Питер Сингер — профессор биоэтики Принстонского университета, один из основоположников движения эффективного альтруизма, которое считает этичными те поступки, положительный результат от которых затрагивает максимальное количество людей.Издательство «Нужна помощь» выпустило его программный труд «Жизнь, которую вы можете спасти». На сайте мы публикуем самую неоднозначную главу из этой книги.
Питер СингерФото: Alletta Vaandering
Рассказ Шарлотты Перкинс Гилман «Ненастоящая мать» был впервые опубликован в 1895 году. Его главная героиня Эстер Гринвуд — женщина, которой нужно принять страшное решение. Она живет в долине реки, перегороженной плотиной, и однажды, отправившись встречать своего мужа, замечает, что плотину вот-вот смоет. Эстер сразу же бежит обратно. Если она спасет своего ребенка, то не успеет вовремя предупредить других жителей деревни, и она пробегает мимо своего дома. Она спасает жителей, а затем возвращается за ребенком, но тонет, хотя ребенок счастливым образом выживает. Старая миссис Бриггс, мать тринадцати детей, которая отвечает в книге за общепринятые взгляды того времени, считает, что Эстер поступила глупо. Жизнь собственного ребенка должна значить больше, чем жизни других людей, следовательно, Эстер — «ненастоящая мать». Дочь миссис Бриггс Мэри Амелия, в чьи уста Гилман вложила собственные, более прогрессивные взгляды, говорит, что Эстер спасла полторы тысячи жизней и, безусловно, думала о том, что жизнь других детей тоже была в опасности. Миссис Бриггс отвечает, что ей стыдно слышать слова Мэри Амелии: «У матери есть долг по отношению к собственному ребенку!»
Этот рассказ ставит неудобные для нас вопросы. Что должны делать родители в экстремальных условиях? Можно ли представить себе ситуацию, когда наши обязательства перед другими людьми так же или даже более важны, чем наша собственная семья? Мы любим своих детей — это само собой разумеется, не испытывать этого чувства — и неправильно, и противоестественно. Мы обязаны удовлетворять их потребности — обеспечивать едой, жильем, одеждой, образованием. Но следует ли рисковать жизнью собственного ребенка ради спасения сотен других жизней? К счастью, мало кто сталкивается с такой дилеммой в реальной жизни. Для большинства из нас вопрос стоит по-другому: следует ли отказать детям в просьбе купить новую дорогую компьютерную игру, с презрением отвернуться от дизайнерской детской одежды и отправить их в местную (нормальную, но не выдающуюся) государственную школу, а не в предположительно лучшую, но намного более дорогую частную. Сэкономленные деньги позволили бы сделать крупные пожертвования, которые спасли бы жизни незнакомых людей. Можно ли сказать, что наши обязанности по отношению к собственным детям важнее обязанностей по отношению к неизвестным людям, независимо от того, насколько велики нужда и страдания этих людей?
Эта дилемма мучила Зелла Кравински. Он всю жизнь много работал: преподавал в Филадельфии в государственной школе, где учились трудные дети, написал две диссертации и вел курс по изучению творчества Мильтона в университете штата Пенсильвания. А еще он так удачно вложил деньги в недвижимость, что к 40-50 годам оказался владельцем активов примерно на 45 миллионов долларов. Кравински понимал, что должен обеспечить свою семью, и перевел часть денег в трастовые фонды на имя жены и детей, а также детей своей сестры. После этого он отдал почти все остальные деньги на благотворительность, оставив себе только скромный дом в Дженкинтауне, рядом с Филадельфией, и денег и ценных бумаг на 80 тысяч долларов. На себя он тратит очень мало. В какой-то момент у него был всего один костюм, купленный в сэконд-хэнде за двадцать долларов. Когда он выступал перед моими студентами, то сформулировал свою позицию так: «Мне совершенно ясно, что я должен отдать все свои деньги и пожертвовать все свое время и энергию на благие дела». Вообще-то, Кравински не остановился на том, что пожертвовал свои деньги, время и энергию. Узнав, что каждый год тысячи людей умирают от болезни почек, так и не дождавшись трансплантации, он связался с больницей, где в основном лечат бедных афроамериканцев, и отдал одну свою почку незнакомому человеку.
Кравински рассказывает, что его жена Эмили была против — ведь когда-нибудь пересадка может понадобиться кому-то из их детей. «Не важно, что вероятность этого ничтожно мала, — говорила она, — но мы твои родственники, и значит, интересы человека, который получит твою почку, должны отступить на второй план». Ее слова звучат абсолютно разумно. Для большинства из нас интересы родных — особенно собственных детей — важнее всего остального. Мы считаем, что ставить свою семью на первое место абсолютно естественно и правильно. Но Кравински смотрит на это по-другому. С его точки зрения «священная преданность семье — это просто рационализация различных проявлений жадности и эгоизма. Никто не говорит: «Я работаю в компании, которая производит сигареты, потому что люблю деньги”. Люди объясняют: «Ну, знаете, мне это очень не нравится, но нужны деньги на детей”. Таким образом можно оправдать все, что угодно».
Мои студенты были ошарашены самопожертвованием Кравински, особенно, когда дело дошло до истории с почкой. Он сообщил им, что вероятность смертельного исхода для донора почки — примерно один к четырем тысячам, и,
оставляя человека умирать без почки, вы показываете, что собственная жизнь для вас в четыре тысячи раз ценнее, чем жизнь незнакомца.
Кравински считает это соотношение «неприличным».
Каждый раз после встречи с Кравински некоторые студенты серьезно задумываются о том, как изменить собственную жизнь, и даже размышляют, не пожертвовать ли им почку, хотя, насколько мне известно, ни один из них пока этого не сделал. Другие начинают возражать, ставят под сомнение его слова и говорят, что вероятность осложнений в результате донорства почки куда выше, чем один к четырем тысячам. (Статистика, на которую ссылается Кравински, показывает, насколько малы шансы умереть, если пожертвовать свою почку, но в некоторых исследованиях была выявлена более высокая вероятность несмертельных осложнений у доноров. Кроме того, мы не можем быть полностью уверены в успехе пересадки, так как 5% тех, кому пересадили почку от живого донора, умирают в течение года после операции. Это тоже оказывается, пусть и не существенным, но все-таки аргументом против такого соотношения риска и пользы).
Но есть и другие студенты — они начинают копаться в самих себе. Они говорят: «Может быть, моя жизнь для меня действительно в четыре тысячи раз ценнее, чем жизнь незнакомца».
Пола Фармера, одного из основателей организации Partners in Health, медицинская работа которой очень высоко оценивается GiveWell, тоже интересует противоречие между любовью к родным и заботой о незнакомых людях. После окончания колледжа Фармер провел год на Гаити, в частности потому, что понял — сам он доедет туда быстрее, чем пожертвованные им деньги. Он работал в гаитянской больнице волонтером и подружился с молодым американским врачом, который к тому моменту жил там уже год, но должен был вот-вот вернуться в США. Фармер спросил, тяжело ли ему будет уезжать. Врач ответил: «Ты шутишь? Я не могу дождаться. Здесь нет электричества. Здесь просто ужасно». Тогда Фармер спросил: «А ты не боишься, что не сможешь забыть все это? Здесь столько людей нуждаются в помощи». Врач сказал, что он американец и возвращается к себе домой. Фармер целый день размышлял над этим ответом. «Что это значит: я американец?» Он пытался понять, почему человек считает, что раз он американец, то сможет забыть, как люди на Гаити умирают от того, что им некому помочь. И тогда он решил стать врачом.
В 1984 году Фармер поступил в Гарвард на медицинский. Во время учебы он регулярно приезжал на Гаити и изучал проблемы здравоохранения в Канже, городе, который находится в центральной части острова и беден даже по гаитянским стандартам. В Америке Фармер познакомился с Томом Уайтом, бостонским девелопером, который в последствии стал членом Лиги 50%. Фармер привез Уайта на Гаити, чтобы тот увидел собственными глазами, что там происходит. Том помог ему создать Partners in Health и в первые годы существования организации был ее главным спонсором. В 1993 году фонд Макартура выдал Фармеру один из своих «грантов гения» – 220 тысяч долларов, с которыми тот мог делать все, что угодно. Фармер пожертвовал всю сумму Partners in Health. Получив медицинское образование, он работал в Гарварде (изучая медицинскую антропологию) и в Женской больнице Бригхэма в Бостоне (занимаясь инфекционными заболеваниями) и отдавал Partners in Health свою зарплату и любые гонорары за публикации и лекции. Организация оплачивала его счета, а оставшиеся деньги тратила на свою работу. Пока Фармер был неженат, в Бостоне он спал в подвале офиса Partners in Health, а в Канже жил в доме без горячей воды.
На Гаити Фармеру иногда приходится ходить по несколько часов, чтобы навестить пациентов, которые живут далеко от всех дорог. Он настаивает на этом и не признает, что посещение таких пациентов отнимает у него слишком много времени и сил, — для него их жизни имеют не меньшее значение, чем жизни других людей. Когда Фармер, пролетев всего 700 миль, оказывается не среди крестьянских домишек на Гаити, где живут голодающие дети, а в Майами среди хорошо одетых людей, обсуждающих, как бы им похудеть, его приводит в ярость контраст между развитыми и развивающимися странами. Фармер не перестает задавать один и тот же вопрос — тот самый, который возник у него после разговора с американским доктором: «Как люди могут оставаться спокойными, как они могут вычеркнуть из памяти, забыть то, что они видели?»
Фармер женился на Диди Бертран, дочери школьного учителя в Канже, и, когда ему исполнилось тридцать восемь, у них родилась дочь Катрин. В какой-то момент, когда Фармер не смог в клинике спасти ребенка женщины, у которой были сложные роды, он заплакал. Ему пришлось извиниться и выйти на улицу. Он спросил самого себя, что с ним произошло, и понял — на месте погибшего ребенка он представил Катрин. «Значит, ты любишь собственного ребенка больше, чем остальных детей?» — спросил себя Фармер. Он разволновался и решил, что у него «провал эмпатии», раз он не может любить других детей так же сильно, как собственного ребенка.
Когда Фармер обсуждал эту историю со своим биографом Трейси Киддером, тот спросил, как бы Фармер ответил на такую фразу: «Ты, наверное, с ума сошел, если думаешь, что отличаешься от всех остальных людей и можешь любить чужих детей так же сильно, как своего собственного ребенка». Фармер сказал: «Все великие религии мира призывают нас любить ближнего как самого себя. Я ответил бы: “Мне очень жаль, я не могу этого добиться, но буду стараться”». И Фармер, действительно, пытается так жить – в частности, когда он уезжает из дома — а это происходит часто — то всегда берет с собой фотографию Катрин и фотографию одного из своих пациентов, страдающего от недоедания гаитянского ребенка примерно того же возраста, что и его дочь.
Однажды Киддер был в гостях у Фармеров в Париже, где Диди работала в архивах французских рабовладельцев, изучая историю своих предков. Он описывает мучительную сцену, которая произошла вскоре после приезда Фармера. Он играл с Катрин, и тут Диди спросила мужа, когда тот улетит в Москву, где Partners in Health участвовали в проведении антитуберкулезной программы. «Завтра утром», – ответил тот. Диди явно расстроилась и отчаянно вскрикнула — а Фармер обеими руками зажал себе рот. Киддер пишет: «Я впервые увидел, что у него нет слов и он не знает, как поступить». Фармер проводит со своей семьей меньше времени, чем ему хотелось бы, потому что его преследует мысль: «Если я не буду отдавать все силы работе, то кто-то, кто мог бы не умереть, умрет». Он просто не может смириться с тем, что люди умирают от болезней, которые можно вылечить.
Он считает, что не лечить их — грех. «Если ты помогаешь бедным, — говорит он, — то этой работе не будет конца. Мы постоянно пытаемся залатать дыры».
Кравински, как и Фармер, утверждает, что любит своих детей так же сильно, как и все остальные родители, и я уверен, что это правда. Он защитил их от последствий своей заботы о других людях, создав трастовый фонд. Но, по мнению Кравински, отцовская любовь не может стать оправданием для того, чтобы считать жизни своих детей в тысячу раз ценнее жизней детей неизвестных ему людей. Иэн Паркер писал о Кравински статью для журнала «Нью-йоркер» и попросил подсчитать, насколько он больше любит собственных детей. Кравински ответил: «Я не знаю, как это посчитать, но я не мог бы допустить, чтобы много детей умерло ради того, чтобы мои дети остались живы», а потом добавил: «Я не хочу, чтобы два ребенка умерли ради того, чтобы один из моих детей жил в комфорте, и я не хочу, чтобы два ребенка умерли ради того, чтобы один из моих детей остался в живых».
Паркер не мог спросить придуманную миссис Бриггс, как она относится к взглядам Кравински, но, кажется, он нашел ответ в словах Джудит Дарвис Томсон, философа из Массачусетского Технологического института: «Отец, который говорит, что жизни собственных детей значат для него не больше, чем жизни кого-то еще — это просто плохой отец. Ему не хватает того, что должно быть у всех родителей, и не важно, насколько он обеспечивает детей и удовлетворяет их потребности».
На самом деле Кравински не сказал, что жизни собственных детей значат для него не больше, чем жизни других людей, хотя он намного ближе к такой позиции, чем кто-либо другой. Значит ли это, что он плохой отец? Детям нужны любящие родители. Им необходимо чувствовать, что родители всегда защитят и будут рядом. Дети могут огорчиться, если узнают, что отец готов дать им умереть ради спасения жизней других детей. Но в книгах нам попадается множество историй, когда родителям приходится выбирать между собственным ребенком и неким моральным императивом. Размышляя над подобными ситуациями, мы далеко не всегда приходим к выводу, что у родителей на первом месте должны быть их дети. Если бы мы так считали, то не могли бы почитать Авраама — как это делается в иудаизме, христианстве и исламе, — за то, что тот был готов подчиниться приказу Господа и принести в жертву своего единственного сына Исаака.Древние греки тоже считали, что отец может принести в жертву своего ребенка ради высшего блага. В пьесе Еврипида «Ифигения в Авлиде» греческий флот стоит в гавани, чтобы отправиться к Трое, но богиня Артемида отказывается послать им попутный ветер, пока вождь ахейского войска Агамемнон не принесет в жертву свою дочь Ифигению. Агамемнон клянется, что любит своих детей: «Рожденных мной люблю». Но при этом он говорит дочери: «Эллада мне велит тебя убить… Ей смерть твоя угодна, Хочу ли я иль нет, ей все равно». Мы сочувствуем Агамемнону меньше, чем Аврааму, наверное, потому, что сегодня иудеи, христиане и мусульмане все еще поклоняются Богу Авраама, а в богов древних греков уже никто не верит.
Джозеф Кэнон в своем романе «Хороший немец» пытается понять, как далеко может зайти мать, спасая собственного ребенка. Дело происходит вскоре после окончания Второй мировой войны. Немецкую еврейку Ренату Науманн судят за сотрудничество с нацистами. Она выполняла позорную работу greifer, разоблачала евреев, пытавшихся выдавать себя за неевреев. Если бы Рената отказалась или нашла меньше евреев, то подвергла бы опасности как собственную жизнь, так и жизнь своей престарелой матери, — но нам не кажется, что эти соображения ее оправдывают. И тут сюжет делает неожиданный поворот. Мы узнаем, что у Науманн был сын. Она спрятала его от нацистов, но без нее он не выжил бы. Значит ли это, что мы можем простить ей сотрудничество с нацистами? Можно было бы назвать ее плохой матерью, если бы она не ценила жизнь собственного сына выше жизней других людей?
Мы обычно считаем, что людей надо осуждать скорее за то, что они сделали, чем за то, что не сделали. Именно поэтому мы скорее осудим Науманн за то, что та спасла своего ребенка, но простим женщину, которая, оказавшись в положении Эстер Гринвуд, предпочла бы спасти своего ребенка, не предупредив об опасности сотни других людей. Но если мы осуждаем Ренату Науманн, то, следовательно, определяем границы того, что можно сделать ради спасения собственного ребенка. Тогда стоит подумать, не нарушаем ли мы сами эти границы, когда действуем в интересах собственного ребенка, позволяя при этом умирать детям других людей.
С моей точки зрения ни Эстер Гринвуд, ни Зелла Кравински, ни Пола Фармера нельзя назвать плохими родителями. Они любят своих детей и хотят защитить их. Но они действуют в интересах других людей, а большинство из нас так поступать не готовы. Их, подобно Аврааму и Агамемнону, терзает необходимость сделать выбор, который другие люди делают, руководствуясь только своими чувствами, не учитывая потребности посторонних людей и не пытаясь занять менее пристрастную позицию. В последнее время Кравински по просьбе жены и из собственного желания не отдаляться от детей, снова занялся недвижимостью, заработал еще денег и купил для своей семьи большой дом. В кризисной ситуации он, в конце концов, повел себя, как «настоящий отец», и решил сохранить семью. Мы можем сказать, что даже он не смог устоять перед напором эгоистической нормы, которой следует его семья, и перед собственной любовью к родным. Он больше не ценит жизни всех людей одинаково.
Фармер живет согласно невероятно тяжелой нравственной норме, но он вполне реалистично оценивает других людей. Я присутствовал на его выступлениях перед полными залами восхищенных и чуть ли не боготворивших его студентов, но он не призывал их следовать его примеру. Он сам никогда не уходит в отпуск, но всегда призывает других сотрудников Partners in Health отдыхать. Он не тратит деньги на роскошные вещи, но не осуждает тех, кто так поступает, если они при этом делают пожертвования на помощь бедным. Как сформулировал один из основателей Partners in Health Джим Ким в разговоре с Трейси Киддером: «Фармер вдохновляет людей. Но мы не считаем, что кто-то должен или может жить так же, как он. Если мы будем ждать, пока люди начнут поступать как Пол, бедняки вместо хорошего медицинского обслуживания получат фигу с маслом».
То есть нам, наверное, не стоит требовать от людей многого, если мы хотим привлечь их к себе
Чак Коллинс, один из основателей организации Responsible Wealth, член Лиги 50% и внук знаменитого производителя мясных продуктов Оскара Майера, страдал под грузом семейных обязательств — они не позволяли ему так распорядиться своим богатством, чтобы оно принесло как можно больше добра. И это несмотря на то, что еще до рождения собственных детей он пожертвовал большую часть своих денег на благотворительность. «Вы можете сказать: хорошо, поступай как хочешь с собственной жизнью, но ты не можешь так обращаться со своими детьми». Коллинс считает, что родители все время решают что-то за своих детей, и решение лишить их большого наследства — это только одно из многих. Он абсолютно уверен, что богатство, передающееся по наследству, вредно для детей — это один из аргументов, который Responsible Wealth приводит в защиту налога на наследство. Но Коллинс не доходит до крайностей: «Конечно, мы несем ответственность за своих ближайших родственников, но если с ними все в порядке, нам следует расширить круг тех, о ком мы заботимся. Увеличение числа родных людей — довольно радикальная идея, но если наше общество не поймет, что мы все в одной лодке, у нас возникнут проблемы».
Эта мысль может показаться вполне разумной и не слишком противоречащей человеческой природе, но ведь все мы вкладываем разный смысл в выражение «в порядке». Мои студенты часто спрашивают меня, правильно ли, по моему мнению, поступают их родители, которые платят 44 тысячи долларов в год за их обучение в Принстоне. Я отвечаю, что плата за право учиться в элитном университете может быть оправдана, только если воспринимать ее, как инвестицию в будущее, когда благодаря этим деньгам хорошо будет не только ребенку этих родителей, но и другим тоже. Прекрасное образование дает студентам возможность приобрести умения, квалификацию и понимание того, как лучше помочь миру. Для мира в целом хорошо, если будет больше людей, обладающих такими навыками. Даже если учеба в Принстоне просто позволит выпускникам найти более высокооплачиваемую работу, это тоже можно использовать на благо другим, если после окончания университета не забывать жертвовать часть зарплаты организациям, которые помогают бедным, и призывать к тому же своих высокооплачиваемых коллег. Конечно, существует опасность, что коллеги не просто не поймут моих выпускников, но и убедят их в том, что ездить можно только на BMW, а жить нужно в очень большой квартире в одном из самых дорогих районов города.
Когда Фармер обсуждал с Киддером, что не может любить других детей так же сильно, как собственную дочь, он заметил: «Конечно, все понимают, что ты делаешь, поддерживают тебя и хвалят. Но очень трудно любить других людей». Он, конечно, прав. Любить чужих детей намного сложнее, чем собственных. Общество призывает родителей любить своих детей и заботиться о них, потому что таким образом можно воспитать счастливых и психологически устойчивых людей. Лучшего способа добиться этой цели не найти. Существуют утопические общины, которые пытаются заменить семейные узы преданностью всей коммуне, но даже самые продуманные модели — вроде израильских киббуцев, сталкиваются с тем, что связь между родителями и детьми разорвать очень трудно. Родители прокрадываются в дома, где воспитываются их дети, чтобы приласкать их, да и некоторые ученые пришли к выводу, что дети, воспитанные общиной, во взрослом возрасте испытывают проблемы с формированием эмоциональных связей. Киббуцники постепенно вернулись к нуклеарной семье, признав неудачными свои попытки оторвать детей от родителей и воспитывать их коллективно.
Противоречие между родительством и мыслью о том, что все человеческие жизни имеют одинаковую ценность, — вполне реально и неразрешимо
Людям, которые как Фармер и Кравински его остро чувствуют, всегда будет тяжело. Ни одно представление о наших обязательствах не сможет стать массовым, если оно не будет учитывать тот факт, что родительский долг заключается в том, чтобы любить своих собственных детей больше, чем чужих. Поэтому родителям прежде всего необходимо позаботиться о родных детях, а затем уже заниматься другими. Но это не значит, что родители имеют право окружать своих детей роскошью, когда есть люди, которые страдают.
Питер Сингер. «Жизнь, которую вы можете спасти». Москва, издательство «Такие дела», 2018.
