Молиться, трудиться, забыться

Я приехала к родителям, сидела за кухонным столом, пересчитывала квадраты на клеенке и говорила только одно: «Хочу уйти в монастырь».

«Что не так? — цеплялась руками за край стола мама. — Ты ж отличница! Красавица! Что не так?»

А «не так» тогда у меня было все. Мир казался враждебным, люди злыми и подозрительными: я не умела постоять за себя в очереди, не могла отвоевать хорошее место за партой, не могла договориться о преференциях там, где стоило о них говорить — одним словом, я не умела счастливо жить. И если до 18 лет я не имела права уйти в монастырь, то теперь это было единственное мое храброе решение.

«Отпустите по-доброму?» — поднять глаза от квадратов клеенки было невозможно.

Мама трясла меня за плечи, отец обещал запереть дома, «пока не выйдет дурь», сестра подслушивала за закрытой дверью и плакала.

В монастырь я тогда не пошла, но иногда все-таки входила за его ворота, вглядывалась в светлые лица сестер и старалась представить себя среди них. Монашество казалось сродни кокону, в который можно спрятаться от самой себя.

Через полгода после той истории я неожиданно влюбилась, и мысли об уходе из мира больше не тревожили. Однако монастырь жил во мне — и когда накатывало то внутреннее, гнетущее, вновь вспоминала, что выход есть.

И вот, мне 39 лет. И я вновь еду в Свято-Иверский женский монастырь. Пока еду, вспоминаю все, что пережила много лет назад; но теперь мне хочется понять, действительно ли монастырь мог бы стать для меня пристанищем? И стоит ли надеяться, что, если мир снова сузится до ядовитой горошины, мне будет куда прийти?

На пороге

Восемь утра. Солнце карабкается вверх, цепляясь лучами за щербатые улыбки многоэтажек. Гудят машины, хлопают двери магазинов, подъемные краны тянут к облакам новый жилой район. В центре всей этой городской суеты стоит бело-голубой монастырь.

Десять лет назад я уже была здесь трудницей. Познакомилась тогда с паломницей Настей из Армавира. Настина бабушка болела шизофренией, мама повесилась, оказалось, что это наследственное — девушка мучилась приступами паники и, когда чувствовала приближение этого, как она говорила, «бесовского», бежала в Свято-Иверский монастырь — и ей становилось легче…

Тогда я тоже примеряла на себя ее историю и думала, что в некоторых случаях монастырь — это выход.

На пороге собора нас встречает мать Софрония — невысокая, хрупкая женщина с чистым, сияющим на фоне черного тканного обрамления лицом. Мне кажется, что монахине в лучшем случае тридцать лет. Но на самом деле 46, по образованию она врач-терапевт, и для монастыря это большая удача. Софрония — правая рука настоятельницы игуменьи Рахили. В ответ на мое удивление по поводу возраста Софрония улыбнулась: «Мы здесь все моложе выглядим, чем на самом деле. Но на внешние виды не обращаем внимания. Сейчас у нас служба, после крестный ход, потом обед и ваше послушание в трапезной, затем можно поработать в храме, в коровнике…»

Я на все соглашаюсь.

Антон и скорбочки

Служба идет несколько часов. Я прислушиваюсь, но слов священника не понимаю. Однако стараюсь не выбиться из общего настроения: крещусь, когда все крестятся, кланяюсь до земли, читаю «Отче наш» и украдкой рассматриваю прихожан. Среди бьющих поклоны замечаю уткнувшегося головой в мраморный пол мужчину. Это Антон. Он тоже трудник. Антону 25 лет. Парень разговаривает вслух и живет в выдуманном мире: называет себя то казаком, то поваром, то провидцем. Говорит, что был на «Битве экстрасенсов», совершил непоправимую жизненную ошибку, а потом пришел сюда — замаливать грехи. В монастыре Антона любят: кормят, в пол-уха слушают то бесконечное и непонятное, что он говорит, и дают несложные послушания. Антон здесь, потому что в другом месте быть собой и не бояться получить от мира оплеуху он не может.

После службы выстраиваемся на крестный ход. Нас человек десять: женщины, двое детей и мужчина в возрасте. На крестный ход каждый приносит свою печаль: одни просят о работе, другие о здравии, третьи о чем-то очень личном. Дорога вокруг монастыря долгая: по пахнущему теплом асфальту соседней стройки, по берегу реки, потом тропой через кусты боярышника и терновника, над которыми, как два указующих в небо перста, возвышаются заводские трубы. У монастырского источника замечаю человека — совершенно мокрого и в одних плавках, хотя на улице едва ли шестнадцать градусов наберется. Отстаю и спрашиваю, что его сюда привело? Мужчину зовут Владимир. Семь лет они с женой не могли зачать ребенка, а после того, как окунулись в эту воду, все произошло…

Мать Серафима оборачивается, смотрит на меня подслеповатыми глазами. Мне становится стыдно, что отвлекаюсь во время крестного хода, догоняю шествие и прячу глаза. Серафиме семьдесят лет. В монастырь она пришла в сорок. Работала бухгалтером, замужем не была, детей нет. Почему ушла от мира, растолковать внятно не может: Господь призвал.

«Господь скорбочки нам дает для духовного воспитания и мне давал,— объясняет она, избегая подробностей. — Сестра ушла в монастырь первой, а потом я. Сейчас в живых почти никого из родных не осталось».

Саша и искушение

Уже тридцать лет Серафима готовится к жизни небесной. Но пока есть жизнь земная, монашеская. И чтобы ограничить ее от мирской, на дверях всех хозяйственных и жилых помещений монастырского подворья стоят кодовые замки. Даже на коровнике.
Убранство последнего задевает меня за живое: ковры на полу, остатки недорогой мебели середины прошлого века — шкафы, тумбы, стулья. Все это прихожане за ненадобностью приносили в храм. А послушница Саша тащила в коровник — решила, что если застелить цементный пол коврами, будет и теплей, и красивей, и чище. К тому же ее мама работала на ковровой фабрике: ткала плюшевые покрывала и дорожки…

Получается, что коровник делится на две части: человеческую, в которой обитает большее время суток Саша, и коровью, где живут Марта, Петунья, Малышка, Мурка, Зорька и Жданка.
Саша мне нравится: она с удовольствием говорит о буренках, обнимает их за шеи, чешет большие рогатые головы. Коровы облизывают Сашу и кивают головами — соглашаются со всем, что она для них делает. Потом послушница показывает тетрадочку, где на зеленой обложке написано: «для каров любимых кармилиц». На клетчатых листах, заходя за поля, большими праздничными буквами: «Малышка отелилась 24 февраля 2017 года… Зоря радела 25 ноября 2017 г…»

— Русский язык, наверное, был не самым любимым в школе? — спрашиваю без иронии, предчувствую у Саши непростую судьбу.

— Мне школа вообще не нравилась. Я и учиться после нее не пошла. Работала в рыбном цеху, жарила котлеты. А потом…

Саша рассказывает мне то, что я давно жду от монахинь — очень человеческое, личное. Я записываю этот эпизод, но вдруг Саша просит все, что она сказала, «вытереть».

— Почему?! Ты никого не убила, не растлила, то, что ты мне рассказала, вызывает сочувствие, понимание и объясняет, зачем ты здесь.

Но Саша смотрит на меня полными мольбы глазами. И я обещаю выполнить ее просьбу. Потом пишу о том, как она впервые пришла на службу, как увидела белые, почти фарфоровые, лица монахинь, как захотела быть одной из них. Когда Саша собирала чемоданы, ее родная сестра «горько-горько плакала». Саша раньше не знала, что так можно плакать. Но все-таки уехала и живет здесь уже 12 лет. Сейчас ей 38.

— Такой большой срок, а ты все еще послушница. Почему?

— Воля Божья, не готова, — отвечает Саша.

— Веселая слишком? Открытая? — перечисляю то, что на виду, и чем Саша сильно отличается от других обитателей монастыря, чем напоминает меня сегодня.

— Несмиренная. И искушений у меня много. Бывает, смотришь на мирских людей, думаешь всякое…

— Ну, какие искушения? Платье надеть красивое хочется? Выйти на прогулку в город?

— Нет, нет… Мне, например, хотелось бы на самолете полетать. Я ни разу не летала. И с парашютом прыгнуть…

Потом Саша спохватывается, продолжает уже как по написанному:

— Но в мире все тяжело: обман, ложь, страдания и мучения. В монастыре люди стараются исправить себя, стать лучше. Я здесь этому учусь: никого не осуждать, плохого не говорить. Мы готовимся к жизни вечной. Я уже так много наговорила… Вот оно и есть — искушение…

Саша мнет передник и просит отпустить ее обратно, к коровам и коврам.

Люба и композиция

Во время обеда в трапезной многолюдно. Монахини едят в отдельной комнате, миряне в помещении рядом с кухней. Два стола с пластиковыми стульями. Мужчины и женщины вместе. Мужчин сегодня немало: на территории монастыря идет большая стройка. Обед обильный и вкусный: постный борщ, икряники, жареная рыба, макароны, салат и хлеб. Каждый берет из большой кастрюли, сколько хочет. После обеда можно выпить чаю с конфетами или поесть арбуз.

За столом замечаю женщину, лицо которой мне кажется знакомым. И тут же озарение — Люба! 15 лет назад мы работали вместе в книготорговой фирме. Люба была художником, рисовала гуашью рекламные плакаты для книжных магазинов области. Компьютер не признавала, появление ИНН восприняла как шифровку дьявола. А когда Люба решила избавиться от телевизора (черно-белого агрегата из середины 70-х), я его приняла. Благодаря истории с телевизором Люба меня и вспомнила.

— С тех пор я его так и не смотрела, и новости не слушаю, и в интернеты ваши не хожу! — Люба рада встрече, обнимает меня, смеется.

— А как же вы живете?

— Есть такая хорошая газета «Православный крест». Все что надо, я оттуда узнаю. И на работе хочешь-не хочешь, главные новости услышишь. Я все там же работаю! А по выходным в храме. На праздники в паломничествах. Тихо! Матушка идет! А мы с тобой разболтались… Сделает замечание! — И шепотом добавляет. — И вот еще— подруга твоя, как ее?

— Алина, фотограф.

— Пусть она меня не снимает!

— Почему?

— Мне не нравится, как она выстраивает композицию…

Я вдруг вспоминаю каморку, в которой раньше работала Люба. Все стены были увешаны снимками спортсменов: штанга, гребля, легкая атлетика. В молодости Люба была спортивным фотокором. И кажется, на стене у нее висело немало наград.

— Люба, вы же были лучшей в фотоделе? Так ведь?

— Когда это было? Мне уже семьдесят! — Люба хихикает, качает головой и уходит в храм чистить подсвечники. На пороге задерживается. — Ты сильно изменилась, совсем другая была, совсем!

Люба права.

Роза и грязная вода

После обеда получаю послушание: вымыть два мешка картошки. Сажусь на низкий стульчик у огромной кастрюли с водой. Рядом две трудницы. Картошку моем сетками. Они легко очищают грязь и не травмируют кожуру клубней.

Между делом представляюсь и пытаюсь поговорить с женщинами. Но женщины не хотят, отзывается только Роза. Она в прошлом корректор. Через минуту находим общих коллег и друзей. Роза расслабляется и рассказывает о главном сама.

«У каждого свой путь к Богу. Когда у меня с дочкой случилось… Пришлось обратиться к Господу. Дочка совсем не разговаривала, лежала. Не ходила, не говорила. Психическое. А я не верила. Священника пригласила… Произошло чудо… Это три года назад было. Я в храм начала ходить. Сейчас, слава Богу, все прошло. Бог есть! И он помогает. Незримо, но конкретно».

Вода в чане после картошки черная-черная, хорошо бы ее сменить. Мы с Розой берем огромную кастрюлю, отливаем часть воды в ведро, трудница тянет его на улицу. Мне хочется ей помочь, но в трапезную входит Анна, она забирает меня на разговор, которого я ждала с самого утра и который должен помочь ответить и на главные вопросы.

Призвание Анны

Послушница Аня в монастыре живет уже девятый год. Я видела ее еще в храме, на клиросе, там Аня от меня убежала. Теперь пришла сама, призналась, что я — ее послушание.

— Спрашивайте, — я вдруг замечаю, что Аня высокая и очень красивая. С таким лицом она бы могла украсить обложку любого модного журнала, фигуры под глухим платьем не видно, но по тонким запястьям рук догадываюсь, что и с этим все более, чем хорошо. О своих мыслях, конечно, молчу.

— Как вы… такая… выбрали этот путь?

— До 13 лет я жила обычной жизнью. Даже некрещеной была. Родители невоцерковленные, им это казалось необязательным. В поселке, где я жила, открылась воскресная школа. И туда пошли все — от шести до 16. Я начала ходить, потом захотела принять крещение. Маму в курс не вводила, думала — насобираю денег, и сама. Покрестилась. Крестная мне досталась очень взрослая, она меня и привела к Богу, взялась за мое воспитание. Такой возраст сложный — 13-14 лет. Слава Богу, смогла удержаться в храме.

В словах послушницы я слышу то, что когда-то было у меня: ощущение лишнего в миру человека. Поэтому хочу спросить о друзьях, о душевной близости с родственниками, но не спрашиваю — боюсь спугнуть.

— Из всех детей в церковно-приходской школе, можно сказать, я осталась одна. Когда закончилось обучение, перешла в храм, потом стала задумываться: как жить дальше, выходить замуж или уйти в монашество?

— А были предложения выйти замуж? — вопрос об Аниной внешности не дает мне покоя.

— Нет. Я сама по себе стеснительная. Даже ни с кем никогда не дружила. Видела, что нравлюсь. Со мной пытались знакомиться. В паломнической поездке даже, помню, искали мой телефон. Но я тогда для себя уже все решила, держалась.

К нам подходит женщина, спрашивает о графике работы свечной лавки, послушница переключается, выдыхает и продолжает уже спокойнее…

— В монастырь я приехала впервые паломницей и осталась на три дня на новогодние праздники. Смотрела, работала, ходила на службы и поняла, что это мое. Вернулась уже весной, когда диплом надо было сдавать.

— Какая тема диплома?

— Я программист, а о чем писала диплом, уже и не помню, — Аня впервые смеется. Тихо-тихо, как будто извиняется. — Вот, после защиты приехала в монастырь. Думала продержаться недельку. Потом еще недельку, слава Богу. И пошло время, пошло. Но было непросто. Я не знала, что такое внутренняя борьба, работа над собой, над искушениями.

— Какими?

— Первое — это тоска по родителям. Когда стоишь на службе, а тоска такая, что рыдать хочется. Потом бабушка тебя гвоздит: «Ах ты, такая-сякая, бросила нас!» О самой себе много нового узнаешь: оказывается, ты умеешь и завидовать, и раздражаться… Очень большая работа. Но все прошло, и я думаю, что это единственно верный для меня путь. Призвание Господне.

Страдалец Игорь

Мы спускаемся к монастырскому кладбищу. На одной из могилок, а их тут немного, вижу надпись: «Игорь Безродный» — еще один человек, которого в монастырь привела судьба. На табличке — ни сана, ни каких-то особенных уточнений. Чуть позже настоятельница монастыря игуменья Рахиль расскажет мне, как однажды в больнице увидела пациента, который выжил в автокатастрофе. Это был Игорь. Нижняя часть тела у него была атрофирована, верхняя искалечена — врачи проводили операцию за операцией. Больного никто не навещал. Как потом выяснилось, некогда Игорь был состоятельным человеком. Но беды сыпались одна за другой: вначале без вести пропала его мать, потом мошенники отобрали квартиру. Родственников не было. Монахини взяли шефство над Игорем: носили еду и книги, вели душеспасительные беседы. Потом в палату попал со сломанной ногой православный священник — Игорь принял православие…

«Он очистился неимоверными страданиями, — говорит игуменья Рахиль, и глаза ее увлажняются. — Но очередную операцию уже не пережил. А нам не хотелось закапывать его в общую могилу. Забрали из морга, привезли и похоронили рядом с нашими монахинями. Как страдальца».

Двадцать сестер

Солнце садится на крышу торгового центра за полчаса до вечерней службы. Мать Софрония торопится в храм и торопит меня, потому что день мой как трудницы уже закончился.

В диктофоне 26 записей, но ответа на главный вопрос там нет. Поэтому я задаю его Софронии.

«Принято думать, что в монастырь приходят от беды. Бывает и такое. Молодые девушки, женщины. Говорят: “Решила, что мне нужно к вам, не сложилось, ничего в миру не держит, хочу молиться, трудиться и забыться”. Но мы отговариваем: “Не твой это путь, подумай”. Три года здесь можно жить и работать для того, чтобы разобраться в себе. Была у нас прихожанка, поссорилась с мужем, ребенок был взрослый. Мы приняли. Пожила здесь и поняла, что была не права в своем поступке. Вернулась домой, попросила у мужа прощения, потом звонила и говорила, что у них все наладилось. Так что нет — от горя монашеский путь не избирают, — вздыхает Софрония. — Приходить сюда надо, когда призывает Господь».

Поднимается ветер, он треплет одежды монахини. Софрония смотрит на меня выжидающе, и я понимаю, что пора идти. По дороге встречаю матушку Рахиль. Прошу благословения на этот текст и все-таки опять спрашиваю о важном.

«В Ростове больше миллиона человек, а у нас всего двадцать сестер, — глаза настоятельницы улыбаются. Видно, что этот вопрос ей задают часто. — Если вы думаете, что мы других не принимаем, то нет. Двери открыты — пожалуйста. Но каждый ли может войти в эти двери? И нужно ли ему это? Этот вопрос должно задать прежде всего самой себе, потому что никто, кроме вас, на него не ответит…»

Когда я вышла за ворота монастыря, последние солнечные лучи застревали в неровных зубах жилых многоэтажек. Было ветрено и прохладно. Двадцать лет назад, когда я сюда пришла впервые, погода была совершенной другой. И монастырь мне казался понятней и ближе.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!