Такие дела

А лагер ком а лагер

Утром мама сказала, что достала мне путевку в лагерь на море, а перед этим мы сходим в Большой театр. В общем, у нас наметилась интересная культурная программа. Меня нарядили в розовое шелковое платье и повели по широкой лестнице, застеленной ковром. От торжественности захватывало дух. Мама что-то щебетала то про великолепие здания, то про море, лестница в какой-то момент уткнулась в небольшую дверь, за которую мам не пускали, колени мои подогнулись, но отступать было поздно и некуда: впереди дверь, позади мама — и я послушно зашла.

Культурный осмотр

За столом сидели мужчины и женщины. Обстановка напоминала экзамен в музыкальной школе. Что-то типа прослушивания. Я почему-то решила, что меня попросят спеть. Но из-за стола вышел мужчина с каким-то слипшимся лицом и строгим голосом велел мне… раздеться до трусов. Я онемела. Все-таки мы все находились в театре! Причем в Большом! Мне мама всегда говорила вести себя в таких местах прилично! Не то что не раздеваться, а даже платье не задирать, чтобы подтянуть вечно падающие колготки! Все остальные люди в комнате были одеты, и все это походило на жуткий сон, и в этом сне я покорно перед ними разделась.

Культурное мероприятие, превратившееся в неприличный сон, оказалось обычным бескультурным медосмотром. Меня покрутили в разные стороны, заглянули в рот (как будто нельзя было туда посмотреть, пока я была в платье), потом в уши, попросили чихнуть и еще что-то такое же идиотское. Но верхом унижения было заглядывание за резинку трусов. Можно подумать, что все лишаи, прыщи и язвы решили скопиться на этих пяти сантиметрах моего невинного тела, скрытых от их любопытных глаз.

Через пять минут мы с мамой шли обратно по широкой лестнице, застеленной тем же ковром. Но уже невозможно было представить, что где-то здесь, за бархатными портьерами, может звучать что-то возвышенное, оперные голоса или шелест балеток. Что-то кроме унизительного звука оттянутой и отпущенной резинки.

Анапа

Блатной лагерь находился в Анапе и назывался Спутник (хотя мы все звали его задом наперед — Кинтупс). На поезде я ехала первый раз в жизни. На мне были новенькие красные босоножки и джинсовый костюм — самая любимая и запомнившаяся одежка из детства. Я себя чувствовала крутым путешественником, смотрела в окно: пейзаж темнел на огромной скорости. Такое я видела в первый раз.

Все отряды ехали вперемешку — младшие вместе со старшими. Старшие нами командовали и нас опекали. Поэтому, когда мы оказались на месте, можно было не бояться мальчишек из старших отрядов. Они были нам старшими братьями, может, и нелюбимыми, но уже привычными. А один был даже симпатичным. Чем-то напоминающий сэлинджеровского Колфилда, он помогал мне искать на пляже родного домашнего пупса. Надо быть очень малахольным или очень смелым пятнадцатилетним парнем, чтобы на глазах у сверстников перебирать песок на пару с семилетней девочкой в поисках безнадежно утраченной фигни.

Виктория БугаеваФото: из личного архива

В Кинтупсе у меня завелась интересная подруга с запоминающимся именем Надя Высоцкая, как бы помесь Крупской, любящей детей, и любимого барда Владимира.

Дело было во время второй смены. Надя ко мне подошла очень прямо (она была прямолинейной девочкой) и сказала, глядя мне прямо в глаза, что очень меня уважает и хочет со мной дружить. Я потупила взгляд, согласилась дружить и удивилась, что меня уважают. Потом оказалось, что всю первую смену со мной никто не разговаривал, потому что эта самая Надя подговорила всех устроить мне бойкот. А я вела себя героически, никому не наябедничала и не плакала. Но героизм мой объяснялся тем, что я бойкота не заметила. Всю первую смену я была мореплавателем, попадала в кораблекрушение, выходила на необитаемый остров и его осваивала. И триста детей из десяти отрядов никак не мешали мне чувствовать себя одинокой Робинзоной Крузо.

В этом лагере по вечерам показывали фильмы на свежем воздухе. А перед сном я рассказывала сокамерницам страшную историю, которую по ходу и выдумывала, она называлась «Черный след — белый след» — про страшного маньяка, который убивает детей и которого невозможно найти, потому что он не оставляет белых следов в черной-черной ночи. За это, а может, из гуманизма меня не били и не сдавали, и вожатые почему-то не сажали в карцер, когда из палаты доносился мой зловещий шепот и чей-нибудь сдавленный стон.

В том же Кинтупсе, раздухарившись, я обошла самостоятельно все кружки в поиске интереса и остановила свой выбор на каратэ. Тренер, посмотрев на мои руки, сказал, что лучше бы мне учиться музыке. Я выдавила спасибо и ушла в раздумьях: музыке меня уже как следует учили, а как защищаться от музыки с помощью каратэ, научиться было не судьба.

В результате я припала к «простонародному» творчеству и наделала кучу разных сокровищ: бусы из ракушек, которые мама по непонятной мне причине упорно отказывалась надевать на работу, картину из соломки, которая ни разу нигде не выставлялась, и разделочную доску с выжженной надписью «Ну, погоди», на которой никто никогда ничего не резал. Думаю, этот набор есть у каждого, кто хоть раз мотал срок в приморских пионерских лагерях.

Евпатория

Если Анапа была вольным поселением, то Евпатория — настоящим лагерем строгого режима. Туда я загремела из-за Олимпиады. Мама решила, что очень опасно быть в городе, наводненном иностранцами, вредно из-за жары и углекислого газа, и меня переместили к морю с клумбами и розами. Два месяца мы ходили строем мимо этого моря и этих роз: на зарядку, на линейку, на завтрак, обед, полдник и ужин. В море мы тоже иногда заходили… строем, по десять человек на десять минут.

По просьбе родителей меня определили в отряд, где все были старше года на три. Разница в интересах обнаружилась, как только нас поселили в палаты. Все девочки достали из чемоданов лифчики, а я — Буратино. Но постепенно я переняла их привычки. Когда девицы переодевались, а в палату без стука впирался вожатый, поднимался дикий пионерский визг.

я визжала вместе со всеми, хотя лично мне от комсомола скрывать было нечего

В этом отряде была девочка Лена, которой поручили за мной приглядывать. Она исправно исполняла это пионерское поручение: всюду таскала за собой, называя ласковым прозвищем «сволочь». Вечером была короткая передышка от дисциплины. «Пошли, сволочь», — говорила надсмотрщица Лена, и мы шли к ее доброй тете. Тетя была хранительницей еды. Феей съестных припасов. Каждый день после вечерней линейки она выдавала мне горсть черешни, а Лене кружочки копченой колбасы. Колбаса манила больше, чем все ягоды, вместе взятые, но почему-то никто ею не угощал.

К концу первой смены я потеряла над собой контроль и попросила кусочек. Фея сказала растерянно: «За колбасу не платили». Оказалось, мама дала ей денег, чтобы меня подкармливали витаминами. Колбаса в расходы не укладывалась, она только пахла. Пахла Москвой, домом, родным холодильником, к которому так хотелось вернуться. И вдруг пионервожатая сообщила, что я остаюсь на вторую смену. Я легла на лавочку у столовой и пролежала пластом от обеда до ужина, пока из меня не вытекли все пионерские слезы под песню «Бригантина поднимает паруса», которая неслась из всех динамиков.

Дети в пионерском лагере на берегу Черного моряФото: Иванов Олег, Кавашкин Борис/Фотохроника ТАСС

А пересменок, кстати, был замечательный. Все уехали. Дисциплину отменили. И мы — небольшая кучка разновозрастных покинутых родителями детей — ходили вместе с вожатой на поле подсолнухов, лузгали семечки и даже один раз хлебнули пепси-колы, которая появилась в магазине по случаю Олимпиады.

Воспоминания о второй смене смылись из памяти. Как будто море слизало. Зато помню, в поезде, в первый раз за два месяца я увидела себя в зеркале и не узнала. Это был негатив моего прежнего лица: белые выгоревшие волосы и черная кожа. А еще помню, когда мы с мамой уже шли от вагона, Лена обернулась и улыбнулась мне. В первый и последний раз. А я, вместо того чтобы крикнуть вслед: «Прощай, сволочь», улыбнулась в ответ бесхарактерной всепрощающей улыбкой.

Руза

Последний из своих сроков я должна была отмотать в Рузе. Туда я сдалась с тайной мыслью, что из Подмосковья будет легко устроить побег. Палата у нас была привилегированная (не на шестнадцать, а на шесть узников) и самая козырная (рядом с парашей). Вела я себя тихо. И вдруг перед отбоем девчонки скопились у моей шконки. Вот и конец, успела подумать я, и вся жизнь от того момента до Большого театра пронеслась перед глазами. К моему лицу наклонилась самая крупная девочка, я зажмурилась, а она сказала: «Ты будешь главарь нашей банды». Нормальный такой поворот. Я разожмурилась и спросила: «За какие заслуги?» «Мы к тебе присмотрелись. Ты подходишь. У тебя штаны вельветовые, и вообще».

Я была польщена. И старалась оправдать их доверие, хотя сказать, что это было неожиданно, все равно что ничего не сказать. Куда я ни разу не рвалась, так это в лидеры.

Со всей ответственностью и старательностью, которую взрастила во мне мама, я организовывала всякие мелкие пакости, например, ночную вылазку за пределы палаты с целью проверить, можно ли незамеченными передвигаться по вражеской территории. Сколько зубной пасты было выдавлено на мальчишек и вожатых, сколько носков и колготок связано в крепкие узлы! Почти каждый день каторги заканчивался пропесочиванием нашей палаты, и это было гораздо круче получения грамот.

Если б я знала, что приобрести популярность можно, только став плохишом, я бы это давно сделала

У меня даже появился поклонник! С поклонником мы играли в игру: загадываем друг другу желание, а если кто не может выполнить, то выигравший говорит проигравшему: «Замри». И проигравший замирает в той позе и там, где его застукали. Чем глупее положение и поза — тем больше удовольствия зрителям. И наконец он мне проиграл.

Наступило время линейки. Все десять отрядов, как и наш первый, стояли «белый верх черный низ» в ожидании лагерного начальства, и тут мой поклонник от нечего делать подпрыгнул и повис на ветке. А я с вожделением прошептала: «Замри»…

Пионерская линейка во время открытия лагеря в Московской областиФото: Соболев Валентин/Фотохроника ТАСС

Потом мы с поклонником чистили сто кило картошки для ужина. И ладно бы чистили: срезать ножиком кожуру — это хоть интересно, но кожуру с картошек срезала машина, нам же, в наказание, было поручено самое унизительное — выковыривать глазки. Рабский пионерский труд. Часа два мы покорно и хмуро их выковыривали, потом стали бросаться шкурками, потом обливать друг друга из шланга, потом вошли в раж и… сгоряча шланг зарезали. Не осознавая масштаба преступления. Оказалось, этот шланг был главным на кухне, из него мыли эту самую чертову картошищу, чтобы потом засунуть в кастрюлищи и сварить на гарнир.

Чем дело кончилось, я не помню, может, меня и казнили через повешенье, но важно, что впервые за всю свою пятнадцатилетнюю жизнь я испытала, как сладко быть нарушителем закона! Как восхитительно быть плохой! Как много идей приходит в голову, когда ты делаешь то, чего делать нельзя. Нельзя, но можно. Это был важный опыт и, наверное, своевременный. Потому что ну сколько же можно быть такой послушной овцой.

Exit mobile version