек, не знаю. Мы летаем на самолетах, покупаем им игрушки, красивую одежду, делаем красивый ремонт в их комнате, а нужно им это? Ну то есть они вообще это оценят? Не знаю. А в деревне что? Разве там лучше? С одной стороны, никакого развития, а с другой — кому оно нужно, это развитие, живи и живи для себя. Не зря говорят: хорошо там, где нас нет, — Ильдар громко ругается на резко затормозивший перед нами автомобиль. — Вот мы и дома.