Хозяин Агами

В гостинице «Ижма» на ресепшене лежала оппозиционная газета «Веськыда сернитам» («Поговорим откровенно». — Прим. ТД). На первой полосе — пометка «16+» и слоган: «Не должно быть монополии на гласность». В материалах выражалось недоверие главе Республики Коми: в середине лета снесло водой два моста, жители сел не могут выбраться на большую землю. Раньше спасала малая авиация, теперь вертолеты летают только весной и осенью. Жители вышли на митинг, готовы дойти до Москвы. Борьба за справедливость у них в характере — еще с середины XIX века в Ижме вспыхивали народные восстания, и, что удивительно, правда всегда оставалась на стороне правых.

Поэтому история начальника вертолетной площадки, который не пойми зачем и для кого ухаживал за заброшенным аэропортом много лет, для коми-ижемцев не что-то из ряда вон — здесь, среди тайги, таких, как Сотников, много.

Нет, не галлюцинации

Когда в Ижме приземлился самолет, бывший воркутинский шахтер Сергей Гурьевич Травин отправился в центральный магазин за продуктами. Обычно он брал молоко у местного фермера — у того коровы слушают Бетховена, и молоко получается хорошее, жирное. Но тут захотелось чего-то особенного — пошел. Передвигался, по своему обыкновению, очень медленно. А когда добрался, в центре была уже толпа народу. И все незнакомые, приезжие, все куда-то звонят и кричат: «Мы живы! Мы живы!» Выспросить подробности Травин постеснялся — понял только, что случилось что-то невероятное. И кого-то в Ижме спасли.

За несколько часов до того, как Сергей Гурьевич встретил незнакомцев, его односельчанин Володя Терентьев пошел в лес по грибы — продышаться и протрезветь, потому что накануне… Ну, что говорить, любил Володя выпить и сам же от этого страдал. За грибами отправился к старому аэропорту — там испокон веков места были знатные. Шел по лесу, покачиваясь, как вдруг услышал гул, а через минуту над его головой побрило верхушки деревьев что-то большое и светлое. Самолет? Так тут таких отродясь не было. Володя сел на пенек, перекрестился и дал себе слово: больше ни-ни.

В тот момент, когда грибник сидел на пеньке и боролся с галлюцинациями, кнопочный телефон начальника Ижемского аэропорта Сергея Сотникова закипал от звонков. Вначале знакомый прокричал, что на его полосу приноравливается сесть огромная «тушка».

— Показалось тебе, это наши метеосведения собирают, — отбивался Сотников.

Но когда позвонила метеоролог — «Михалыч, у тебя на полосе самолет сел, встречай гостей!» — тут уже начальника вертолетной площадки потом прошибло. Он забросил внучку в школу и потарахтел на своей «Ниве» к аэропорту — кровь к голове прилила. Кто сел? Как сел? И все ли живы?

Когда вбежал на полосу, там уже стоял ушедший наполовину в лес Ту-154. Рядом курили бледные бортпроводники и пилоты. Счастливые, не до конца понимающие, что с ними произошло, пассажиры звонили своим и кричали в трубки: «Мы в тайге сели! Да, в тай-ге! Живы, живы!»

— А какая ж это тайга, — немного обижается Михалыч. — Это наш маленький, но аэропорт. Ижма это, Иж-ма!

В тот день слово «Ижма» узнал весь мир. Потому что случилось чудо: при отказе приборов, электроники, радиотехнической связи и электронасосов, с минимальным количеством горючего в баке пилоты Ту-154, что летел из Якутии в Москву, смогли мягко посадить самолет. Все 72 пассажира и 9 членов экипажа были живы.

О подробностях этой истории потом много говорили, потому что стечение обстоятельств было феноменальным. Времени на долгие раздумья у пилотов не было, посадка планировалась экстренная: командир самолета вначале увидел сверху реку, затем населенный пункт. Думал садиться на воду — так хотя бы часть пассажиров могла выжить. Но воды в реке в сентябре мало, начал искать поляну для посадки — та оказалась бугристой, непригодной. Когда самолет заходил на очередной круг, вдруг перед глазами открылась взлетная полоса. Капитан аварийного борта Новоселов потом признавался, что его даже пробрало: таежный мираж. Но у миража была разметка и вполне годные входные щиты. Пилоты трижды заходили на посадку, в конце концов приземлились на огромной скорости и въехали носом в лес. Во время операции экипаж сохранял полное спокойствие, и пассажиры не поняли, что были в полушаге от смерти.

Местные жители на фоне самолета Ту-154, Ижма. Фото из архива Сергея Сотникова

Герои-летчики получили награды, бортпроводников тоже не обошли вниманием, и только потом, года через два, вспомнили о Сотникове, начальнике вертолетной площадки, который двенадцать лет зачем-то поддерживал в рабочем состоянии взлетную полосу старенького аэропорта. Сергея Михайловича наградили медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени и пообещали всячески помогать.

Прошло девять лет.

Герб, магнитики, семейные альбомы

«После того случая я надеялся, что аэропорт восстановят — это было главным. Я же с 1978 года здесь. Село тогда еще было маленькое, грязь по колено, зимой не выберешься. Как-то на улице увяз на мотоцикле — еле вытолкали».

Сергей Михайлович встретил нас в Ижме. Моложавый и подтянутый. На фотографиях в интернете глаза у него строгие, а в жизни по большей части смеются.

Пока едем, рассказываю, что успела поговорить с местными жителями — про самолет помнят все. Кто-то во время посадки картошку копал, видел; кто-то, как Володя, трезветь в лес вышел; а кто-то подумал, что все — пришла война, пора рыть бункер.

— Наделал нам переполоху этот самолет, — смеется Сотников. — Он еще полгода под окнами у меня стоял, пока его ремонтировали. Целые автобусы из деревень на экскурсию прибывали. Молодожены фотографировались, люди, которые об Ижме и знать не знали, ехали к нам специально, путешественники, писатели, сценаристы со всего мира… Потом самолет починили, весной он улетел. Провожала его вся Ижма, люди платками махали. Кто-то даже плакал. Сроднились с ним, понятно. После этого на гербе Ижмы дорисовали самолет. Я не шучу — для нас это событие, которое хотелось оставить в веках. И один наш предприниматель не растерялся — выпустил серию магнитиков с самолетом. С руками их отрывали. Молодец он, ну а что? Пусть знают нашу Ижму.

— А ваша жизнь поменялась после отлета «Тушки»?

— Нет. У меня что до этого дел было много, что после. Это же мой аэропорт, я тут один. Пока стоял самолет, работы было больше: наст надо было сделать, чтобы его выкатить, — шасси-то в грунт на полтора метра ушло. Из бревен стелили долго, потом тянули тракторами, потом специалисты приезжали, ремонтировали…

У Михалыча (так называют Сотникова в Ижме) звонит телефон. Он достает из кармана «раскладушку», коротко решает какой-то вопрос и убирает сотовый в вытертую до тканного основания барсетку.

— Похоже, что именно на этот аппарат вам звонили в 2010-м, когда сел самолет?

— На этот! И барсетка была та же, машина только теперь другая — та совсем убитая была, «Нива». Я за модой не гонюсь: если вещь работает, поддерживаю ее в должном состоянии, поэтому все и служит долго.

— Как аэропорт?

— Ну это отдельная история.

Мамой помеченный

«Я в детстве военным летчиком хотел быть, но в летное меня не взяли — родинка на губе помешала, там же шлем надо надевать. Сказали на медкомиссии: вырезать. А где и как? Отец у меня к тому времени умер, нас с братьями трое, мама одна. Я не стал ее этим нагружать. Поступил в Егорьевское авиационно-техническое училище. По распределению попал в Печору, потом в Ижме новый аэропорт открывали и меня сюда бросили. Я планировал как: хлебнуть экзотики, порыбачить, поохотиться, а потом переехать. Но как-то прикипел: с женой тут познакомился, дети пошли, остался. Тут же очень хорошо было. Дома не закрывали, машина на улице стоит — никто не тронет. Не пожалел ни дня, что остался».

— Вы про родинку сказали. А ведь есть примета, что такие родинки бывают только у особенных людей.

— Да, знаю, — смеется. — По-северному родинка моя называется «мампас» — переводится как «мамой помеченный». Это мне теща сказала. Она в оленеводстве была когда-то, знает все их приметы и обычаи. Мампас — это хорошо, как награда… Мы, кстати, уже приехали.

Здание аэропорта сегодня больше похоже на заброшенный склад. Некоторые окна заколочены (побила подгулявшая молодежь), двери испещрены народными летописями. Михалыч их время от времени закрашивает, но охраны нет — за всеми не углядишь. На общем безжизненном фоне выделяются вырезанные из ДСП буквы «ИЖМА». На мой вопрос, откуда такая вывеска, Сотников краснеет и признается, что выпилил название сам. И вначале выкрасил в черный.

Сергей Сотников в Егорьевском авиационно-техническом училище гражданской авиацииФото: Евгения Жуланова для ТД

«Потом приехал директор аэропорта из Печоры и говорит: “Что это у тебя за цвет такой?” А я ему: “Так траур у нас, все рушится”. Он мне: “Лучше покрась серебрянкой, не так мрачно будет”. Ну перекрасил. А что изменилось? Траур как был, так и остался…»

Дверь бывшего аэропорта открывается со скрипом, в нос бьет запах плесени и мокрого картона — сыреют плакаты и стенды, повешенные тут еще в конце восьмидесятых. Ржавеют пустые камеры хранения, с сочно-желтых стен осыпается краска. Охру Михалыч покупал сам, ремонт делали с женой — надеялись, что когда-то в эти стены снова вернется жизнь. И хотелось, чтобы она вернулась во что-то теплое, цвета августовского солнца. Тогда Сотниковы следили за зданием, да и сейчас, как могут, следят.

Вон, в углу над зеркалом сухая елка в вазоне — осталась с прошлой навигации.

— Самолетов малой авиации у нас давно уже нет. Осталась вертолетная площадка, обслуживающая район. Без вертолетов в распутицу из сел не выбраться. На Печору, Кипиево, Брыкаланск и Няшабож начинают летать с середины октября три раза в неделю: в понедельник, среду, пятницу. И так до Нового года. В январе-феврале перерыв, потом опять летаем с марта по май. В эти месяцы я ношу в зал из лесу свежую хвою, — ударение Сергей Михайлович ставит по-местному. — Запах плесени перебивает, и так, для красоты.

С этой же целью Сотников проложил между рамами окон ягель. Подходит человек к окну и обращает внимание не на потрескавшиеся створки, а на северные кораллы — отвлекается от разрухи.

— До 1998 года тут было хорошо, людей всегда много, в штате числилось 126 человек. Столовая была, котельная, туалет с водой и умывальником, охрана, другие службы… В окно в те годы посмотришь — кипит жизнь: пассажиры бегут, Аны садятся, вертолеты, почту принимаем, грузы передаем. Я же был начальником ГСМ (горюче-смазочные материалы. — Прим. ТД), а в нулевых, когда уже совсем все рухнуло, принял аэропорт — тогда еще тридцать человек было, а теперь я один. Больше пятнадцати лет один. Бывает, подойду к окну, огляжу заколоченные здания и думаю: как можно было все убить? Нарьянмарцы хотели взять эту территорию, привести в порядок — федералы не дали. Хотя она им совсем не нужна. Это равнодушие меня убивает… Ладно, не буду — завожусь.

— А почему закрыли аэропорт?

— Раньше он был востребован. Не было дороги, и билет на авиацию стоил недорого, потом цены поползли, а богачей у нас нет. Люди готовы по 10 часов трястись по ухабам до Сыктывкара за 800 рублей, чем купить билет на вертолет за 2400. В последнее время билетов продавали мало. Руководство начало массово сокращать и рейсы, и сотрудников аэропорта. И досокращались до вертолетной площадки и меня. Круглосуточно и круглогодично я на домашнем дежурстве. Поэтому, когда самолет к нам сел, тут же примчался.

Тайны старых сундуков

Когда аэропорт опустел, Сотников по инерции делал то, что раньше тянул целый коллектив. Делает и сейчас. Приходит в аэропорт, выключает фонарь. Тот горит всю ночь — так Михалыч надеется показать, что угол не медвежий, жизнь здесь еще теплится. Потом проверяет окна-двери. Если целые, уже хорошо. Нет — ставит галочку: надо как-то латать, что-то придумывать. Потом «берет погоду», передает данные на другие вертолетные площадки и в аэропорты. Затем «выглаживает» перрон — вырубает сорняки и лезущие между швов деревья. Проверяет светосигнальное оборудование.

Когда начинаются рейсы и надо продавать билеты и писать в управление отчеты, приглашает в помощники жену — она много лет проработала тут кассиром и экономистом. Теперь помогает мужу — бесплатно, конечно. В лютые холода Михалыч выдает жене шубу и пимы. Все из старых запасов — нового ему давно не положено. А Сотников аккуратный: дома в сундуке, проложенное багульником, хранится теплое обмундирование — цигейковая шуба, меховые шапки, штаны и унты, плюс техническая одежда — все это раньше выписывали работникам северных станций раз в четыре года. Качество было отменное, до сих пор все как новое.

Сергей с семьей. Фото из семейного архиваФото: Евгения Жуланова для ТД

— У нас морозы под 40 градусов — норма. А в 2013 году «Комиэнерго» отключило здесь за неуплату электроэнергию — не работали даже конвекторы, вместо них выдали мини-электростанцию на два киловатта. Этого хватает только на то, чтобы вскипятить чайник. В помещении пар изо рта шел, жену я домой отпустил, пожалел. Сидел сам несколько недель, а потом и у меня нервы сдали. Зачем я тут здоровье гроблю? Ради чего? Но потом на улице потеплело, вроде отошел и опять начал вырубать, латать, делал что мог.

— Я слышала, платят вам за эту работу 21 тысячу рублей.

— Это только года два так. Раньше было 14 тысяч, а когда самолет к нам сел — девять. Потом транспортный прокурор приехал и говорит: «Показывай свои объекты». А что мне показывать? Я сторожем числился. Так и сказал: «Не имею полномочий». Он удивился: «Как так, вертолеты сажаешь, а должность сторожа?» Дежурный журнал посмотрели — 49 вертолетов плюс большой самолет. Прокурор позвонил гендиректору «Комиавиатранса», и меня в тот же день опять сделали начальником вертолетной площадки, премию выплатили в 26 тысяч. Мы на эти деньги электрическую плиту купили, жена давно просила.

Морозы и огненные кастрюли

В здании бывшего аэропорта очень холодно, сырость давит на легкие, прошусь на улицу — дышать и греться. По дороге Михалыч вспоминает свою самую трудную зиму за 42 года работы. Случилась она в 2012-м. Тогда еще на вертолетных площадках не было светосигнального оборудования. Вместо него стояли металлические кастрюли, сваренные из труб. На дно такой жаровни укладывалась смоченная соляркой тряпка. Подожжешь — и получается факел, четыре их было на площадке.

— Партизаны во время Великой Отечественной войны так делали. Вертолет, когда садится, задувает факел. А зимой у нас темнеет уже в районе трех часов дня — как работать? Так вот, той зимой, в 2012 году, меня пригласил к себе руководитель Росавиации Александр Васильевич Нерадько. Я ему про «кастрюли» рассказал, попросил хоть какое-то светосигнальное оборудование выделить — стыдно же! Он сказал, что сейчас в большой авиации порядок наведут и за малую возьмутся. Так мы фонарей и не дождались. А потом про наш аэропорт репортаж показали по телевизору, люди стали деньги в конвертах присылать — по сто рублей, по двести. Один парень в открытку пять тысяч вложил и написал: «У меня отец тоже работает в авиации, вы мне напоминаете отца — он так же, как вы, бьется». Генерал еще какой-то звонил из Новосибирска, матом крыл чиновников: я, говорит, удивляюсь, в каких условиях вы работаете. Когда я эти деньги и весточки получал, комок к горлу подкатывал — собирал каждую копеечку, так всей страной мы накопили на светосигнальные фонари. Я их отправил в Няшабож, Брыкаланск и Кипиево. И у себя в резерве держу. Кабели у нас с 1975 года, замкнет — не смогу посадить вертолет санавиации, а этого допустить нельзя. Там же люди.

Последний рубеж и Тандзе Марья

Про санитарную авиацию Сотников может рассказывать часами. Потому что здесь она крайне необходима. Если из Ижмы еще в местной больнице помогут или в Ухту и Сыктывкар можно на поезде дотрястись, то для жителей сел, отрезанных от Ижмы реками, тайгой и болотами, это единственный шанс на спасение.

— И своих соседей я вертолетами санавиации отправлял, и друзей, и знакомых. За 42 года работы здесь всех и не пересчитать. И случаев на моей памяти очень много. Бывает, отправляешь почти крепкого человека — ан нет, не судьба. А бывает наоборот. Вон сосед мой, Костя Чудов — фамилия говорящая, — смеется в усы. — Гульнули они с другом и на машине через реку понеслись, влетели в трубу — парнишка насмерть, а у Кости костей целых не осталось. Врачи сказали: безнадежен. Ну и что? Вчера видел нашего безнадежного, бегает. Сосед другой, Борис, арку для гаража строил из оргалита, а он скользкий. Высота была всего ничего, метра три примерно, так он с нее соскользнул и врезался башкой в землю. Мы его грузим в самолет, а его полоскает, по фюзеляжу все разбросало, е-мое! Думали, совсем дело плохо. Ничего, спасла санавиация — жив, здоров, магазин недавно построил.

Чудеса в Ижме случаются часто: кто-то говорит, что тут земля спасительная, волшебная даже. Недаром именно в Ижме жила легендарная целительница и костоправ Тандзе Марья. В местном музее ей посвящена часть экспозиции. Тандзе Марья умерла в 1962 году, и поэтому многие взрослые жители ее очень хорошо помнят. Санавиации в те времена не было, и с любой проблемой бежали к целительнице. Она была дочерью оленевода — с детства лечила животных, а в молодости уже принимала людей. Тандзе Марья никогда не спрашивала, что у человека болит, — просто сажала на стул или укладывала на лавку, и уже через несколько минут хромые от нее выходили на крепких ногах, получившие травмы быстро восстанавливались. Об этом мне рассказывали местные, немало историй есть в этнографических исследованиях. Когда Тандзе Марья умерла, местные очень переживали, кто же будет их лечить. Потому что «свои руки» знахарка так никому и не передала. Но наладилось авиасообщение.

Все истории спасения ижемцев Михалыч пропускает через себя, потому что непосредственно в них участвует — помогает таскать носилки с больными, больше в аэропорту этим заниматься некому. Говорит, труднее всего принимать детей. Как-то была большая авария — три машины врезались, и в каждой по ребенку. Михалыч потом спать не мог. У самого же три дочери и семеро внуков. Потом вспоминает историю и про то, как рухнул в реку Ми-2: над рекой был трос натянут, а летчик его не заметил, зацепил и ударился об лед. Был конец марта, лед крепкий. Медбрат, который был в кабине, погиб, а больная девочка, которую они везли, лежала завернутой в большое одеяло — выжила.

— Мужчина еще был. У него жена на вахту поварихой поехала и загуляла, а он, дурак, взял, бензином себя облил и поджег. Снизу одежда спасла, а верх — лицо все обгорело. Я глянул на него, а там… — Михалыч проглотил что-то в горле, выдохнул в сторону, сдержался. — Жив остался, и слава Богу…

— Вы в Бога-то верите?

— Ну верю. Вон слышал от стюардесс, что в Ту-154, что у нас сел, пассажирка одна всю дорогу молилась, как будто даже видела, как плащом, что ли, самолет накрыло. Может, правда, а может, и нет. Слишком много чудес в той истории: почему летчики именно над Ижмой кружили? Как увидели мою полосу? Как так удачно приземлились? Как тут в Бога не верить? Это чудо.

— Чудо и то, что вы двенадцать лет до этого случая ухаживали за полосой, которая никому не нужна. Ее даже в реестрах нет давно. Зачем?

— У нас в Ижме так заведено: если ты взялся за дело, то должен вести его до конца. Вы пройдите по селу, обратите внимание, как все устроено. Здесь каждый хочет что-то сделать для жизни. Кто-то отвечает за музей, у кого-то магазин или ферма. У меня — аэропорт. Я должен за ним следить. Тут места такие, что ивняк год за годом прет между швами — если его не вырубать, на полосе лес стоять будет. Я вырубал: иной раз руками, иной раз бензопилой. За месяц вычищал.

Когда все произошло, комиссия приехала, посчитали, что положить асфальт на километр нашей полосы обойдется в 45 миллионов. А полностью восстановить аэропорт обошлось бы, по их мнению, в 60. Откуда такие цифры? Я бы уложился в 30 миллионов — но это я. И 30 миллионов у меня нет. Поэтому слежу за полосой дальше — местных гоняю. Они решили, что раз у нас самолеты не садятся, то тут на машинах гонять можно, дрова пилить, склады устраивать. Я этого безобразия не допускаю. Они мне: «Да че ты, Михалыч? У тебя же ни хрена не летает! Что тут жалеть?» Но, пока я работаю, буду жалеть. Как уйду, тогда убивайте полосу сколько хотите. Не мое будет дело.

Пятнадцать лет без отпуска

«Не его дело» начнется совсем скоро — 1 октября. В этот день Сергей Михайлович Сотников уйдет на пенсию. Документы уже подписаны, пути назад нет. Говорит, что решение это взвешенное — колебался он долго, все ждал, что план, который висит в его уже почти бывшем кабинете, заработает.

План этот привезли начальники еще в 2011 году. Когда весь мир узнал о «таежном чуде», в Ижму понаехали комиссии — все обещали реконструкцию. Михалыч верил, жил на телефоне. Иногда не выдерживал, сам звонил в «Комиавиатранс» и знакомым директорам аэропортов. Вначале вроде что-то сдвинулось, а потом заглохло. По последним сообщениям, Ижму таки вычеркнули из списков — не перспективная.

— Пока найдут мне замену, буду здесь. Хочу передать дела новому начальнику, а потом уйду.

— Но как вы без этого аэропорта? Вся жизнь же тут прошла…

— Вначале думал, что не смогу, но когда каждый день болит, свыкаешься — внутри что-то отмирает. Первые годы верил в восстановление, потом меньше и меньше. Смысла больше не вижу. Мне 61 год, я еще в силах. На пенсии буду дочке Зинаиде дом строить, в отпуск съезжу на родину в Башкирию. Я ведь в отпуске с 2004 года ни разу не был. А как уедешь? Санавиация прилетит, кому принимать? Вот и сидел.

Сергей Михайлович загремел ключами, проверил окна и фонари. На прощание потоптался у двери, махнул рукой: «Ладно, держись, Агами, мы поехали».

— Вы сказали: «Агами». Это что?

— Это позывной нашего аэропорта. Летчики так между собой его называли. Ну и я по старой привычке.

— Агами? Это что-то из языка коми?

— Не знаю, честно говоря. Наверное, просто слово красивое, как имя. Мне нравится. Жалко, что и имя это больше не услышу.

Уже дома, когда я писала этот текст, выяснила, что агами — это маленькая умная птичка, которая, если ее приручить, может заменить дворовую собаку. Но живет агами очень далеко — в Южной Америке. И в нашем суровом климате прижиться вряд ли бы смогла. Хотя, как знать, в Ижме возможно все.

Редактор — Инна Кравченко