Хроника одного сумасшествия

После пятого курса, предвкушая начало новой жизни, я поехала отдыхать в Крым (тогда мне было можно, да). В первый же день, затянувшись в две полосочки ткани под названием «открытый купальник», я вышла на пляж. И только тут поняла, какая я бледная, жирная и дохлая: пляж переливался свежими телами всех оттенков шоколада, из моря выныривали бодрые девушки, напоминавшие медные вязальные спицы — такие же тонкие и желтые. «Ничего, — успокоила меня подруга, — загоришь, подтянешься, пару килограммов сбросишь — себя от них не отличишь». На этой фразе кончилась моя беззаботная жизнь. Началась эра, продлившаяся не одно десятилетие и засорившая мне мозги таким липким мусором, что время от времени я нахожу его остатки и по сей день.

«Сбросишь пару килограммов»… Молодость, как правило, закомплексована. Если тебе говорят, что надо сбросить пару килограммов, воображение добавляет еще одну цифру, с особо изощренной жестокостью рисуя (в зависимости от настроения клиента) цифру 12, а то и 22. Поскольку в тот день я была настроена довольно благостно, я остановилась на цифре 12. Надо сбросить 12 килограммов, решила я и начала немедленно.

28 яблок

Первым моим шагом на пути к внешности вязальной спицы стал отказ от ближайшего обеда. Вторым — отказ от ужина. Третьим — зверский голод вечером, невыносимый — ночью и тупой, тянущий — утром. Прожив с голодом сутки, я пришла в эйфорию от собственной силы воли. Голод в животе протяжно пел мне дифирамб, благословляя на дальнейший подвиг.

Я съедала два яблока в день, оставляя окружающей среде по килограмму в сутки. За две недели мое тело прошло усушку в 14 килограммов. Я держалась. Я не ела. Утром был крепчайший чай — такой, от которого подступившая тошнота лишает тебя даже мысли о еде на полдня. Чифирь, одним словом. Когда тошнота отступала, я съедала первое яблоко и потом, незадолго до сна, снова отправляла в себя скудную пищевую поддержку в виде невкусного яблока породы «джонатан». С тех пор я не только не могу видеть этот сорт яблок, но и возненавидела когда-то любимый роман «Путешествия Гулливера», потому что писателя Свифта звали Джонатан.

Екатерина БарабашФото: из личного архива

Я быстро поняла, и вы тоже поверьте: врут те, кто уверяет, что со временем можно привыкнуть есть мало. Дескать, желудок сузится, или организм привыкнет, или мозги перестроятся. Желудок сужаться не хотел. Более того — он так и остался прежних размеров после многих лет моих самоистязаний. Организм, ясное дело, не привык к голодному пайку, ну а что касается мозгов, то о них мне даже неудобно говорить ввиду их полного отсутствия в тот период жизни. Где они шлялись много лет, я так и не узнала, но путешествие было долгим. Длиной почти во всю мою жизнь. Но есть меньше привыкнуть невозможно. Можно привыкнуть жить с чувством голода и даже находить в нем некоторую усладу — как аскеты получают удовольствие от собственных множественных ограничений. Чувство голода становится частью тебя. Как впоследствии оказалось, на него даже можно «подсесть» — как на скверную привычку, которая тебя мучает, но без которой и жизнь не в жизнь.

За две недели я съела 28 яблок. Это около трех килограммов. Тело рвалось летать. Как-то на даче я встретила соседа, который тащил два ведра воды из колодца. Ему было тяжело, по лицу струился пот. «Почти 30 килограммов, — объявил он, остановившись, чтобы поздороваться со мной. — Как лошадь-тяжеловоз. А у меня, между прочим, высшее образование. Я не для того его получал, чтобы водовозом на старости лет быть».

Я подняла одно ведро. 15 килограммов. Тяжесть несусветная. Я представила себе, что еще две недели назад была тяжелее ровно на одно такое ведро, и в ту секунду я узнала, что такое катарсис.

Кусок мяса

В тот день я приняла значимое решение: начать есть. Конечно, есть в привычном смысле этого слова меня уже никто не мог заставить — с минус 14 килограммами, оказывается, у некоторых улетучиваются и остатки здравого смысла, а чувство невиданной легкости становится сродни ощущению бесконечного полета. Кто летал — тот знает. Словом, я решила принимать вареную говяжью вырезку. Без соли. Соль — только по выходным. Первый кусок мяса был съеден торжественно, но с неожиданным чувством подстерегающей опасности: что там, за мясом? Есть ли жизнь после мяса? Не сорвусь ли? Насколько изменится моя жизнь? Я еще не понимала, что жизнь уже изменилась.

Кусок вырезки влез в меня туго — он притащил с собой громоздкое чувство вины. И если вырезка через какое-то время согласно круговороту веществ покинула мой усохший организм, то чувство вины поселилось на долгие годы. Мое воспаленное сознание убедило меня целиком, что каждый съеденный кусок — неважно чего — моментально откладывается на боках. Чем калорийнее кусок — тем больше кусок жира на талии. Кусок пресного вываренного мяса, как мне казалось, откладывал жира на мне по-божески — миллиметр-другой, это было незаметно другим, и мое чувство вины молчало. Овощи и фрукты тоже не бросали вызова моей талии. Но иногда я вставала перед необходимостью съедать что-то помимо вареной вырезки и огурцов.

Моя бабушка, знатная кулинарка и властная женщина, не хотела и слышать о моих проблемах. Она принимала гостей по-царски — с пирогами, кулебяками, запеченной свининой, домашним паштетом и непременным собственноручно исполненным «Наполеоном». Под суровыми взглядами бабушки, дедушки, прабабушки, родителей и старшего брата я запихивала в себя каждого блюда понемножку, испытывая два противоположных чувства — наслаждения их вкусом и вины перед собственной доктриной. Потом, прямо за столом, я трогала себя за бока и спрашивала окружающих, слишком ли заметны последствия моего слабоволия.

Со временем я утратила чувство неловкости и спрашивала об этом не только у близких людей. Мантра: «Посмотрите, как удивительно быстро кусочек белого хлеба откладывается на боках», вызывающая поначалу общее хихиканье, потом недоумение, очень скоро поселила в моих близких и друзьях опасение за мое ментальное здоровье.

Это не Катя

Мое новое увлечение сопровождалось упоительными развлечениями. Например, меня не узнавали те, кто не видел больше месяца, то есть до начала самоистязания. Я приходила в компании знакомых — не близких друзей, конечно, но людей, с которыми раньше общалась множество раз, — меня сажали за стол, наливали, но разговор не клеился. Потом кто-нибудь восклицал: «Ба, да это же Катя Барабаш!» Ради следовавшей за этим восклицанием немой сцены, как писал поэт, «стоило жить и работать стоило». Я была героем, тщеславие мое было перекормлено.

На фестивалеФото: из личного архива

В сентябре я впервые вышла на работу, но завкафедрой, с которой я общалась единственный раз за три месяца до того, долго отказывалась со мной разговаривать. «Это не вы», — упорно повторяла она, пока не довела меня до слез. Да, я забыла еще сказать, что тогда же я в честь начала новой жизни начала подводить глаза, коротко постриглась и решительно осветлила волосы. Если к этому добавить превращение из крепенькой девицы в тощее чахоточное создание на последней весне жизни, то понять тех, кто отказывался видеть в этом шваброобразном существе прежнюю налитую весельем и жизнью Катю, можно.

Проблема была не в том, что мне все время хотелось есть, — проблема была в том, что меня больше не существовало. Вместо меня работала, функционировала, влюблялась и развлекалась ходячая идея фикс. Она заполнила меня целиком, добравшись даже до кончиков пальцев, которые начинали мелко дрожать, как только рука устремлялась к еде.

Не допустить ни полуграмма нового веса стало моим жизненным девизом. Мне начало казаться, что весь мир существует только для того, чтобы меня поколебать, и устроен он так, чтобы отобрать мою цель в жизни. Никакие доводы на меня не действовали. Настал момент, когда при виде меня знакомые отводили глаза, а потом звонили моим родителям, спрашивая их, могут ли они помочь мне справиться со страшной болезнью. Бабушки у подъезда провожали меня мокрыми взглядами. Мини-юбки и шорты обнажали ноги-палочки, сарафаны — ключицы, а короткая стрижка оголяла шею толщиной примерно с бамбуковую удочку. Взгляд был преисполнен тоской и голодом.

Не светись!

Именно в тот период я собралась замуж. Мой будущий муж был из той небольшой категории мужчин, чье сексуальное влечение обратно пропорционально количеству килограммов в объекте влечения.

Свадьба Екатерины БарабашФото: из личного архива

Ироничная судьба послала мне свекровь-психиатра, которая, мгновенно оценив масштаб бедствия, попыталась воздействовать на меня силой профессии. Под каким-то предлогом она завлекла меня к себе на работу в больницу. «Кстати, могу показать тебе твое будущее», — предложила она мне и повела по коридору острого отделения. «Познакомься — это Ника», — свекровь показала на женщину с большими глазами, кроме глаз у которой, кажется, ничего и не было. «Это твое недалекое будущее. Если, конечно, все пойдет так, как идет сейчас», — пообещала свекровь. В женщине было 40 килограммов, и это доставляло ей сплошную головную боль — она хотела весить 35. «Посмотрите, — говорила Ника, показывая на воображаемый жир на боках, — я ведь сильно поправилась за последнее время, правда?» Коллеги по острому отделению согласно кивали головами, лишний раз доказывая эффективность галоперидола. После насильно запихнутой в нее еды, которую она принимала с видом Жанны д’Арк на костре, Ника шла в туалет, где выпивала из-под крана пару литров воды и отдавала нехитрую больничную трапезу канализационной системе Москвы. «Не могу себе позволить столько жрать, — объясняла она, — надо на диете посидеть».

Надо ли говорить, что пример Ники убедил меня только в одном: не светись. Делай вид, что ешь, если не можешь не есть, а потом деликатно удаляйся в туалет, где без посторонних глаз избавишься от ненавистной еды.

В плену Кощея

Еда стала для меня кошмаром жизни. Это был монстр, который преследовал меня всегда и повсюду, это был объект моей страстной любви и такой же страстной ненависти. Я желала ее, алкала, мечтала о ней, особенно по вечерам и по ночам (ясное дело — после шести вечера я не разрешала себе съесть даже яблоко). Засыпая, я рисовала себе праздничную картину: вот я подхожу к холодильнику, медленно, растягивая удовольствие, открываю его, достаю кастрюльку с вареным куриным крылышком — и начинается мое тихое раблезианство. Кстати, Рабле я тоже возненавидела, как и всех писателей, кто уделял внимание еде, — вплоть до боготворимого раньше Гоголя — за Собакевича и «Старосветских помещиков». Я все время думала о еде, как тот солдат из известного анекдота: «А я всегда о ней думаю».

До сих пор я даже не представляла себе, насколько наша жизнь пронизана едой. Я стала бояться ходить в гости, потому что там кормили, а я не могла удержаться, съедала сразу много и тут же бежала в туалет, по дороге засовывая два пальца в рот, чтобы, не дай бог, еда не задержалась во мне и не вылезла в виде жира на боках. Я избегала любых торжественных мероприятий — встреч одноклассников, юбилеев коллег, свадеб, поминок и всего остального, где предполагалось застолье. Справиться достойно с количеством праздничной еды позволяли три способа: 1) не есть; 2) есть и бежать в туалет с двумя пальцами во рту; 3) после застолья голодать 36 часов, — и ни один из них мне не нравился.

Я стала бояться холодильников: они казались мне кощеями, держащими в неволе прекрасную Еду. Я стала не любить людей: те, кто призывал меня прекратить сумасшествие, были для меня открытыми однозначными врагами, а те, кто восхищался моим набором костей, прикрытых кожей, казались мне неискренними и тоже удостаивались моей антипатии.

Конечно, мне приходило в голову, что во всем этом есть что-то ненормальное, но свекровь к тому времени стала бывшей, родители ничего со мной поделать не могли, подружки были по большей части тоже слегка не в себе и отчаянно завидовали моей худобе, а мужчины, вопреки распространенному стереотипу об их любви к лишним килограммам у женщин, предпочитали всяких, в том числе и скелетоподобных. Так что не верьте тем, кто говорит про мужчин разные глупости, — на всякий товар найдется свой покупатель. Интернета у нас тогда не было, про анорексию мы ничего не знали, а Брэгг со своим лечебным голоданием по популярности был сравним разве что с Гагариным и Эдитой Пьехой.

Екатерина Барабаш с сыномФото: из личного архива

Я не знала, что физическое неприятие пищи, которое в конечном итоге меня настигло, было начальной стадией анорексии. Я по-прежнему любила еду, но при ее потреблении меня охватывал панический ужас такой силы, что кусок в прямом смысле слова застревал в глотке. С огромным трудом я заставляла себя доедать за ребенком его кашки и творожок, понимая, что малышу нужна мама, — тем и питалась. Правда, я по-прежнему была уверена, что человеку нужна только худая мама. К тому же я помнила гнев врача-педиатра, когда выяснилось, что ребенок после рождения катастрофически мало набрал в весе, и после допроса с пристрастием я призналась в своем необычном пищевом режиме. Педиатр заорала, что только дура может съедать вареное крылышко и яблоко в день, когда кормит ребенка грудью, и что она похлопочет, чтобы меня лишили родительских прав.

Сейчас все это очень стыдно писать — надеюсь, что та ненормальная, о которой я рассказываю, не я. («Ты, ты!» — злобно шепчет моя оскорбленная, пущенная псу под хвост молодость.) Я часто вспоминаю того педиатра и стараюсь не думать о том, какими словами она тогда меня мысленно осыпала. Зато каждый раз, когда заболевает мой уже взрослый ребенок, я теми же словами осыпаю себя сама, подозревая, что это последствия его вынужденного голодания в первые месяцы жизни. Взрослый ребенок смеется и гладит меня по голове, а я лью слезы умиления от доброты моего чада, потому что любой другой убил бы такую маму лопатой.

Здравствуй, алкоголь

От анорексии меня тогда спас… алкоголь. Водка лезла в глотку легче, чем твердая пища, и обеспечивала мне изрядную расслабленность, которая в свою очередь позволяла мне затолкать в себя кусок ненавистной и прекрасной Еды. Правда, «спасение» обернулось другой, неожиданной стороной: я так привыкла по вечерам пить водку, что вечер без водки попросту не мыслился. А поскольку она по-прежнему давала расслабленность, я начала каждый вечер не только пить, но и есть, как в последний день жизни. Сначала потихоньку, потом больше, а потом я и вовсе перестала себя контролировать.

Екатерина Барабаш с подругойФото: из личного архива

Я закидывала в себя продукты, названия которых все последние годы даже боялась произнести: макароны, пирожные, конфеты, сосиски. Природа брала свое — создав меня витальной и крепко сбитой, она не желала отдавать сомнительным поветриям мою настоящую натуру. Все годы природа сопротивлялась как могла, но я долго надеялась, что мое упрямство ослицы рано или поздно положит на обе лопатки матушку-природу. Не я первая, не я последняя.

Долго, очень долго я металась между страхом потолстеть и желанием наконец есть, как все нормальные люди. Страх держал меня голодной до вечера, а вечером наступала традиционная трапеза с алкоголем и последовавшей за ним большой жратвой. Килограммы, много лет летавшие где-то невдалеке и ожидавшие удобного момента, чтобы вернуться ко мне, слетелись, как стервятники, и вцепились в меня крепко-накрепко.

Я возненавидела Еду еще больше, но понимала, что она вернулась и с этим я больше ничего не могу сделать. Я могу жаловаться на судьбу, на природу, на Еду, на собственное безволие, на миллион обстоятельств, мешающих мне жить в ладу с собой и с собственным телом, но той многолетней эйфории с вареным куриным крылышком и яблоком в день, с двумя пальцами во рту после каждой крупной еды, с выпирающими ключицами — этого уже не будет.

Время от времени я принималась голодать, сбрасывала килограммы, потом срывалась снова.

Я не подходила к зеркалу — смотреть на себя было невыносимо. И хоть прибавила я за год килограммов пять-шесть, оставаясь по-прежнему стройной, мне казалось, что прохожие на улице на меня оборачиваются и долго провожают взглядом, поражаясь наглости выйти на улицу с таким количеством лишних килограммов.

А вот и депрессия

Начались годы мрачного депрессняка. Я отказалась от алкоголя, я наотрез отказывалась сменить гардероб с 42-го размера на 46-й, лукаво надеясь, что вот-вот похудею, и поэтому ходила в уродливой, еле сходившейся на мне одежде, от чего брезговала сама собой. Я перепробовала миллион спортзалов и тренажеров, я стремительно худела и стремительно поправлялась. Еду я ненавидела еще больше — на этот раз за то, что она меня победила. Я смотрела на мир через призму Еды, я делила людей только на толстых и худых, я уже не просто боялась ходить в гости — я туда и не ходила, потому что ни на один из способов победить Еду у меня не осталось сил — ни на воздержание, ни на тошнилово, ни на последующее голодание. Если враг не сдается — его уничтожают. И я уничтожала Еду, как только вступала с ней в близкие отношения, — я съедала практически все, что попадало в поле моего зрения. Я не останавливалась, пока могла есть. Чтобы перестать есть, мне надо было или оказаться перед пустым столом, или наесться до обездвиженности. Наверное, это был пищевой алкоголизм. Надо ли говорить, что килограммы на мне росли в геометрической прогрессии.

Екатерина БарабашФото: из личного архива

Мои отношения с миром были безнадежно испорчены — между нами встала Еда, с которой я выходила на поединок ежедневно. Я выходила то победителем, то проигравшим, и в зависимости от исхода битвы меня швыряло то в радостную эйфорию, то в злобную меланхолию. Ни то ни другое не способствовало здоровью — я потеряла сон, зато приобрела сильнейшие головные боли. Пришлось подсесть на снотворное и антидепрессанты. Мне стало страшно жить. Бывшая свекровь, с которой мы на тот момент опять стали друзьями, могла помочь только правильно подобранными медикаментами.

Учитывая, что, кроме описанных забот, жизнь полна и других — работа, дом, ребенок, стареющие родители, рост цен, неудачные романы, непреходящее чувство отвращения от ситуации в стране, бесконечно творящиеся в стране несправедливости и прочее, — жизнь моя превратилась в черное густое облако, окутавшее меня коконом, из которого выбраться самостоятельно мне было не под силу.

Это про меня устами своего Зилова из «Утиной охоты» сказал Александр Вампилов: «Жизнь, в сущности, проиграна».

Минус 30 лет

Забыла сказать, сколько длилась вся эта история. Пишу и рыдаю — 30 лет. Совсем недавно, буквально год-два назад, случилось чудо — я съела кусок торта и приготовилась страдать, вспоминая те времена, когда у меня были силы бежать в туалет с двумя пальцами во рту.

Но я не почувствовала угрызений совести. Никаких. Я обомлела. Такого со мной не случалось последние 30 лет. Я съела еще кусочек. Почувствовала, что мне вкусно и приятно, — и ничего больше. Я позвонила бывшей свекрови. «Какой ты антидепрессант сейчас принимаешь?» — деловито осведомилась она. «Никакого!» — гордо выдохнула я. «Похоже, ты начала выздоравливать, тьфу-тьфу-тьфу», — резюмировала свекровь.

Видимо, природа решила меня пожалеть. А может, я просто отбыла срок наказания за предательство природы, хотя я-то была уверена, что это пожизненное заключение. Как бы там ни было, я медленно, короткими шажками начала возвращаться к нормальной жизни. Я не знаю, сколько сейчас вешу, — наверное, килограммов 75, черт его знает — весы-то я давно выбросила и никаких цифр знать по-прежнему не хочу. Я прекратила покупать одежду на размер меньше, надеясь, что вот-вот похудею и смогу в нее влезть. Я ее выбросила и купила новую, которая мне подходит. Я научилась опять рассматривать себя в зеркало — и теперь я знаю, что никакая складка на теле, никакой лишний килограмм, никакая еда больше не встанут между мной и миром. Я учусь снова радоваться вкусу хорошо приготовленной еды и не бояться сладкого. Я хорошо усвоила, что достаточно после большой еды один день поездить по своим делам на самокате. Со мной стали происходить прекрасные вещи: мне стали нравиться мои тексты, я стала носить приталенную одежду — да ради бога, вот мой животик, а вот мои складочки, а у вас таких нет — ага! Мои отношения с миром выправились, и про еду я больше не думаю — я ее ем.

Но мне очень, безумно, до слез жаль тех тридцати лет — они могли пройти совсем по-другому, не реши я тогда, давно, сбросить пару килограммов.

В этой истории нет морали. Я могу призвать не идти наперекор природе, не лелеять свою гордыню, думая, что твоя внешность всех кругом беспокоит, не думать плохо о потенциальных любовниках, которые якобы способны отвернуться от тебя, обнаружив в ответственный момент на тебе лишнюю складку. Слова бессильны. Все должно пройти само. Но надо помнить, что природа не всегда доброжелательна и справедлива — это мне так немыслимо повезло, а вообще она может приговорить всерьез. И тогда ляжешь в гроб худой, в платье 42-го размера. Если это и есть удача — то вперед.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!