В апреле-мае 1940 года были расстреляны почти 22 тысячи польских военных, которых взяли в плен после вторжения СССР в Польшу в сентябре 1939 года. Расстрелянные 79 лет назад поляки до сих пор не реабилитированы, а вокруг катынского преступления ведутся споры. В 1994 году группа следователей из военной прокуратуры пыталась поставить в этом деле точку, но им не дали этого сделать.
25 лет назад Анатолий Яблоков служил следователем в Главной военной прокуратуре и писал постановление о прекращении уголовного дела номер 159. Список обвиняемых по делу начинался со Сталина, Молотова, Ворошилова, Микояна, Кагановича и Калинина. Их действия (а также ряда других обвиняемых) Яблоков квалифицировал как преступления, предусмотренные пунктами a, b и c шестой статьи Устава Международного военного трибунала в Нюрнберге (преступления против мира, военные преступления, преступления против человечности).
Яблоков размножил постановление в четырех экземплярах, подписал его и отправил копии начальству.
Начало расследования
Расследование катынского преступления Главной военной прокуратурой началось в сентябре 1990 года. Откладывать следствие было больше нельзя — с началом перестройки поляки все настойчивее требовали от советской стороны внести ясность в расстрел польских офицеров. В 1987 году заработала совместная историческая комиссия «по трудным вопросам», которая была призвана ликвидировать «белые пятна» в истории двух стран.
Были найдены документы, подтверждающие вину Советского Союза, а 13 апреля 1990 года ТАСС опубликовал заявление, где ответственность за расстрел возлагалась на Берию, Меркулова и «подручных».
Главой следственной группы назначили Александра Третецкого. Следователь вспоминает, что не смог отказаться от дела: «“У нас тут есть дело, касающееся польских военнопленных”, — сказал начальник и спросил, кому бы его можно отдать, я ответил, что подумаю. Вышел от него, но, не дойдя до своего кабинета и развернувшись на пятке посреди коридора, я зашагал обратно, почувствовав, что это мое дело. Уже тогда я знал, что за расстрелом поляков стояло НКВД. “Я возьмусь за это дело”, — сказал я». (Здесь и далее воспоминания участников расследования приведены по книге «Катынский синдром в советско-польских отношениях».)
Анатолий Яблоков, тогда 35-летний следователь, присоединился к группе почти сразу. До этого он входил в группу по реабилитации жертв политических репрессий, поэтому дело о массовом расстреле поляков его не слишком удивило. Следователи стали собирать документы, чтобы установить в том числе места массовых захоронений, но натолкнулись на стену в органах госбезопасности: «Мы запросы шлем, а нам в ответ такие обтекаемые формулировки: “В настоящий момент представить эти документы мы не имеем возможности”», — вспоминает юрист Анатолий Яблоков, сидя в своем кабинете в Правовом центре.
Но постепенно у следователей выстраивалась полная картина преступления, и 25 июля 1991 года в пригороде Харькова, на территории дач КГБ, начались раскопки.
В ямах с расстрелянными нашли атрибуты с польской военной формы и документы с датами не позднее весны 1940 года. Вскоре раскопки были проведены в Тверской области (также в районе ведомственных дач рядом с поселком Медное) и в Смоленской (в Катынском лесу). Везде были найдены массовые захоронения польских военнопленных, расстрелянных в 1940 году органами НКВД. 4421 человек был расстрелян в Катыни, 6311 — в Медном, и 3820 — в Харькове.
Катынская ложь
Официальной позицией Советского Союза по Катынскому делу было заявление комиссии Бурденко, опубликованное в «Известиях» 26 января 1944 года. Выводы комиссии, куда вошли в том числе митрополит Николай (Ярушевич), писатель Алексей Толстой и академик Николай Бурденко, были намеренно сфальсифицированы: незадолго до начала работы комиссии на место расстрела выехала следственная группа НКВД, которая вскрыла ямы, подложила туда нужные документы и подготовила свидетелей для комиссии. Это доказала следственная группа Третецкого-Яблокова.
В 90-х следственная группа изучила записки, которыми обменялись Бурденко и Меркулов (народный комиссар внутренней безопасности), и стало ясно: Бурденко о подлоге знал.
«Этой комиссии выпало сыграть неблаговидную роль, оформив выводы, которые за них сделали сотрудники НКВД, — рассуждает сегодня Яблоков. — Мы проанализировали и ключевые документы, на которые опиралась версия комиссии: например, открытку заключенного Кучинского, датированную 1941 годом. Мы выяснили, что Кучинский вообще расстрелян не был, а за два месяца до расстрела был переведен в Москву, где по запросу НКВД мог написать любое письмо».
«Чувство отвращения и брезгливости»
Следователям удалось найти живых сотрудников НКВД, причастных к преступлению. Это были генерал-майоры НКВД Петр Сопруненко и Дмитрий Токарев, генерал-лейтенант НКВД, один из организаторов убийства Троцкого, Павел Судоплатов и сотрудник УНКВД Харьковской области Митрофан Сыромятников.
По воспоминаниям следователей, бывшие сотрудники НКВД пытались уйти от допроса и снять с себя малейшую ответственность за расстрел. Яблоков так описывает встречу с Токаревым: в назначенный день с утра Токарев перестал отвечать на его звонки. Яблоков пришел к нему домой, осмотрел дверь и увидел, что ключ вставлен в замок с внутренней стороны: «Тогда я стал демонстративно громко стучать в дверь и окна и звать по имени-отчеству Токарева […] Примерно через десять минут дверь открыл сам Токарев.
Нам пришлось сделать вид, что мы столкнулись с естественным поведением человека его возраста. Первое впечатление о Токареве как о неизлечимо больном старике подтверждалось всей его долговязой, сгорбленной, высохшей фигурой, медленной, неуверенной, шаркающей походкой, слабым извиняющимся голосом и больным взглядом выцветших глаз».
Однако в ходе допроса Токарев оказался иным человеком: он быстро вспоминал обстоятельства подготовки к расстрелу, но отрицал свою причастность к преступлению. Он также вспомнил, что расстрельщики набирались из шоферов и низовых чинов НКВД, и рассказал, как он сам, угрожая расстрелом, уговорил отказавшегося расстреливать поляков шофера Бондарева изменить свое решение, — этот поступок Токарев объяснял тем, что за отказ Бондарева все равно бы убили, а так он спас ему жизнь.
Кроме этого, Токарев рассказал, как к расстрелу готовились в здании Калининского УНКВД: обшили звукопоглощающим материалом двери и стены камеры, которая предназначалась для расстрела заключенных, нашли экскаватор, чтобы засыпать ямы с расстрелянными. «Под давлением собранных следователями доказательств Токарев не смог отрицать того факта, что лично организовывал расстрел поляков в УНКВД Калинина (Твери): давал указания освободить внутреннюю тюрьму, назначил исполнителей операции…» — пишет Яблоков в воспоминаниях.
Петр Сопруненко, начальник управления по военнопленным и интернированным, решил отрицать все. Его тоже допрашивали дома, в квартире на Садово-Самотечной. «Квартира Сопруненко отличалась более богатым убранством, наличием антикварных вещей и картин, но и какой-то затхлостью и запущенностью, неухоженностью», — вспоминает Яблоков.
Когда Сопруненко спросили на допросе, был ли он на совещании у первого заместителя Берии Кобулова, где и было объявлено, что поляков решили расстрелять, Сопруненко, опустив голову, вполголоса сказал:
— Не помню, не знаю. Наверное, я был там.
— Что было сказано на этом совещании?
— Не помню.
[…]
— Токарев говорит, что вы еще и с докладом выступали?
— Боже упаси!
Впоследствии Сопруненко признался, что на совещании был и даже держал в руках резолюцию Политбюро с подписью Сталина. Но остальное отрицать продолжал. Следователи демонстрировали ему копии документов за подписью Сопруненко, где он указывал отправить поляков из лагеря в Тверь на расстрел и просил соблюдать «строжайшую конспирацию».
— Почему вы просили соблюдать строжайшую конспирацию?
— А отчего ж ее не соблюдать? […]
— А в тюрьму для чего тогда их направляли? Не знали ли вы тогда, что их тогда уже предполагается расстрелять?
— Нет, я ничего не знал.
Следователи вспоминают, что Сопруненко, открещиваясь от преступления, вместе с дочерьми выработал версию, что в даты расстрела он ездил в Выборг на обмен военнопленными с Финляндией. Когда ему показали документы, где значилось, что обмен происходил в другие, не совпадающие с расстрелом даты, Сопруненко заявил, что его подпись на всех документах, которые демонстрируют следователи, подделана, вероятно, его заместителем Хохловым.
Дочери Сопруненко присутствовали при допросе, перебивали следователей и подсказывали отцу ответы: «Как и многие родственники бывших сотрудников НКВД, они боялись, что преданные огласке сведения о прошлом их близких могут отрицательно сказаться на их собственной судьбе, благосостоянии и положении в обществе». Но многочисленные документы, почерковедческие и криминалистические экспертизы доказали личное участие Сопруненко в расстрелах поляков, считает Яблоков.
Описывая допросы бывших сотрудников НКВД, Яблоков вспоминает, что у его коллег возникало «чувство отвращения и брезгливости», когда им приходилось слушать «будничные повествования об ужасающих деталях массовых убийств».
«Безымянная масса анонимных жертв»
В 1994 году Яблоков, который к тому времени стал уже руководителем следственной группы, написал постановление о прекращении уголовного дела. «От меня требовали закончить дело. Тогда я вынес два постановления о прекращении: одно на десяти листах, как меня и просило начальство, где была квалификация “превышение служебных полномочий”. Но я отказался его подписывать, так как я с ним полностью не согласен. А второе постановление я вынес на 200 листах.
Там была совершенно другая квалификация, преступление против человечности, где написал, что Сталин, Молотов, Ворошилов, Микоян, Каганович виновны в преступлении, что было установлено в ходе расследования. Все, после этого дело у меня изымают, меня от дела отстраняют, передают все Шаламаеву, меня из группы вывели, и на этом мое участие в этом деле закончилось». На вопрос, понимал ли он тогда, что начальство не согласится с таким постановлением, Яблоков усмехается:
«Я должен был дать правовую оценку действиям Сталина. Как и любому следователю, мне необходимо было установить, кто совершил преступление, мотивы совершения преступления, кто пострадал, где захоронен, и реабилитировать погибших». На следующий день постановление о прекращении дела номер 159 было отменено, дело снова было открыто.
А через год молодого следователя из Главной военной прокуратуры вынудили уйти: по словам Яблокова, ему просто перестали давать дела и его карьера как следователя закончилась. В 2004 году дело было прекращено окончательно за смертью обвиняемых и засекречено.
А годом позже родственники расстрелянных офицеров, которые подали в прокуратуру заявление о реабилитации своих родных, получили ответ: в реабилитации им отказали.
«Мы в “Мемориале” узнали, что родственникам поляков отказывают в реабилитации в 2005 году, — рассказывает историк Александр Гурьянов. — Основание у отказов военной прокуратуры такое: “документы не сохранились”. Тогда “Мемориал” сам отправил в Главную военную прокуратуру заявление о реабилитации на 16 человек, и у нас началось длинное бодание. Сначала в ГВП пользовались формулировкой “отказ в реабилитации”, но в таком случае должно быть постановление об отказе, которое должно быть направлено в суд.
Мы доказывали, что для каждого из расстрелянных можно собрать комплекс документов, так называемую доказательную цепочку, и установить, что именно этот человек и был расстрелян в операции, предпринятой по решению Политбюро 5 марта 1940 года. Но прокуратура игнорировала наши доводы и изобрела такую формулу: мы не отказываем в реабилитации, а просто не имеем возможности приступить к процедуре реабилитации, так как нет материалов». Дела на расстрелянных поляков — документы, на нехватку которых ссылается прокуратура, — были намеренно уничтожены в 1959 году по инициативе председателя КГБ Шелепина.
Гурьянов с коллегами из «Мемориала» почти восемь лет собирали данные о расстрелянных в Медном поляках: собирали биографические справки на расстрелянных, переписывались с родственниками, изучали документы НКВД и материалы расследования 90-х.
«Толчком к началу работы были отказы в реабилитации и их основание: прокуратура отказывается признавать жертвой любого поименно названного и хочет, чтобы поляки оставались некой безымянной массой анонимных жертв. Мы собираемся представить собранные документы прокуратуре, но не рассчитываем, что после этого прокуроры сразу изменят свое решение. Мы хотим в первую очередь противостоять анонимности, к которой стремится наша власть, избегая конкретных имен жертв репрессий».
В последнее время участились случаи, когда публично вновь высказываются сомнения, что поляки были расстреляны и были расстреляны именно НКВД. В августе прошлого года в эфире телеканала «Вести Тверь» вышел сюжет, где косвенно утверждается, что никаких польских военнопленных в захоронении нет.
Сейчас общество «Мемориал» собирает деньги на издание книги памяти «Медное». Поддержать сбор можно здесь.