Мои воспоминания о дяде скудные. Соломенные волосы, очки в тонкой оправе, спортивный, скуластый, круглый год загорелый. Он был нелюдим, мало говорил, улыбался в пол. Редко выходил из своей комнаты — ел там, читал, рисовал, что-то чертил…
Запретная комната
Комната дяди Саши была его персональным миром, загадочным и манящим. Когда он уходил из дома, мы с младшим братом тихонечко, сантиметр за сантиметром отворяя скрипучую дверь, в нее пробирались. Голова кружилась от мысли, что он сейчас вернется и застукает, но повернуть назад не было воли. В комнате стоял стол с чертежами, иностранной яхтенной литературой, морскими справочниками, картами, журналами и хитрыми чертежными приборами. На стенах висели картины, которые дядя писал маслом: море темно-синее, море голубое, море спокойное и буйное — одна сплошная вода, одни лишь волны в деревянных рамах.
Когда дядя Саша был маленьким, цыганка велела его матери, моей бабушке, беречь его от воды. Мол, будет от нее ему погибель. А многими годами позже астролог рассказала дяде, что вода станет его пристанищем. Но вода, казалось, с рождения была у него внутри, и беречь было незачем.
В дядиной комнате пахло смолами и парусами — белые, хрустящие, они хранились в платяном шкафу. Мы вытаскивали их, раскладывали на полу и ныряли внутрь. Теряли выход, как в лабиринте, искали, паниковали и с облегчением освобождались. Этот копченый запах парусины въелся в мою память — я его чувствую всякий раз, когда вспоминаю о дяде.
Еще в комнате было много книг, сувениры, привезенные из разных стран. Дядя много путешествовал по миру: каким-то чудом доставал профсоюзные путевки, умудрился даже съездить по такой в Японию. Привез оттуда палочки, стопки листов с нарисованными сценами из сексуальной жизни японцев (я их разглядывала, прикрывая рукой глаза — было неловко), игру го, какие-то диковинные камни. Был тут и толстенный японский словарь — дядя учил язык. Многотомные энциклопедии о жизни дикой природы, от пауков до китов. Огромная книга с фотографиями из космоса — планеты, спутники… Она была дорогущая, на плотных гладких страницах оставались отпечатки наших маленьких пальцев. Ее строго-настрого запрещалось трогать. И когда я ее листала, у меня тряслись руки и пересыхало во рту.
Если дядя заставал нас в своей комнате (например, мы не успевали выпутаться из паруса), он не ругался. Просто молча брал руками за шиворот, как котят (я в левой, Сашка в правой), и выставлял за дверь. Потом долго колотилось сердце, и было стыдно поднять на него глаза. Но он не сердился. Уже вечером сидел в темном коридоре с подушкой и швырял ее в нас с братом. Мы верещали от радости и страха. Ни черта не понимая в загадочной дядиной жизни, мы его любили.
«Андромеда»
К дяде Саше никогда не ходили девушки. И он никогда не ходил к ним. Любовь у дяди была всего одна. Мучительная, сложная, долгая история. Он переживал разрыв много лет, и все это время был одинок. А потом где-то за границей прокатился на яхте и загорелся идеей построить собственную. По своим чертежам. Такую, чтобы была самой быстрой и красивой, чтобы на ней можно было запросто уйти в кругосветку и покорить большую воду, которой его так напугали в детстве.
Семья наша была самой обычной. Дядя Саша работал на заводе. У него было три связанных бабушкой свитера и парочка драных штанов. Как он собирался строить яхту? Мама рассказывала, что он долго выписывал специальные польские журналы по яхтостроению, даже выучил для этого польский. «Witaj na pokładzie!» («Добро пожаловать на борт!») — шутил дядя о несуществующем еще судне. «Dziękuję, nie, mam chorobę morską» («Спасибо, нет, у меня морская болезнь!») — отвечала мама подсмотренной в словаре фразой.
Дядя встречался с яхтсменами, самостоятельно разбирался в сложных чертежах. Наша квартира была похожа на цех: мы бесконечно перешагивали через доски и приборы. Все восемь лет, пока шла стройка, дядя Саша во всем себе отказывал и работал без отдыха. Всю зарплату, все свое время он тратил на будущую яхту. И появилась «Андромеда», самая большая и красивая деревянная яхта в Карелии.
Я помню тот день, когда он впервые взял нас на борт. Маму, меня и брата. Я поверить не могла: Яхта! Настоящая! В ту ночь давали шторм: волны Онего встали на дыбы и с силой колотили по борту. Дождь лил стеной, яхту болтало, как бумажный кораблик в ручье. Мы с мамой лежали в каюте и по очереди блевали в катавшийся по дну тазик. Очень хотелось домой, и чтобы никакого больше озера, никакой больше яхты ни за что и никогда. А дядя Саша всю ночь стоял под дождем у руля, и лицо его светилось в темноте.
«Андромеда» прославилась среди яхтсменов, о ней много говорили, писали в газетах и водили на нее экскурсии. Мы восхищались дядей-капитаном и хвалились яхтой перед друзьями во дворе. Дядя Саша собирался достроить ее, оснастить как надо и отправиться в кругосветку — реализовывать мечту. А потом этот звонок в дверь.
Последнее плавание
Мама долго плакала в комнате дяди Саши, лежа на чертежах и картах. А мы с братом сидели под дверью и не знали, куда себя деть. Девушка, которая принесла дурные вести, была новой знакомой дяди Саши. Он влюбился впервые за много лет, взял ее в плавание на несколько дней. Заливаясь слезами, она рассказала, что дядя решил искупаться. Нырнул, засмеялся, начал плескаться. Вдруг поднялся ветер, надул паруса, и «Андромеда» пошла. Она стремительно уходила от дяди, будто убегала. Он испугался, поплыл назад к яхте. Кричал ей, как человеку: «Стой! Подожди!» А потом вдруг замер и ушел под воду. Может, от сильного испуга что-то стало с сердцем или еще чего — мы так и не узнали. Через несколько минут ветер стих, и «Андромеда» остановилась.
Дядю долго искали. Перерыли все озеро, все леса вокруг — но тело не нашли. Под мамиными глазами не переводились черные круги, она постоянно видела брата во сне. То он приходит к нам домой на обрубленных ногах и плачет, то сидит за столом в комнате и говорит, чтобы она не переживала, ведь он не умер. То она плавает в лодке по Онего и ищет его… А вдруг он выплыл, но потерял память? Вдруг его кто-то подобрал? Ведь не нашли же!
Однажды в городе я увидела мужчину, очень похожего на дядю. Тот же серый свитер, как будто заштопанный на локте, те же соломенные волосы, та же спортивная, прямая фигура. Сердце колотилось в висках, я шла за ним на ватных ногах и приглядывалась. Вот он посмотрел влево — блеснули очки. Вот знакомым жестом откинул назад челку. В воздухе запахло парусами… Это же он, дядя Саша! Но как, откуда? Почему он не идет домой? Я догнала и, практически прижимаясь к его спине, прошла сзади несколько шагов. Потом тихонько постучала ему в поясницу. Дядя обернулся, посмотрел удивленно. Я заглянула ему в лицо. Задохнулась и побежала прочь. Не он.
«2 августа 1994 года», — с сильным нажимом вывела мама карандашом на обоях в тот день. И мы долго молча сидели на полу под этой надписью в его комнате, с которую по-прежнему было неловко заходить без разрешения. Там все было на местах, будто дядя Саша вышел за хлебом. Только одну из его картин — волны в деревянной рамке — мама сняла со стены и поставила на стол вместо портрета.
Новый хозяин
Мама долго не решалась продавать яхту. Дядя вложил в нее все, что имел, вместе с душой, она была его частью, и при мысли о продаже маму колотило. Но без дела, стоя на пирсе, «Андромеда» бы сгнила. Для такой ли участи ее строили? И она решилась. Выбирала покупателя долго: чувствовала, что приходят не те люди. Несколько раз были «знаки». То на вошедшего в дом покупателя зашипит кот. То внезапно за окном шумно польет ливень. А однажды во время переговоров в кухне со стола упала чашка с кофе.
Потом появился Виталий. Тихий, невысокий молодой человек, такой же одержимый путешествиями, как дядя. Говорила его мама, деловая и громкая, а Виталик стоял рядом, улыбался и смотрел в пол, совсем как дядя Саша. И мама сдалась — «Андромеда» стала его. Чтобы довести яхту до ума, он продал свою квартиру. И ушел в плавание — осуществлять дядину мечту.
Мы с Виталиком поддерживали связь. Когда я подросла, и он перестал быть для меня взрослым дядей, стали переписываться. Он жил на яхте и рассказывал, где сейчас, что с «Андромедой», какие пережил приключения. А я рассказывала ему про дядю и любимые паруса. Мама была очень благодарна ему за то, что яхта продолжает жить. В мои 28 Виталик перегнал «Андромеду» в Петрозаводск, чтобы продать. И повел меня смотреть, в первый и последний раз.
Мы поставили лестницу к белоснежному борту, вскарабкались, нырнули под тент. Спустились в каюту. Я уселась на диванчик, с которого меня тошнило в шторм. Повертела по сторонам опустевшей вмиг головой. «Возможно, в этот парус ты в детстве ныряла» — сказал Виталик и показал на носовой отсек. Там лежал дядин парус. Сдерживая дурацкие слезы, я взяла в руки жесткую парусину и поднесла к лицу. Вдохнула до головокружения родной запах. Перед глазами возник дядя Саша: через узкую щель двери я вижу, как он сосредоточенно что-то чертит за столом в своей комнате. «Чего выглядываешь? Заходи!»
Я не знаю, где сейчас «Андромеда». Продал ли ее Виталик, оставил ли себе? Связь с ним оборвалась, и, если честно, страшно его искать и спрашивать. Надеюсь, яхта жива. Что прямо сейчас она катает туристов по Карелии, а может быть кто-то другой, рожденный для большой воды, как дядя и Виталик, идет под парусом где-то в районе Марокко.
Я рада, что выросла и осознала, как близок мне дядя Саша. Что тяга к путешествиям и новым местам, любовь к шуму прибоя и вера в то, что мечты сбываются, если очень стараться — это у меня все от дяди. Я никогда не смогу рассказать ему, как красиво на Балтике в четыре утра и какие невероятные виды открываются с высоты осетинских гор. Но каждый раз, радуясь новому, я неосознанно делюсь с дядей Сашей. И чувствую, вижу, как где-то внутри меня он убирает со лба длинную челку, чтобы разглядеть получше.