В просторной комнате почти ничем не пахло. По мелочи — немного больничной едой, слегка кисловатым телесным запахом, немного влажными шерстяными одеялами, как в плацкарте или в пионерлагере. Про запах нянечка говорила со сдержанной гордостью: «Смотри, не в дерьме каком лежат, все у меня мытенькие, чистые, хорошенькие». Еще в этой комнате было тихо — так тихо, как не должно быть там, где много детей. Дети смотрели через кроватные решетки, кто мог повернуть голову — в самом низу, утыкаясь носом в деревянные перекладины, кто сидя, раскачиваясь, ударяясь и не замечая этого. Стоять могли всего трое, и одна из них, в розовых хлопковых колготках, настойчиво тянула ко мне ручки. На колготках, подтянутых до подмышек, маркером написан номер: «01».
— Простите, я могу ее взять на руки?
— Да бери, конечно, — нянечка добродушно махнула рукой. — Ты только имей в виду, тут тяжелая идиотия, у них не бывает эмоций!
Девочка крепко обхватила меня за шею, так, как умеют обниматься только дети, так, как обнимается моя пятилетняя дочка, когда я приезжаю из командировок. На кроватке в прозрачном файле висел листок с диагнозом, возрастом и именем. Анжела, глубокая умственная отсталость, 18 лет.
— Наверное, тут опечатка? Ей же восемь?
— Да нет, что ты! Как написано, так и есть. Просто они тут не растут.
***
В детский дом для детей-инвалидов, градообразующее предприятие для умирающего городка в одной российской приграничной области, меня привели, представив волонтером. Можно было бы и по правилам — пресс-карта, диктофон, официальные фотографии с какого-нибудь детского праздника. Все-таки есть отделение для плюс-минус сохранных детей, не стыдно показать возможным спонсорам, приятно предъявить журналистам педагогические успехи.
А вот в отделение милосердия, где живет девочка Анжела и двадцать ее «сокамерников» — в одной только из палат их двадцать — попасть просто так невозможно. Дверь открывается в два приема, один замок снаружи, засов должна отодвинуть медсестра изнутри. Не потому, что оттуда может кто-то разбежаться, просто такой порядок. Да и кому в него ходить? В «милосердие» не водят потенциальных усыновителей — не по злобе, а потому что, ну кому нужны эти дети? Это решили не сами усыновители, так устроена система, возможно, из самых лучших побуждений выродившаяся в подобие концлагеря.
В «милосердие» не водят журналистов, да и вообще лишних людей не водят. «Суетите их», — неодобрительно говорит нянечка неопределенного возраста с седыми волосами, убранными под синюю шапочку. Она аккуратно дает ребенку смесь из бутылочки, подоткнув ее полотенцем, и переходит к следующему. Это не самый плохой детский дом: дети тут чистые, нянечки не злые. Директор благотворительного фонда, чьим волонтером я представлена вопреки правилам журналистской этики, тихо говорит мне, что сейчас стало лучше: несколько лет назад приходилось привозить с собой даже не памперсы, а буханки хлеба. А сейчас кормят, ухаживают, переодевают.
Ну, а что за людей не считают — такое уж милосердие.
Я не могу назвать вам номер детского дома — я даже не назову область, где все это происходило. Одно неверное движение — и благотворительный фонд, долго и кропотливо договаривавшийся с дирекцией, чтобы получить возможность хотя бы немного помогать тем, кто сидит за деревянной решеткой, вылетает из детского дома за пять минут.
В этой статье я не могу назвать имя директора этого благотворительного фонда, который каждый раз думает, хватит ли у него денег на бензин, чтобы до этого детского дома доехать. Но еще больше, чем бензин, его волнует вопрос, получится ли найти волонтеров, удастся ли оплатить еще месяц аренды комнаты на промышленной окраине маленького российского города, где этих волонтеров будут обучать. Найдутся ли деньги на зарплату психолога. Найдется ли ресурс на то, чтобы девочку Анжелу брали на руки чаще, чем несколько раз за всю ее восемнадцатилетнюю зарешеченную жизнь.
Мы пишем о программах десяти разных фондов, которые придуманы и работают для того, чтобы в конечном итоге девочка Анжела и десятки тысяч других детей не стояли за решетками своих кроваток в огромных мрачных зданиях сиротских домов по всей России, от Владивостока до Калининграда. Это очень разные программы — тут есть организация школы приемных родителей и работа психологов с детьми в сиротских учреждениях, и помощь семьям в трудном положении — чтобы они могли сохранить детей. На эти программы сложно собирать деньги — это кропотливая, долгая, системная работа, результат которой будет заметен не сразу. Это не сбор денег на операцию или исполнение желания умирающего. И, наверное, никому не нужная девочка Анжела так и останется в своей зарешеченной кроватке, а потом она тихо угаснет в каком-нибудь психо-неврологическом интернате, и никто о ней не вспомнит. Но фонды работают, а мы пишем для того, чтобы рассказать вам о таких Анжелах, чтобы общество перестало стыдиться их, прятать и запирать на множество замков. И, возможно, для следующей Анжелы уже удастся найти усыновителя. Сначала надо изменить общественное мнение, потом поменяется и ситуация вокруг — это работает всегда так и только так.
***
Этот фонд — один из 129 фондов, деньги на работу которых мы собираем своими статьями. Деньги на мастерские для ментальных инвалидов и сложные исследования для больных детей. Деньги на журнал для слепоглухих людей и на борьбу с лесными пожарами. Я могу рассказывать про каждый из них долго и подробно, потому что каждый из них что-то меняет. Меняет системно и надолго. Работает для того, чтобы наша окружающая действительность была лучше, справедливее, добрее.
Мы пишем не только для того, чтобы собирать для этих фондов деньги. Мы уверены, что первая и главная обязанность журналиста — сделать так, чтобы вы знали. Знали про то, как живут люди в психоневрологических интернатах и детских домах, рядом с вами ли или на другом конце России, что они думают и как поступают. Чтобы вы знали про то, что происходит вокруг. Если мы все вместе начнем обращать внимание на тех, от кого всегда стыдливо отворачивались — на людей с инвалидностью, с ментальными особенностями, сирот и бездомных, тогда наше общество начнет меняться. Не революционным, а эволюционным путем.
И для этого нам очень нужна ваша помощь. У нас есть профессиональные фотографы и журналисты, которые готовы в любой момент сорваться и уехать в любую точку нашей страны, чтобы рассказать про то, как у матери отбирают детей, потому что она не успела вымыть холодильник, или про то, как слепая девочка каждый день по шесть часов добирается до школы. Для каких-то медиа это слишком мелкие темы. Для нас мелких тем не существует.
Но эти командировки стоят денег. Просить денег на свою работу трудно, неловко и не в привычных нам традициях. Но я уверена, что мы можем что-то изменить — только вместе с вами. Если вы подпишетесь на пожертвование в пятьдесят, сто, пятьсот рублей, наши корреспонденты по-прежнему смогут ездить по России и рассказывать о том, что происходит, о том, о чем не пишет больше ни одно медиа.
Пятьдесят рублей, которые каждый месяц списываются с карты — это простая арифметика. Помогите нам, пожалуйста.