«У тебя грудь видно», — сказал отец, глядя на мои подростковые, маленькие, только-только проклюнувшиеся пупырышки. И так легонько коснулся.
Я попятилась и рванула прятаться в сарай: в нем единственном была железная щеколда, которую можно было задвинуть. Редкие лучи солнца пробивались сквозь прорехи и терялись в черном погребе, вырытом посреди сарая. Из открытого люка пахло соленой капустой и холодной темнотой. В глубине — куча ненужной обуви. Ее не выбрасывали — хранили на всякий случай. Мы с сестрой обожали надевать светло-синие туфли «на шпильке». Маленькие ножки погружались в большие лодочки — и делался первый неустойчивый шаг, потом другой.
Грубые, жесткие туфли из парусины, подбитые мелкими гвоздиками, поржавевшими от времени, мы не любили. В этих парусиновых туфлях наша бабушка Нина ходила на работу до и после войны. Такие парусины шил сапожник Василий, что жил по другую сторону речки Тихой. У него для каждой пары обуви находилась в мастерской своя деревянная колодка. На нее он делал выкройку из парусины. Ходили к нему женщины и мужики не часто, обувь берегли, да и расплачиваться с сапожником приходилось то ведром картошки, то молоком, то яйца приносили ему в голодные годы. Когда в деревне пошли аресты, сапожник Василий с грустью убирал деревянные колодки с петелек: людей в хуторе убавилось настолько, что они уже не ходили к нему шить новую обувь.
Когда из города приезжала наша мать Александра, в сарае обуви прибавлялось. Она привозила туфли на высоких каблуках и легкие сапоги-чулки, черные и блестящие, как змеиная кожа. Мать везла богатые подарки своей золовке Рае — за то, что та воспитывала нас, близнецов. Рая вместе с мужем Володей (родным братом матери) тянула на себе родительскую лямку и не чувствовала этой тяжести. Своих детей у них не было, они были рады неожиданному подарку судьбы, свалившемуся на их плечи в первых числах декабря 1973 года.
Кошата
Тетя Рая часто рассказывала нам, как морозным днем бабушка Нина пошла на почту, получила телеграмму, отпечатанную одной строкой, прочла и тихо сказала: «Щурка двойняшек родила. Непутевая. Скрывала. Не приезжала. И вот тебе раз — подарочек сделала», — бабушка заплакала.
Дочь ее Щурка была девицей с норовом. Родилась в 1943 году. Росла красавицей. Глаза огромные, синие, губки бантиком — пухлые, волосы — пшеница золотая. И голос у нее был чудный. Звонкий. Щурка запоет в звенящих сумерках — и радостно всем становилось от ее голоса. Приободрялись люди. Уставшие от каторжной работы, они душой отдыхали, слушая знакомые песни о родном крае. Щурка пела долго, до тех пор, пока уж совсем не смеркнется.
Она часто выступала в клубе на концертах. Ей аплодировали громко и с чувством изголодавшиеся по хорошим голосам хуторские бабы и мужики. Вот и избаловали девчонку. Возгордилась душой. Да только никто не может переплюнуть свою треугольную судьбу, отпечатанную на ладони хрупкими линиями. Когда Щурка совсем выросла, отправила ее бабушка Нина на заработки в город Ворошиловград с тайным желанием, что пробьется она в люди, что заметят ее талант. Поначалу так и случилось. Девушку с сильным оперным голосом приглашали на городские подмостки, она стала заниматься с педагогами, которые учили ее вокалу по-настоящему, а не так, как она обычно пела. Даже на радио ее записывали. Обо всем этом знали на хуторе. Гордились ею.
Прошло несколько лет. Щурка замуж не выходила. Отбивала ухажеров. Не такие были. И однажды познакомилась с журналистом. Пошла у них любовь. Бабка Нина отговаривала дочь. Ругала. Не нравился ей ухажер: «Глаза у него большие, нехорошие».
Отец был родом из наших краев, в соседнем хуторе у него жил дальний родственник дед Титко. Отец часто приезжал к нему погостить. Здесь же, на хуторском концерте в клубе, приметил мою маму. Она, приезжая на родину, по старой памяти радовала земляков импровизированными концертами в местном клубе. Много народу собиралось послушать начинающую знаменитость. Был там и отец.
Осенью мама поехала поступать в Московскую консерваторию и навестила отца. А через девять месяцев, в декабре 1973 года, родились девочки-двойняшки.
И все было бы хорошо, да только новоиспеченный папаша не женился, как обещал. Написал письмо: «Ищи отца своих детей» — и пропал на долгие годы. Прочитала это письмо наша мать и обмерла, опершись о побеленную стенку общежития, куда она приехала с нами двумя из роддома. Тогда в отчаянии она написала письмо своему брату Володе в родной хутор, чтобы приехал и забрал ее домой. Брат побежал к председателю совхоза радостный, выпросил у него машину «Волгу». Все же малышек везти за 400 километров! Председатель машину дал. Приехал Володя к сестре.
«Как кошата они у тебя, — поразился он и потом, много лет спустя, в пьяном угаре все время вспоминал эти радостные в его жизни дни, приговаривая: — Как кошата, как кошата». Для наглядности расставляя трясущиеся руки, вертел головой и не верил, что дети могут быть такими маленькими.
Поцелуй
Через пять лет объявился отец. Не сам собой, а потому, что обозленная мать стала писать в редакции московских газет, где он работал, изобличительные письма. Мать требовала алименты. Отец, видимо, испугался огласки и решил задобрить яростную в своей мести женщину. Он привез нам двухколесные зеленые велосипеды и расчески.
Стал приезжать из Москвы раза два-три в год. Однажды он пригласил нас с мамой к нему в гости в Москву на ноябрьские праздники. Встретил на Курском вокзале с букетом белых хризантем. «Вот видите, никого из пассажиров не встречали с цветами, а я вас встретил», — гордо говорил он мне и сестре Маше, усаживая в свою маленькую машину, горбатый «Запорожец» (ЗАЗ-966). Отец повез нас на Красную площадь. Больше всего мне тогда запомнилась серая брусчатка и еще — женщина. Она была вся в белом — пальто, сапожки, сумочка. С легкой усмешкой поглядела на деревенских девочек, одетых в серо-коричневые пальто. Отвернулась. Маша, как самая смелая, сказала отцу: «Пойдем!» Шел снег, на нем отпечатывались следы наших стареньких туфель.
У отца в квартире была огромная библиотека. Я открыла книжку «Граф Монте-Кристо», стала торопливо читать — ведь взять книжку в деревню отец не разрешил. Чтобы успеть дочитать, пропускала целые главы, выбирая самое интересное. Поэтому и не поехала с матерью и сестрой по магазинам. Осталась с отцом одна дома. Сидела на кухне, тихонечко читала очередную главу. Отец попросил разогреть борщ. Разогрела. «Не горячо, — сказал отец. — А я люблю горячее».
Поел. Позвал в комнату. Привлек к себе. Поцеловал. В губы, крепко и глубоко, как мужчина.
«К Машеньке меня не тянет», — сказал отец.
Я вырвалась. Убежала на кухню. Это был первый поцелуй в моей жизни. Не от любимого человека, как мечталось, от родного отца! Это был ужас!
Сидела на кухне, дрожала, не знала, что делать. «А вдруг он снова попытается… Только не это! Боже, как стыдно! Скорее бы пришла мама».
Раздался телефонный звонок. Услышала, как отец резко и властно говорит с кем-то. Время тянулось бесконечно.
Наконец сестра и мать пришли. Они что-то говорили. Я пыталась их слушать — и не могла. Ничего не сказала матери, ужас сковал меня всю. А потом стала реветь. Навзрыд. Ушла в темный коридор, но отец все равно услышал и с раздражением выпалил маме: «Я устал! Боже. Как я устал! Вы постоянно ходите куда-то. Эта ревет!» «Евгений, не волнуйся. Мы скоро уедем. А ты чего ревешь, прекрати», — зло накинулась на меня мама.
Остаток дней наедине с отцом я не оставалась. Только однажды, когда поднимались в лифте, он сказал: «Я мог бы тебя сейчас поцеловать, но не стану». И снова стало страшно. Ужас и оцепенение. Там же, в лифте, отец попытался притронуться к моей груди — с тех пор я выставляла вперед руки, прикрывая свои маленькие девчоночьи грудки.
Что-то умерло
Когда мы вернулись домой, к себе в деревню, во мне что-то умерло, так и не распустившись: я стала замкнутой, сторонилась ребят, горбилась, стараясь скрыть грудь. Скрыть всю себя, исчезнуть. Только стала много читать. Взахлеб. Словно впитывала счастливые истории героев. Вместе с ними проживала жизнь, которой была лишена.
Ни с кем из деревенских ребят я не дружила, молча стояла рядом с сестрой на ступеньках деревенского клуба, слушала разговоры. Ребятам не нравилась угрюмая девочка, которая казалась некрасивой потому, что всегда смотрела исподлобья, как волчонок, никому не показывая свои сине-серые глазки. И только Димка однажды все же разглядел эти глазки и стал провожать меня из клуба домой. Идти приходилось поздно, дорога пролегала через темный луг. Было страшно. Все, что было страхом, было отцом. Даже темные кусты напоминали мне высокого человека, каким был отец.
Димка каждое лето приезжал в деревню отдыхать. Он делал любительские телефоны, радио. Все это работало и было диковинкой. Беда в том, что Димка был некрасив, одевался в короткие немодные брюки, как и его дедушка. В это время все ходили в джинсах-варенках. Особым шиком считался джинсовый костюм. Но Димка на моду внимания не обращал. Ему нравились изобретения.
Он рассказывал мне о них. А потом, когда уехал учиться в Нижний Новгород, писал длинные письма о своей учебе, звал к себе и неизменно в конце добавлял, что скоро наступит «наше лето и мы встретимся». Но мне встречаться с Димкой не хотелось. Мне нравилось его внимание, но любви к нему, о которой рассказывалось в книгах, все не возникало и не возникало. Да и как она могла возникнуть, когда все живое внутри выжег странный, необъяснимый поступок отца. А ведь он и потом приезжал к нам в деревню, два-три раза в год. Меня бил озноб, когда он прикасался, пытался поцеловать, гладил указательным пальцем мои губы.
В один из его приездов мы с сестрой и отцом пошли на пляж. Сестра уплыла, а я боялась. Я всего боялась. Отец пододвинулся ко мне, лег на бок и стал гладить живот. Я откинула его руку. Он ударил меня по животу. Бил жестко, с размахом.
— За что? За что? За что? — кричала я.
— Тише, тише, — он плеснул на меня водой.
Обеспокоенная шумом сестра рванула назад. Она ничего не могла понять.
— Да Поля тут упала неловко, — усмехнулся отец.
Когда мы потом шли с ним по деревенской улице, он не стесняясь обсуждал наших подружек, называя их Лолитами, нимфетками.
Догадывались ли родные, что творил со мной наедине известный писатель и мой отец Евгений Федорович Лосев? Его биография идеальна. Родился в 1917 году в семье священника, воевал в годы Второй мировой войны, получил орден Красной Звезды и Отечественной войны 2-й степени, ненавидел Михаила Шолохова и Александра Солженицына, презрительно отзывался о евреях, в 1991 году в Москве занимался возрождением казачества, выступал на первом съезде. Был известным в Москве журналистом. Его статьи переводились на языки других стран. Вышло несколько книг.
Когда он после школы позвал меня учиться к себе в Москву, мать не отпустила. Отец приехал в деревню, рассказывал, как мне будет хорошо учиться. С гордостью показывал свою книгу «Миронов», изданную в серии ЖЗЛ. Я его ненавидела и боялась. Но мать и сестра на эти уговоры не поддались, несмотря на то что в деревне в 1992 году было очень сложно жить. Продукты получали по карточкам, денег не хватало.
Но мы все равно пробились. Я стала журналистом, а сестра — следователем. Однажды я ей все рассказала. Она упала на пол и кричала криком, как по покойнику: «Бедная Полька! Бедная Полька!» Завывала и снова каталась по полу, будто хоронила кого-то.
Отец погиб в автомобильной катастрофе под Каменском-Шахтинском. Возвращался из Ростова-на-Дону, потерял ориентировку и врезался в КамАЗ на своей горбоносой машине «Таврия». Ему был 81 год. Жаль, что он не умер раньше.