Тот самый Карл

Чтобы попасть из спален в лазарет, нужно было пройти через квартиры учителей, поэтому двое мальчиков, выскользнувших из спальни через полчаса после отбоя, сняли туфли. Они осторожно ступали босыми ногами, стараясь не вызвать реакцию скрипучего пола.

— Вот, эта дверь. Ситник взял?

— Взял.

— С рыбой?

— С рыбой не было, взял с маслом.

— Вот раззява! Ну ладно. Он все съест.

Один из мальчиков толкнул тяжелую дверь. На первый взгляд лазарет был пуст — кровати стояли без белья, с голыми матрасами, тумбочки пустовали. Но в самом конце длинной узкой комнаты мерцал свет. На него они и пошли.

— О, кого я вижу, дорогие гости пожаловали, — такими словами полуночников приветствовал сидящий на дальней кровати мальчик. Он даже не поднял глаз на вошедших, как будто увидел их каким-то внутренним зрением. Мальчик сидел со скрещенными по-турецки ногами в просторной ночной рубашке. Густые кудрявые волосы двигались в такт карандашу — он рисовал. Вокруг, на смятых простынях, лежало несколько листов с уже готовыми набросками (была и пара скомканных). За освещение отвечала тусклая одинокая свеча на тумбочке.

— Садись, — сказал один из пришедших. Оба синхронно плюхнулись на соседний матрас.

Некоторое время все трое сидели молча, пока кудрявый заканчивал рисунок. Наконец он отложил карандаш и, держа лист на расстоянии вытянутой руки, удовлетворенно посмотрел на свое творение.

— Брюлло, нужна твоя помощь, — начал один из мальчиков. — Вот он — новенький. Две недели как поступил, а рисунок не идет. Поможешь?

— То есть вы будите больного человека, чтобы я за вас решал ваши проблемы? Дудки.

Брюлло демонстративно зевнул и начал собирать листки, раскиданные по кровати.

— А мы не за просто так.

Парламентер выудил из кармана «новенького», который сидел с несчастным лицом и обруганным преподавателем рисунком в руках, круглую булочку. Брюлло замер.

— С рыбой?

— С маслом.

— Как будто так сложно с рыбой достать! Талант, знаете ли, хочет есть. Ладно, давай.

— Не так быстро! Сначала рисунок.

Через четверть часа рисунок был готов. Еще через минуту был съеден ситник.

— Премного, премного благодарен, — рассыпался в комплиментах мальчик, не верящий тому, как преобразился его рисунок. — А можно, если опять будут трудности… — мальчик наклонился к левому уху маленького художника, отряхивающего с рук крошки, — я снова к вам?

— Он не слышит левым ухом.

— И вовсе я все слышу! — обиженно заявил Брюлло. — А что он сказал?

Академический отпрыск

Карл, младший сын во франко-немецкой семье Брюлло, родился в самом конце века — в декабре 1799-го. Его рождение совпало с непростым периодом в жизни его отца — у Павла Ивановича Брюлло забрали классы, которые он вел в академии. Впрочем, такому мастеру по резному и орнаментальному искусству не составило труда получать выгодные заказы, благодаря чему немаленькое семейство — у Карла было два брата и две сестры — могло жить в достатке. И, разумеется, не подвергалось сомнению, что все сыновья Брюлло пойдут по стопам отца, по художественному направлению.

Такая участь постигла и Федора, и Александра — с самого раннего возраста они под надзором строгого родителя обводили рисунки, а затем и сами рисовали. С Карлом получилось иначе. Мальчик не отличался крепким здоровьем: его не обошла вниманием ни одна детская хворь. Когда Карлу пришло время начать ходить, у родителей возник новый повод для беспокойства. Мальчик не мог встать на ноги.

Карл не ходил до пяти лет. Немощность сына не помешала Павлу Ивановичу начать с ним художественные уроки. Отец семейства Брюлло был строг и не допускал в доме нежностей, едва ли от него можно было ждать отцовских объятий и сюсюканий. Кроме того, Павел Иванович не переносил праздности. Вручив Карлу бумагу с карандашом, он давал ему каждый день по новому заданию. А чтобы лежачий Карл выполнял их быстрее, отец запрещал кормить его завтраком до окончания работы.

Автопортрет, 1813—1816 гг.Фото: Wikimedia Commons

Природа тем временем решила компенсировать мальчику годы пребывания в постели. Уже с первых рисунков сына Павел Иванович понял, что у его младшего не просто способности, а полноценный талант. Вскоре случилось другое чудо: Карл пошел.

В девять лет младший Брюлло был зачислен в Академию художеств на казенный счет. Началась привольная жизнь: академия стала для Карла местом, где он жил в свое удовольствие. Талант мальчика был настолько очевиден как для профессоров, так и для других учеников, что к нему лишний раз не приставали. Стоило Карлу объявить, что он неважно себя чувствует (ученики называли эту болезнь «Фебрис Притворялис»), — и его отселяли в комфортный лазарет, где он мог спать допоздна, а по ночам рисовать.

Брюлло приторговывал талантом, меняя его на булочки. «Я много раз слышал <…> что иногда Брюллов просил товарища, приходившего его будить и звать на работу, принести ситник к нему на постель. Если товарищ исполнял его просьбу, то он съедал ситник, а потом начинал жаловаться на головную боль, снова ложился спать и уже не вставал ни за что на свете», — вспоминал позже художник Железнов. Преподаватели знали о том, что Карл помогает другим ученикам. Иногда, просматривая зачетный рисунок, профессор говорил: “Я смотрю, Брюлло решил дать вам медаль”».

Дома Карлу жилось не так привольно. Все выходные он с братьями должен был по приказу отца перерисовывать карты, тренируя меткость глаза и твердость руки. Никакого полета фантазии, никакой игры. Спорить с Павлом Ивановичем было бесполезно. Один раз Карл пытался возразить и отстоять заслуженные выходные, но получил от отца такую затрещину, что на всю жизнь оглох на левое ухо. Так, между суровым отцом и всепрощающей академией, проходили юные годы Карла.

В девятнадцать лет Брюлло подтвердил свой талант картиной «Нарцисс, смотрящий в воду». В печати появилась первая хвалебная рецензия с его именем: «Талант и вкус молодого артиста заметны в каждой черте». Тем не менее продолжать обучение за границей Карл поехал не за счет академии, а за счет только что основанного Общества поощрения художников. С собой он взял брата Александра, заявив обществу, что «из меня, быть может, ничего не выйдет, а из брата Александра непременно выйдет человек».

«Нарцисс, смотрящий в воду», 1819 г.Фото: РИА Новости

16 августа 1822 года Карл и Александр покинули Россию. В знак особого расположения императора к фамилии Брюлло приклеили букву «в» — дабы сделать ее более русской. (Будет кстати, если братья прославятся за границей.) Новоиспеченные Брюлловы простились с родителями — это был единственный случай, когда отец поцеловал Карла. Больше они не увидятся.

Итальянское утро

Освободившись от родительской опеки и академической чопорности, Карл решил ни в чем себе не отказывать и писать так, как хочется только ему. Помимо копирования работ классиков (например, «Афинской школы» Рафаэля), Брюллов делал небольшие рисунки с бытовыми сценами, портреты многочисленных знакомых, карикатуры. Когда он прислал в Петербург картину «Итальянское утро», Общество поощрения художников ликовало: деньги на содержание Брюлловых тратятся не зря. «Утро» показали императору, который велел написать продолжение.

«Итальянское утро», 1823 г.Фото: Wikimedia Commons

Италия поразила Брюллова не только полотнами Рафаэля и Тициана — его навсегда очаровала красота местных женщин. Одна за другой менялись возлюбленные молодого художника. Благо внешность позволяла. «Небольшой рост его заключал в себе атлетические формы: эта широкая и высокая грудь, эти мощные плечи <…> подбородок и задняя часть головы в профиль, самое даже расположение кудрявых волос напоминают голову Аполлона Бельведерского. Я не знал мужского лица прекраснее его» — так романтично описал Брюллова художник Мокрицкий. Справедливости ради, не забывал «Аполлон» и про соотечественниц. «Ваш братец Карл увезен был в Неаполь графиней Разумовской», — писал Александру общий приятель братьев.

Карл стал частым гостем в салоне княгини Зинаиды Волконской. На ее вилле на Эсквилинском холме всегда царило веселое оживление, здесь не было места манерности и пошлости. В один из вечеров в гостиную зашла невероятно красивая итальянка в подчеркивающем ее южную красоту красном платье. Брюллов, разумеется, не мог остаться в стороне. И был немало удивлен, когда «итальянку» представили как графиню Юлию Павловну Самойлову. Так начался роман, который продолжался десятки лет, то угасая, то вспыхивая с новой силой.

В Юлии Павловне Брюллов нашел не только схожий темперамент — оба были людьми пламенными и увлекающимися. Она стала для него главной музой, чьи черты он, кажется, готов был переносить на полотно постоянно. В «Последнем дне Помпеи» графиня изображена сразу в трех ипостасях: матери, прижимающей к себе дочерей; женщине с кувшином на голове; жене, обнимающей ребенка, пока муж укрывает ее плащом.

Портрет графини Юлии Павловны Самойловой, удаляющейся с бала с приемной дочерью Амацилией Паччини («Маскарад»), не позднее 1842 г.Фото: Wikimedia Commons

Работа над «Помпеей» продолжалась почти три года, и все это время Брюллов пребывал в состоянии неопределенности. Во-первых, он рассорился с Обществом поощрения художников. Они посмели прислать письмо с критикой «Итальянского полдня» — продолжения «Итальянского утра». Мол, девушка недостаточно хороша. «Ваша модель была более приятных, нежели изящных соразмерностей». К тому же старший брат Карла Федор честно написал: «Общество или члены оного говорят, что «нам братья Брюлловы стоят 48 тысяч рублей, а что они нам присылали за эти деньги?»

Такого оскорбления Карл вынести не мог. Он тут же написал в общество письмо, отказываясь от его услуг. Теперь он перебивался портретами, но очень рассчитывал написать масштабное полотно, идея которого пришла к нему, когда они с Юлией гуляли близ Везувия. И меценат нашелся — всемогущий Демидов. Он обещал художнику 10 тысяч, если тот завершит «Помпею» к концу 1830 года. Но к концу 1830-го, по воспоминаниям Железнова, «все фигуры были только проставлены на места и пропачканы в два тона». Он не успевал картину в срок, потом не успевал в новый срок и только и писал Демидову письма, умоляя назначить еще один.

Последние недели завершения картины оказались самыми сложными. Брюллова даже выносили из мастерской, потому что ему становилось дурно от переутомления. Наконец осенью 1833 года на выставке в Милане под номером 78 была представлена картина «Последний день Помпеи».

Поэт и художник

— Входи, входи, смелее. Осторожно, у меня тут пыль.

В мастерской царил беспорядок, но поэта это не смущало.

— Так вот, представь себе его черную неблагодарность, — продолжил скульптор свой жалобный монолог, пока поэт стягивал перчатки. — Всего три месяца в Москве, все его хотят видеть, все его хотят приглашать. Немудрено — после итальянского триумфа с «Помпеей». Я решил помочь художнику избежать соблазна — закрыл у себя и заставил работать. А он бежал!

«Последний день Помпеи», 1830—1833 гг.Фото: Wikimedia Commons

У стены, среди многочисленных слепков ног, рук и голов, стоял холст с намечавшимся историческим сюжетом. Скульптор поманил поэта и указал на холст. Неожиданно жалостливая интонация его голоса сменилась нотками восхищения.

— Как нарисовал он эту группу, пьяница он и мошенник!

Поэт едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Тем же вечером он писал жене в Петербург: «Был я у Перовского, который показывал мне недоконченные картины Брюллова. Брюллов, бывший у него в плену, от него убежал и с ним поссорился. Перовский показывал мне “Взятие Рима Гензериком” (которое стоит “Последнего дня Помпеи”), приговаривая: “Заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник такой…” Умора».

«Нашествие Гензериха на Рим», 1835—1836 гг.Фото: РИА Новости

Симпатия между Пушкиным и Брюлловым возникла моментально. Они были одногодками, общались без стеснения и обнаружили друг в друге искренность, которую оба так ценили. (Между прочим, с великим русским поэтом номер два у Брюллова сразу не сложилось. Он говорил: «Физиономия Лермонтова заслоняет мне его талант».)

В Москву Брюллов прибыл 25 декабря 1835 года, вскоре после своего тридцатишестилетия. Прибыл на волне итальянского триумфа — император пожелал, чтобы создатель знаменитой «Помпеи» вернулся на родину. Почти четырнадцать лет прошло с того момента, как Брюллов уехал, и возвращаться ему не слишком хотелось. «Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен», — писал жене Пушкин. Художник коротко пожил в Москве, но необходимо было двигаться дальше — на поклон императору. «Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце, боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить».

Карл Брюллов. Дагерротипное изображение из собрания ЭрмитажаФото: Wikimedia Commons

Но перерасти в дружбу взаимной симпатии между поэтом и художником было не суждено — слишком поздно они встретились. В январе 1837 года в мастерской Брюллова, согласно воспоминаниям Мокрицкого, было не протолкнуться: «Между прочим, были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами». Среди «угощений» был недавно оконченный художником карикатурный рисунок «Съезд на бал к австрийскому посланнику». Восторгу Пушкина не было конца — он так хохотал, что на глазах его выступили слезы. Поэт начал упрашивать художника подарить ему рисунок, но, увы, Брюллов уже обещал его княгине Салтыковой и не хотел нарушать слово. «Пушкин был безутешен, — записал Мокрицкий. — Он с рисунком в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его… Я, глядя на эту сцену, не думал, что Брюллов откажет Пушкину. Такие люди, казалось мне, не становятся даром на колени перед равными себе».

Карл Павлович обещал Александру Сергеевичу другой рисунок. Даже лучше — он напишет портрет поэта, что давно втайне замышлял. Они назначили время первого сеанса — ровно через пять дней. Через четыре дня у Пушкина состоялась дуэль с Дантесом.

Профессия: профессор

Брюллов снова вернулся в академию, теперь уже в роскошную профессорскую квартиру на первом этаже. Ученики боготворили его и боялись. О темпераменте Карла Павловича ходили легенды. Чего стоит история, когда художник, оставшись недовольным своей законченной «Вирсавией», швырнул в нее сапогом, после чего картину пришлось восстанавливать.

«Вирсавия», 1832 г.Фото: Wikimedia Commons

Не церемонился Брюллов и с заказчиками. Во время одного из сеансов написания портрета графини Клейнмихель Брюллов сказал:

— Сегодня моя графиня меня очень беспокоит.

Графиня заерзала на месте и переспросила:

— Что-то не так?

Брюллов засмеялся.

— Нет, все в порядке, это я про свою левую руку. Я называю ее графиней.

— Почему же она графиня? — полюбопытствовала Клейнмихель.

— Потому что ничего не делает, — ответил художник.

В своих оценках ученических работ Карл Павлович был прямолинеен, а в похвалах скуп: комплиментом считалось, когда он, взглянув на рисунок, промолчит. Но высшей похвалой художника был фамильярный удар по плечу — значит, Брюллов доволен так, что не может сдержать чувств.

«Я бывал свидетелем того зрелища, когда Брюллов обходил годичные академические выставки, — вспоминал один из учеников художника. — Громаднейшая толпа следовала за ним, чтобы уловить каждое его слово… Ни одно самое незначащее произведение не было им оставлено на выставках без внимания». И если Карл Павлович замечал настоящее дарование, он делал все возможное, чтобы помочь этому дарованию раскрыться. Брюллов настаивал на том, чтобы малоимущим ученикам академия давала полный пансион, отстаивал их, если они не успевали по другим предметам или поведению. Именно Карл Павлович выкупил из крепостничества Тараса Шевченко, после того как помещик Энгельгардт, увидев, что художник не отступит, поднял цену втрое (за что был за глаза обозван Брюлловым «самой крупной свиньей в торжковских туфлях»).

Репродукция картины Георгия Мелихова «Молодой Тарас Шевченко в мастерской К. Брюллова», 1947 г.Фото: РИА Новости

Если в стенах академии Брюллов чувствовал себя уверенно, то с петербургским светом отношения не складывались, особенно после истории с неудачной женитьбой художника.

Восемнадцатилетняя дочь рижского бургомистра Эмилия Тимм за какие-то пару месяцев очаровала тридцатидевятилетнего художника настолько, что он поспешил сделать предложение. Видимо, накануне свадьбы между женихом и невестой произошла размолвка. Брюллов все-таки явился в церковь, но в повседневном костюме не первой свежести и за все венчание ни разу не поднял глаз на невесту. Молодожены расстались уже через две недели после свадьбы, подкинув петербургскому обществу первоклассный повод для сплетен. Из всеобщего любимца Карл Павлович превратился в изгоя: художника перестали приглашать, из многих знатных домов убрали его бюсты.

Неудобный придворный

Как нельзя кстати из Италии с помпой приехала Юлия Павловна Самойлова, которая за короткий срок успела и Брюллова утешить, и императору досадить своими шумными балами и сборищами.

Надо признать, что и у самого Брюллова отношения с Николаем I не складывались. Во время первой встречи с императором тот великодушно заказал Брюллову картину, в которой на переднем плане должен был быть Иван Грозный с женой, а в окне избы — взятие Казани. Позднее Брюллов рассказал Железнову: «Я, чтобы не обидеть его, старался объяснить ему как можно мягче, что меня закритикуют, если я займу первый план двумя холодными фигурами, а самый сюжет покажу чeрт знает где, в окне!» Карл Павлович попросил императора дать благословение на другую картину, которую он давно задумал, — «Осаду Пскова». Император согласился, но «очень сухо» и «нахмурился».

«Осада Пскова польским королем Стефаном Баторием в 1581 году», 1839—1843 гг.Фото: Wikimedia Commons

Кроме того, художник обратился к Николаю еще с одной просьбой — он никогда не видел взрыва, так нужного для «Осады». «Я тоже, — ответил император. — Но этой беде можно помочь». На поле между Петергофским шоссе и Митрофаниевским кладбищем было сооружено земляное укрепление, которое торжественно взорвали в присутствии императора и художника.

Как-то Брюллов заставил императрицу позировать на лошади в одной из аллей Петергофа (при этом сам художник с холстом был под крышей). Когда начался ливень, Брюллов, почувствовавший вдохновение, запретил императрице двигаться. В итоге дождь, по свидетельству Железнова, «пробил насквозь ее платья». В следующий раз Брюллов взял один из костюмов императрицы к себе в мастерскую, чтобы переписать его с большей точностью. Несколько недель простоял костюм Александры Федоровны без внимания художника и в результате покрылся слоем пыли толщиной в палец.

Окончательно отношения художника и царской семьи испортились, когда опоздавший на сеанс на пятнадцать минут Николай I не застал Брюллова на месте. Вместо него он увидел напуганного ученика, который пролепетал, что художник, зная пунктуальность императора, решил, что тот перенес сеанс, — и ушел. И все-таки именно Карлу Павловичу была поручена в 1843 году почетная миссия — роспись плафона большого купола Исаакиевского собора. Этот заказ стал для него роковым.

Последние штрихи

«Сквозной ветер был главной причиной расстройства здоровья моего при работе в куполе, ибо для истребления сырости признано нужным открывать окна для проветривания и осушки… Простуда, ревматизм, переходящий из места в место и павший на сердце, произвели воспаление, и следствием этого была моя опасная болезнь, продолжительная и ужасная, уничтожившая мое здоровье» — так писал в своем прошении об освобождении от работ в соборе Карл Брюллов в июне 1848 года.

Несколько недель художник по настоянию врачей пролежал в постели. Он похудел так, что стал неузнаваем. Тогда же Брюллов написал самый известный свой автопортрет — на нем он выглядит осунувшимся и изможденным. В этот раз император не стал сопротивляться отъезду Карла Павловича за границу. Разумеется, выбор врачей и самого Брюллова пал на Италию. Вместе с ним в путешествие отправились двое его учеников и доктор.

Автопортрет, 1848 г.Фото: Wikimedia Commons

Художник понимал, что это последнее его путешествие. «Я жил так, чтобы прожить на свете только сорок лет. Вместо сорока лет я прожил пятьдесят лет, следовательно, украл у вечности десять лет и не имею права жаловаться на судьбу, — сказал Брюллов приятелю незадолго до отъезда. — Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посередине держали калеными клещами».

В Риме Карл фактически поселился в семье своего итальянского друга Анджело Титтони. Южный климат пошел на пользу художнику: он не только чувствовал себя окрепшим, но и снова начал рисовать и даже беспокоился о судьбе своих картин, оставшихся в его мастерской в России. Брюллов написал портрет четырнадцатилетней дочери Титтони и все шутил, что, будь она постарше, а он помоложе, он бы обязательно за ней ухаживал.

23 июня 1852 года у художника случился приступ удушья, который оказался последним.

P. S. Одним теплым итальянским вечером Анджело Титтони признался художнику, что ему очень импонирует манера русских держать в каждой комнате по образу святого. И попросил друга нарисовать для него небольшую Мадонну.

«Ты меня смешишь, Анджело, — ответил Брюллов. — Я просидел всю жизнь по горло в грязи, а ты говоришь мне, пиши идеал чистоты и непорочности. А я его не понимаю!»

И все же на следующий день Титтони нашел у себя на столе рисунок с образом святой — кающейся Марии Магдалины.

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!