Последний

— Ты чего приехала, а? — Алексей Васильевич быстро-быстро шаркает валенками, заваривает чай, потом, подумав, достает из щели между холодильником и стеной бутылку коньяку, наливает в две маленьких граненых рюмки. — Про жизнь мою рассказывать? Это тебе герой нужен, а я даже раненый не был! В окопах сидели герои, а мы — ну та-ак, при авиации! Тебе нужно, чтобы красиво было, чтобы грудь в орденах, а у меня, видишь, одни «юбилейки» висят, военных две было — только книжки остались орденские.

— А сами медали где?

— Дак ветром сдуло! Что ты смеешься? Сарма была, там корову унести может, не то что медали!

Четыре коровы и Шарик

Сарма, баргузин, шелонник и еще два десятка ветров самый большой байкальский остров Ольхон посещают часто. На сто осенне-зимних дней с октября по декабрь ураганных приходится около шестидесяти. Сейчас май, но с головы китайского туриста, с которым мы паромом переправляемся на Ольхон, сдувает кепку. Лед на Байкале уже вскрылся, но парому тяжело, он с полчаса буксует посередине пролива, с трудом разворачивается, пытаясь пробить себе путь.

Четыре часа от Иркутска, паром, еще час по разбитой дороге до Хужира, центрального и самого туристического поселка острова, потом семь километров до деревни Харанцы. В ней и живет 96-летний Алексей Васильевич Копылов, последний ветеран острова Ольхон.

Живет один — как ни пытались дети перетащить его в Еланцы, райцентр на материке, не вышло — во-первых, независимость, во-вторых, хозяйство. Огород с картошкой, четыре коровы, ласковый пес Шарик. Дом Копылова стоит с новенькой табличкой: «Здесь живет ветеран ВОВ». Алексей Васильевич иронически напевает: «Здесь живет семья советского героя, грудью защитившего страну». Опять, говорит, повесили, старую-то сын изничтожил, умаялся вытаскивать — во-от на таких гвоздях висела!

— А зачем он так?

— Да наезжает туристов, ходят, фотоаппаратами своими машут, еще попадется ваш брат-журналист, и начинается: «Как живет ветеран!» Ты напиши, пожалуйста, что живу я очень хорошо. Мне бы вот лошадь еще, хотя куда я на ней… Для радости только!

Восток — Запад

В деревне Куреть, где родился и вырос Копылов, лошадей было много и все колхозные. До Байкала неблизко — за рыбой не наездишься, растет все плохо, поэтому колхоз, организованный в Курети к середине тридцатых, в основном занимался скотом. Места глухие, ссыльные еще при царской власти, под подозрением — при советской.

— В тридцатые знаешь, как забирали? Винного-безвинного, придет разнарядка из НКВД, приезжают — пять человек им выдерни, так по бумажке положено.

Семью Алексея Васильевича репрессии миновали чудом — присматривался к ним местный участковый, положивший глаз на маму Алексея, грозил чекистами, — а забрали его самого. Оказался участковый белоказаком аж из врангелевцев.

Сам Копылов отучился в девятилетке, а дальше образование получать не захотел, хотя и предлагали, «хоть на бухгалтера учись, хоть на агронома». Остался работать в своем же колхозе, при лошадях. Вместе с табуном в сто голов, истребованным на нужды Красной армии, он и поехал в июне 1941 года в Иркутск. Куретских лошадей загрузили в вагоны и отправили воевать на запад, а Копылов поехал на восток, в Читу, учиться на радиста. Рассказывая об этом, Алексей Васильевич начинает автоматически постукивать пальцами по столешнице.

Старшим радистом его прикрепили к Первой воздушной армии. «Наша задача была знаешь какая? — говорит Алексей Васильевич. — По своим чтоб не били! Связь-то как была налажена — считай, никак. Наши войска займут какую деревню, а пока-а та информация до штаба дойдет!» Сначала Подмосковье и Тушинский аэродром, а дальше на Запад: Гжатск, Витебск, Смоленск. Третий Белорусский фронт генерала Черняховского — самого молодого из всех командующих фронтами. «Наш-то орел был! — говорит Алексей Васильевич и выуживает с тумбочки ЖЗЛовский томик с военачальниками времен ВОВ. — Гляди, про него не написали, а он в 37 лет погиб, на снаряде подорвался! Вот тебе герой, настоящий, про него и пиши».

Кенигсберг, за который Копылов получил первую военную награду, брали уже после смерти командующего фронтом. Орденская книжка, разорванная на две половинки, хранится в сундуке, замотанная в целлофановый пакет, перевязанный георгиевской ленточкой. Где-то на паромной переправе на дне Байкала лежит латунная медаль «За взятие Кенигсберга».

Запад—Восток

Победу Копылов встретил в Либаве, нынешней латвийской Лиепае. Грохот ночью, говорит, стоял такой, что подумал: «Опять бомбят!» — на улицу выскочил, а там все шальные бегают, один обнимает и кричит: «Все, браток, все! Закончили!»

После войны уже старшего сержанта Копылова оставили дослуживать два года в Белоруссии. Он говорит, что не в обиде — дело военное, служба хорошая, только сильно горевал, что не отпустили в 1946-м к маме на похороны.

— Я тебе говорю, что не сильно навоевался-то, — Алексей Васильевич сидит на лавочке и критически обозревает поле под картошку, уже вскопанное его руками. Теперь нужно сажать, на это сил уже не хватает, ждет дочку, а мою помощь категорически отвергает. Ты ж городская, говорит, поди на сковороде ту картошку только и видела. — Смену отработаешь — идешь, отдыхаешь с девчонками. У нас связисток-то было! Веревку натянешь и в волейбол режешься, или читаешь!

— С девчонками читаешь?

— Ну! Я дежурю, в наушниках, где-то книгу взял — «Тихий Дон». Приходит одна, говорит: «Леша, что, интересно?» Я говорю: «Ну, а ты садись на коленки, будем вместе читать».

— И как?

— Хорошо! Только что там Шолохов писал — вообще не запомнил!

Одну из связисток Копылов спас. Та бегала к его другу на свиданки, за тем ее и застукали. За оставление поста девушке грозили неприятности серьезные, вплоть до военного трибунала, но закончилось все товарищеским судом, который поручили возглавить Алексею.

— Я ее и так ругаю, и эдак, она рыдает, а я-то ей глазами — да не бойся ты, я же специально, чтоб вся серьезность только на словах осталась, чтоб не увезли тебя никуда. Девка-то была хорошая, сил нет, фокстрот меня танцевать научила. А ты умеешь?

Услышав, что фокстрот я не умею, он отшвыривает сигарету, встает, приглашающе разводит руки, начинает мурлыкать под нос мелодию. Через десять минут моими успехами в обучении Копылов все еще недоволен:

— В штанах ходишь, волосы по-ребячьи стрижены, и танцуешь, как будто меня боишься. Легче надо, ле-го-не-чко!

В 1947 году демобилизовали его вместе с другими сибиряками, но обратно собирались не все: кто остался в Белоруссии, кто по пути застрял в Москве.

Москву Копылов посмотрел, красивый, говорит, город, понравился, двух дней хватило — а дальше на иркутский поезд и к Байкалу. Домой.

«Беспартейный»

— Ну, давай теперь телевизор посмотрим, что там новенького у нас!

Алексей Васильевич долго шарит за ящиком в поисках провода, бережно выключает музыкальный центр. Смотреть телевизор он не большой любитель, а музыку — военные песни, «Любэ» и, как он говорит, «Ленечку Утесова» слушает постоянно. Телевизор барахлит, Алексей Васильевич несколько раз стучит кулаком по крышке, и изображение проявляется: Владимир Путин долго идет по коридорам кремлевской резиденции к своей четвертой инаугурации на президентский срок.

— Что-то это не очень новенькое, — замечает Алексей Васильевич.

Он спрашивает, за кого я голосовала, а на ответный вопрос хитро подмигивает:

— Секрет! А ты чего ж тайну голосования не блюдешь!

Голосовал он, впрочем, привычно за коммунистов, хотя особенно теплых чувств к ним не испытывает и в партию не вступал.

— Я ж заместителем в Микояновском колхозе был, надо мной пять председателей сменилось — а я все сижу. Был бы партейный — точно был бы председателем!

Спрашиваю, чего б и не стать, действительно, председателем, Копылов опять подмигивает и говорит:

— А на хрена? — и добавляет. — Профилем я на Ульянова не особенно похож.

Алексей Васильевич имеет в виду фильм «Председатель» с Михаилом Ульяновым в главной роли, где фронтовик возвращается в родную деревню, разоренную войной, и налаживает там колхозную и семейную жизнь.

В родную деревню после войны Копылов не вернулся — райвоенком, к которому старший сержант явился с документами, сказал: «Чего тебе в той Курети, езжай на Ольхон, красота, отдохнешь». Что такое остров Ольхон, Копылов тогда не знал, хотя от Курети это меньше ста километров. Во-первых, не было никакой трассы в тридцатые годы, а во-вторых, было не в заводе куда-то ездить, в первый раз дальше райцентра Копылов выехал только с началом войны.

— Интересно мне стало, что за Ольхон такой и отдохнуть интересно! Я и отдохнул, — Копылов смеется. — 24 центнера с гектара надо было давать, а у меня девки в бригаде мал мала меньше и ни одного инструмента, ни косилок, ни молотилок, ничего! Я взял козу, поехал в Маломорец к буряту старому одному, торговался-торговался и уговорил его все же косилку мне выменять, дело пошло легче.

Наладив дела своей бригады, Алексей наладил и семейную жизнь — женился на Марии, Маше, своей «баушке».

Неулыба

Вишневый жигуль Копылова несется с холма, кажется, прямо в Байкал по дороге, больше похожей на терку. Сначала Алексей Васильевич долго пытался его завести, потом сам толкал, в конце концов удалось раскочегарить подсевший аккумулятор. Из-под колес рассыпаются евражки, малые суслики, Алексей Васильевич лихо крутит руль, объезжая ямы и невысокие сосны, он явно доволен и тем, что машина завелась, и тем, что я побаиваюсь и прошу ехать медленнее.

— Ну че ты, че ты, прям как баушка моя! Она мне только на шестидесяти ехать разрешала, чуть надбавишь, сразу так «Ле-ша! Шестьдесят!» — так я спидометр рукой прикрывал и дальше на ста, а сам говорю: «Ма-ша! Как обещал, так и еду!»

Я смотрю на спидометр, но скорость заметить не успеваю, Копылов моментально прикрывает его ладонью, второй рукой резко выкручивает руль, чтобы не сбить очередного евражку, глупым столбиком застывшего на дороге.

С женой Марией Алексей познакомился после войны, увидел ее с подружками, повыбирал еще, говорит, эту не буду, эта не нравится, вот эту возьму, неулыбу. Почти все фотографии увез из дома Копылова один из сыновей, на паре оставшихся — темноволосая, строгая женщина с бровями вразлет, красивая, — как кажутся красивыми все люди на фотографиях той поры. Копылов рассказывает, загибая пальцы: во-первых, хозяйка первостатейная, все у нее было всегда в устройстве, во-вторых, ревновала — страсть. Что ж тут, спрашиваю, хорошего?

— Дак любила меня — знаешь как? Она ж строгая-строгая, мы в Хужир придем на танцы, я пиджак приодену и натанцовываю, а она сама не танцевала никогда, сидит себе, вроде как внимания не обращает. А потом всю дорогу до Харанцов меня пи-илит, — Копылов аж прикрывает глаза от удовольствия. — Что ты, говорит, Лешка, скачешь все, натанцевался уже, дети! Про себя, небось, не скажет, гордая!

Жили сначала в бараке, потом на рыбзаводе, прямо на проходной, в маленькой холодной комнатке, потом уж в своем доме, в деревне Харанцы.

— Дали дом-то?

— Куда? Кто дал?! Да кто ж тебе даст, мы с кумовьями сами поставили тут баню, — Копылов показывает на маленькое ветхое сооружение. — В бане дочечку мне первую Маша и родила.

Девочку принимала бабка-повитуха. Дочка родилась вроде здоровая, закричала, но то ли не так пуповину обрезали, то ли еще что, но кровь остановить не смогли, и первый ребенок Марии и Алексея умер в самый свой день рождения.

— Маша-то вообще ничего никогда у меня не просила, — говорит Алексей Васильевич. — А вот девку себе хотела еще сильно, а мы уж пацанов заладили, первый, второй, на пятом я уж взвыл, говорю, Маш, да как мы их вытаскивать будем? Одевать, учить. И поехали мы в город на аборт. Едем — оба только что не плачем, а на улице прямо перед больницей встретили бабку какую-то, она на нас смотрит и шепчет: «Милые, езжайте домой, не ходите туда!» Так мы развернулись — и давай назад.

— Так сразу поверили?

— В жизни бы не поверил такому, но она-то говорит: «Не ходите, девочка у вас будет, девчонка!» Маша на меня смотрит жалобно, а я уж сам обратно поворачиваю и думаю — ну как-нибудь оденем, голодовать тоже не будем. Ну, будет еще один пацан. Как-нибудь!

Шестым ребенком Копыловых стала дочка Светлана.

Потихонечку

«Бога нет, царя не надо, и без них мы проживем, у нас есть товарищ Ленин, защищать его пойдем», — Алексей Васильевич напевает на мотив «Яблочка» и спрашивает:

— Согласна, нет?

— А вы согласны?

Алексей Васильевич не согласен, говорит, что на фронте-то Бога особо не вспоминал, а вот «в море» без него ходить нельзя. Малое Море, по-бурятски Нурин далай, — та часть озера Байкал, которую отделяет от материка остров Ольхон. На топографических картах Малое Море называют проливом или заливом, но местные говорят просто — море, без всяких уточнений.

Рыбак Алексей Васильевич был крепкий, ловил байкальского омуля не только на себя и большую семью, но еще и на заготовку сдавал прилично. Сейчас интерес не тот, ловлю байкальского эндемика запретили на два года, поговаривают, что могут и на пять лет запретить — а это значит — полный запрет на рыбалку как таковую, потому что эндемик тебе на удочку цепляется или не эндемик, не разберешь, а штраф две с половиной тысячи с хвоста. 

Такое уже было в конце шестидесятых. Лов запретили на семь лет, половина Ольхона снялась и уехала, кто в тот же Братск, кто вообще на Дальний Восток. Браконьерили? А как же, научились потрошить рыбу ночами, в подвалах, чтобы чайки, привлеченные рыбным запахом, не выдавали.

— И рыбалить ночами ходили тоже, — говорит Алексей Васильевич. — Я с Марией моей всегда, она любила. Ей кричат: «Машка, да он тебя утопит когда-нибудь!» А она им: «А ничего, мой не утопит, он потихонечку!»

Тонули всерьез они дважды, один раз ветер сутки мотал судно, не давал пристать к берегу, второй — попали в ночной шторм.

— Я-то молился, кричал: «Господи, да спаси же ты нас», — говорит Копылов и мелко крестится, через раз путая стороны. — А Маша молчком, на берег только сошли как — гляжу, у нее кровь по подбородку. Губу и язык себе насквозь прокусила, а ничего не сказала.

И умерла Мария Ефимовна молча — долго ходила с высоким давлением, внимания на него не обращала, работала как обычно, а однажды упала и больше уж не встала.

— Парализация, лежит, не двигается, только глаза туда-сюда, живые, и слезы катятся, — у Алексея Васильевича самого катятся слезы, но он этого не замечает. — Я ей говорю: «Мария, вставай, год ягодный, черника хоть совком собирай, пошли!» Она даже заулыбалась и вроде как засобиралась, начала ногами-руками двигать, ну, думаю, точно оклемается, наутро и пойдем.

Наутро Мария Ефимовна Копылова умерла.

«Все еще ползаю»

Шаманские практики, в последние годы сильно распространившиеся на острове, Копылов не одобряет. Сейчас они приобрели несколько туристический оттенок — на столбах висят объявления, призывающие обращаться к «белому шаману, лечит ДЦП, онко- и прочие неизлечимые болезни, выполняет славянские обряды». Но священным местом Ольхон был всегда, тут стоит Шаман-скала, настолько почитаемая среди прибайкальских бурят, что около нее не то что не селились — лишний раз старались мимо не ездить. 

И когда заместитель председателя колхоза Алексей Копылов приехал в одно из бурятских сел снимать меха с нелегальной кузни, сельчане позвали шамана.

— И он водой на меня брызгает, страшные кары обещает, помрешь, говорит, сразу страшной смертью, если снимешь! — Копылов делает большие глаза, но тут же опять щурится от смеха.

— А вы что?

— Да снял, конечно, меха эти, снял и в совхоз отвез. Шаман тот помер через год, а я, как видишь, все еще ползаю!

Сейчас Алексей Васильевич не ползет, а почти бежит — за ворота, принимать работу. К празднику местная администрация прислала людей делать забор, два суровых мужика споро закрывают досками палисадник. Копылов волнуется: ремонт забора у палисадника ему не нужен, а хорошо бы подправить совсем в другом месте, где он сам уже не раз надбивал обвалившиеся доски. Но мужики говорят, что какие указания были от начальства получены, так и делают.

Из подарков в празднику Копылов оценил военкомовский — консервы, конфеты, бутылка коньяку. Над подарками из районной администрации — фильтр для воды и бордовая модная рубашка — ветеран посмеивается. Построенный не в том месте забор его раздражает, он снова и снова его простукивает в поисках отошедших досок, потом машет рукой:

— А, денег у них нет, беднота какая! Федька поставит, я покрашу — вот и вся история!

Душа поет, сердце плачет

Федор, третий сын Алексея Васильевича, кормит меня собственноручно сделанными оладушками на пахте: «Ты такие ела когда-нибудь? Два сьешь — сыта будешь, отвечаю!» Одновременно он руководит сборами отца, подает галстук и вязаный жилет, приглаживает волосы, торопит. Празднование Дня Победы на острове проходит в три приема: сначала праздничный концерт в клубе главного села, Хужира, потом торжественный митинг в сельском клубе в Харанцах, а девятого как полагается — парад и Бессмертный полк.

Алексей Васильевич не желает надевать теплую дубленку, несмотря на то что на улице снег, влезает в тонкий светлый плащ. Мы уговариваем его переодеться, но он сдвигает кепку набекрень и говорит:

— Ну что, как я вам? Хорош? Сейчас схожу на митинг, а завтра на парад не пойду, вот возьму и заболею!

— Смотри, не хочешь на парад — дак я тебя в тайгу увезу и спрячу, а то придут же, начнут уговаривать, один ты у нас остался на весь остров, — говорит сын. Оба смеются. На парад они, конечно, собираются, хотя Федор, двадцать лет отслуживший по половине СССР, а еще в Африке, во Вьетнаме и ГДР, в этот раз свою форму брать не стал, медали тоже не захватил. «Да ну его, хвастать», — машет рукой. Вытянуть детей у Копыловых получилось: два инженера, один летчик, один штурман на судах дальнего плавания, один морпех, дочка пошла работать в торговлю.

По случаю плохой погоды митинг проходит в клубе на соседней улице, стандартная и трогательная программа: дети, запинаясь, читают стихи, глава сельского поселения твердо и звонко зачитывает телеграмму от президента, минута молчания. Гости сидят за столом, накрытом домашним, сосед жарко шепчет на ухо: «Помидоры давай бери, прямо ложкой, в этом году знаешь, какие получились?» Из колонок раздается бравурный марш, Алексей Васильевич недоволен и поднимается с места договариваться о смене музыкального сопровождения:

— Это что еще за ать-два?! Я люблю, когда душа поет, а сердце плачет. А тут душа умёрла, сердце отказало. Под такую музыку хоронить меня будете, а я бы еще потанцевал!

Дед Леша вальсирует, сначала с главой сельского поселения, потом со мной — ведет он уверено и сильно, в конце делает движение, как будто собирается подхватить на руки, но просто обнимает и расцеловывает в обе щеки.

— Ты на будущий год-то приедешь? Приезжай, я аккумулятор новый поставлю, покатаемся!

***

12 февраля 2021 года Алексей Васильевич умер в возрасте 98 лет во сне.

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!