Такие дела

Куда подевались горы?

Исса Кодзоев

«Такие дела» публикуют рассказ Кодзоева с сокращениями. Полная версия его истории и рассказы еще 25 жертв политических репрессий войдут в книгу «Мой ГУЛАГ», которую планирует издать «Музей истории ГУЛАГа». Сейчас организация собирает средства на публикацию сборника.

Стволы автоматов со всех сторон

23 февраля 1944 года в предрассветный час, когда мусульмане поднимаются на намаз, к нам постучались. Об этом вспоминал дедушка — он тогда открывал ворота. Сказали, что у мечети будет большой митинг в честь 23 февраля, дня Красной армии и Военно-морского флота. Клуба в селе не было, и массовые мероприятия обычно проводились во дворе мечети. Вот туда всех и созвали. Гудели машины, на перекрестках стояли автоматчики и пулеметчики, двор мечети был окружен кольцом солдат. Мужчин загнали во двор. На какой-то камень поднялся военный человек в белом полушубке — все офицеры были в новеньких белых полушубках, видимо, специально выдали обмундирование. Объявил, что нас выселяют, так решили партия и правительство, мы — бандиты, предатели, нам здесь жить нельзя. Сперва было гробовое молчание, потом раздались возгласы возмущения, но тут же поверх толпы началась стрельба из пулеметов — дали понять, что роптать не стоит. Что могут сделать безоружные люди? Со всех сторон на вас направлены стволы автоматов и пулеметов.

На сборы давали 15 минут. Люди навечно уходили из своего отечества, туда, где у них ничего нет, 15 минут на сборы в такой трагический день. Что успевали брать в руки, то и везли с собой. Иногда солдаты специально препятствовали тому, чтобы люди брали продукты, теплую одежду, — зло свое вымещали. Я не могу сказать, что все так делали. Говорят, находились среди солдат фронтовики, которые с нашими ингушскими и чеченскими мужчинами сражались на фронте, вот те более-менее по-человечески относились.

Отец Иссы — Аюб КодзоевФото: Музей истории ГУЛАГа

За минуты, которые выделили нашей семье на сборы, мы успели взять два мешка кукурузы, немного сушеного вяленого мяса, горшочек масла. Из постельных принадлежностей кое-что. Отец взял несколько священных книг, Коран моей матери 1911 года (он и сейчас у меня), несколько книг юридического порядка.

Выселяемых поделили на категории, нетранспортабельных приказано было оставить дома, якобы потом придет специальная санитарная команда и их повезут на поезде с врачами в хороших условиях. Некоторые с радостью оставляли таких людей. Приходила команда солдат, стариков и больных отвозили, клали на возвышенное место и с другого кургана расстреливали.

Еще засветло мы доехали до Орджоникидзе. На вокзале нас выгрузили. Уже в сумерках нас погрузили в вагоны. И покатились мы в сторону Казахстана.

Дорога в Казахстан

Везли нас в неизвестность в битком набитых товарных вагонах восемнадцать дней.

В нашем вагоне мой дедушка был старейшиной. У него спрашивали, как, когда и что делать, он отвечал. Ему было уже за сто, но он все еще был сильный и мог работать. Трудились все, работы было много: вагон прибрать, буржуйку растопить, что-нибудь приготовить. Питание горячее нам давали раз в два дня. В больших алюминиевых баках приносили какую-то кашу. Эту кашу потом женщины поровну делили между всеми. Еды было очень мало.

Остановки в среднем были раз в сутки. Самые быстрые, ловкие и решительные парни успевали принести уголь для буржуйки, воду. Люди на оправку выходили, женщины старались проползти под вагоном, чтобы оказаться на другой стороне. Но ни один в нашем вагоне не оставил ни одной очередной молитвы. Люди исполняли свои ритуалы и молились богу несмотря ни на что.

Двоюродные дедушки Иссы (слева направо: Магомед, Атаби, Сельмурза)Фото: Музей истории ГУЛАГа

Очень тяжело было с водой. Ее экономили, умывались, вытираясь едва влажными полотенцами. Когда запасы кончались, дед распоряжался взрослым больше не пить, а оставить детям. Для омовения в исламе указывается норма воды — минимум половина литра. Когда воды не было, использовали сухое омовение.

Дорога была трагической. В соседнем вагоне старушка умирала. И у нее был единственный сын. Она была, наверное, в беспамятстве и твердила, что хочет молоко. На одной из остановок ее сын взял солдатский котелок и побежал на станцию. Где-то он купил это молоко. Я хорошо помню тот котелок, сейчас военные котелки вроде сплющенные, а тогда они были круглые алюминиевые белые. Мужчина был в полушубке, в левой руке у него был котелок. Поезд уже двинулся, и он бежал. Очень он старался догнать наш вагон. Дверцы вагона еще не были закрыты, в них стоял солдат, и я сквозь него видел, как этот человек бежит. И когда солдат понял, что мужчина нас уже не догонит, он выстрелил. Я помню, как плеснуло молоко, — очень часто мне это снится. И он растянулся на снегу. Это был рядовой случай.
Бывали случаи смерти. Особенно много умирало людей, выселенных с гор. Это абсолютно вольные люди, их затолкали, как мух, в коробочку, и они не выдерживали. Медицинской помощи нам не оказывали, не было ни одного врача ни в одном вагоне. Но в отчетах НКВД санитарный час обозначался.

На каждой станции, когда поезд на 15-20 минут останавливался, входили солдаты и проверяли, нет ли умерших. Люди скрывали, потому что надеялись предать тела земле по-человечески там, куда прибудут. У одного мужчины умерла мать, он положил ее к стенке, прикрыл одеялом, а сам лег к ней спиной — он надеялся, что ее не найдут. Солдаты отобрали у него тело матери и выбросили в снег. Если кто-то сопротивлялся и не отдавал умершего, раздавались автоматные очереди. С нами не нянчились: малейшее недоразумение и несогласие — расстрел. Конечно, везти трупы две-три недели невозможно. На больших станциях их сгружали на пол, а на малых, где не было помещений, родственники зарывали тела прямо в снег. Обязательно читали молитву, но уже потом, в поезде.

Временное удостоверение сроком на один год, выданное спецпоселенцу А.Э. Кодзоеву, 7 августа 1949 годаФото: Музей истории ГУЛАГа

Мы приехали ночью. Сказать, что была темная ночь, нельзя, потому что все было белым-бело. Нас сгрузили на снег и оставили ждать до утра. Поезд уехал. Был страшный мороз. Костер разжечь нечем. Мы люди южные, в тапочках многие. Бабушка завернула меня в одеяло. Какой-то мужчина ходил между рядами людей и говорил: «Двигайтесь, шевелитесь, тот, кто засыпает, больше не проснется». Он поднимал тех, кто засыпал. Старики вспоминали, он многим спас жизнь. В ту ночь, я думаю, третья часть приехавших людей погибла. Наутро сидело по два-три замерзших вместе тела: отец, мать, ребенок. Особенно много было детей, кто-то лежал. Жуткая картина.

Окраинка

Когда взошло солнце, я посмотрел вокруг и спросил, куда подевались горы, где они? Дома, в Ангуште, моя кровать стояла у окна, и я всегда видел гору, она нависала прямо над окном. Бабушка ответила мне, что здесь нет гор, это такая страна — ровная. Куда ни глянь — снег, небо от земли отличить невозможно. И пронизывающий холод. Это был ад, только не огненный, а морозный. «Бабушка, давай поедем домой!» — сказал я ей. Она дала мне кусочек мяса и замерзшего кукурузного хлеба, чурека, но я никак не мог его откусить, помню, я его сосал.

Исса Кодзоев (в шарфе) с ингушским поэтом Али Хашагульговым, Мордовия, ИТЛ п/я ЖХ-385/11, 1965 годФото: Музей истории ГУЛАГа

Подъехали сани, запряженные в основном волами, много саней — это председатели колхозов приехали себе забирать рабочий люд. Где много детей — не надо! Их кормить придется. А если в семье несколько взрослых работоспособных человек, тех забирали. Это очень походило на работорговлю. Кого не разобрали — женщины, старики и дети еще три ночи там оставались сидеть. Рассказывали, потом их перевезли в какой-то клуб, там было очень холодно, как на улице. Представляете, клуб не отапливается, 31-32 градуса мороза на улице.

Село, в которое мы приехали, называлось Окраинка. Это Кустанайская область, Орджоникидзевский район, колхоз «Путь к коммунизму». От Челябинска 100 километров.

Мой отец был столяр по профессии. Он долго болел туберкулезом и впоследствии от этой болезни умер. Но работал он до последнего дня. От голодной смерти нашу семью и спасло то, что он был хороший мастер своего дела. Из нашей семьи, состоявшей из 13 человек, семеро ходили на работу.

Рукопись стихотворения «Бабочка»Фото: Музей истории ГУЛАГа

Существовало такое понятие — трудодни. Можно было за день заработать трудодень, а за некоторые очень тяжелые работы — полтора, а то и два трудодня. Мой отец имел чистый трудодень каждый день, потому что работал в мастерской. Работали за минимальную еду, просто чтобы душа держалась в теле. Председатель колхоза Михайлюк был маленьким Сталиным, о людях не думал, главным для него была работа. Люди могли умирать с голоду, главное, чтобы они выполнили заготовки. После того, как государство все забирало, там мало чего оставалось. На трудодни — 100 граммов, 200 граммов…Первый раз, когда мы получили за год шесть мешков пшеницы, мы говорили — вот это житуха!
Хлеба я досыта наелся первый раз в 1948-м году. Где-то в 1950-м году в первый раз увидели деньги.

«Съист!»

Поначалу в селе к нам относились очень плохо, потому что обкомовские работники, нквдшники собирали людей и читали лекции: едут людоеды, головорезы, остерегайтесь их, берегите своих детей. Я помню, как первую весну вышел на улицу, и там бегали украинчата. Я издалека за ними наблюдал и знал имя каждого мальчика и девочки, потому что они играли и окликали друг друга. Мне тоже хотелось играть. Я подхожу к ним, а они — врассыпную. «Съист!» — по-украински кричат.

Исса с Али и Мадиной Хашагульговыми и братом Шамсадином (справа)Фото: Музей истории ГУЛАГа

С ингушскими детишками мы тоже играли, но интересно же играть со всеми. Например, мы жили так, что от нас до других ингушей было далеко, и шестилетнему ребенку страшно одному идти через неизвестное село. А здесь у меня под рукой украинчата в свои игры играют, веселятся, разговаривают. Позже мы научили их ингушским играм. У нас, у ингушей, есть детский ритуал прошения дождя у Бога: ряженые дети надевают на себя ветки, траву, бурьян, ходят по домам и молитвы читают, у вашего двора прочитали, вы берете ведро и на этого ряженого выливаете. Все вместе играли — украинцы, молдаване, ингуши, казахи. Мы научились Пасху праздновать! Поздравительные слова выучили, ходили по дворам и поздравляли всех.

В селе жили всего две казахские семьи, остальные — разных национальностей. Семей пятнадцать ингушей, одна семья чеченская, две молдавские — их еще с 30-х годов выселили как кулаков, три семьи белорусы, украинцы и даже один курд. Много было немцев, семей десять. Они были в ужасном состоянии — война! Местное население относилось к ним как к фашистам. В школе некоторые учителя меня называли бандитом, а немцев — фашистами. Могли сказать: «А ну-ка, ты, фашистенок», или «Эй, бандючонок». Мы почти привыкли к такому обращению и даже гордились этим. Значит, я нормальный. Если какого ингушенка или чечененка не называли бандитом, значит, он или сексот, или нехорошее что-то.

Исса с женой Раисой 1969 годФото: Музей истории ГУЛАГа

[Помню как] я стоял на улице, а в доме у нас молились — отец собрал сельскую паству. Вдруг вижу, по улице бежит девушка-немка, волосы растрепанные, и кричит: «Война закончилась! » Я зашел в дом, встал в дверях и сказал: «Война закончилась!» Все повернулись ко мне. Я говорю: «Там тетя бежала, кричала, война закончилась». И тогда они сотворили молитву. Семь стариков, сначала мой отец помолился, как имам, потом все остальные, возблагодарили Бога, за то, что это великое человекопобоище кончилось.

Обещал вести себя нормально

В 1952-м году умер мой отец, и я попал в интернат для репрессированных в поселке Денисовка. Проучился я там недолго, после окончания пятого класса мне вернули документы и сказали на следующий год в интернат не приезжать, потому что места для меня нет, оно отдано для ребенка фронтовика. Я поехал к дяде домой, первую четверть раз-два в неделю ходил в соседнее село за 12 километров в школу, мне было интересно, и я очень хотел учиться. И тогда я написал письмо председателю районо. В письме я рассказал, что я ингуш и хочу учиться, что у меня нет родителей, я сирота, окончил пятый класс, обещал вести себя нормально.

Детское такое письмо, ну что может написать шестиклассник? Однажды подозвал меня директор школы и говорит: «Тебя вызывают в районо». Дает мне бумагу и показывает адрес. Помню, что был очень холодный день. Я сел на борт грузовой машины, доехал до районо, но был уже вечер, и все ушли домой. И тогда я начал ходить и спрашивать, где живет районо? Наконец мне показали дом, я постучался. Мне открыла женщина-казашка. Говорю, я — Кодзоев Исса, ингуш, я писал письмо в районо. Она привела мужа, он меня спросил про письмо. Оказывается, оно его очень задело, мое письмо.

Сопроводительная записка председателя Верховного суда Чечено-Ингушской АССР И. А. Албастова к возвращенной И. А. Кодзоеву тетради с записями «Казахстанский дневник». 26 июня 1990 годаФото: Музей истории ГУЛАГа

Меня хорошо приняли. Принесли большую чашку с теплой водой и с мылом, я помылся, а его жена мыла мне ноги — это было первый раз в моей жизни. Меня накормили.

Очень хороший человек был этот казах, он искал для меня место, ходил и звонил. Нашлось оно в интернате в селе Ливановка Камышинского района.

Встретили меня [в интернате] хорошо, сразу отвели в столовую. Надежда Васильевна, наша кухарка, большую миску борща мне поставила: «Все ешь, а то половником по голове огрею, сукин сын». А я и без нее бы все уплел!

В интернате было семнадцать девочек и тринадцать мальчиков. Бывший помещичий дом, широкий коридор посередине, с одной стороны мальчики, с другой — девочки. Полные сироты, как я, жили на полном обеспечении круглый год. По национальности — русские, украинцы, казахи, немцы, девочки-литовки были. Так я жил с шестого по десятый класс, до 1956 года.

«Мы не виноваты!»

Когда Сталин умер, нас собрали в клубе. Детвора ингушская впереди на полу, на портфелях, старшие — сзади. Вышел парторг, хороший мужик, начал говорить: «Вождь мирового пролетариата… — все семнадцать титулов его перечислил — Иосиф Виссарионович Сталин после непродолжительной болезни скончался!» А тогда же было принято хлопать после слов «Иосиф Виссарионович», и эти ингушата вдруг радостно так захлопали — урааа! Их оттуда пинками, пинками всех вытурили! К счастью, никакого политического дела на них заведено не было. Потом нас заставили плакать. Попробуйте не плакать! На следующий же день придут и заберут вас. Бабы впереди начали хныкать. Но некоторые действительно плакали, фронтовики, которые «За Родину, за Сталина!» — я их понимаю. Я не плакал, я делал вид.

Исса с лагерными друзьями, 2009 годФото: Музей истории ГУЛАГа

1956 год, я был на зимних каникулах у дяди. В один день по селу вдруг начали ходить конторские уборщицы и собирать людей: «На собранию, на собранию!» Никто ничего не знал, говорили, что пришла какая-то бумага из ЦК. Поехали туда, где читают письмо. И вдруг объявляют про разоблачение культа личности Сталина, про то, что ингушей, чеченцев, кабардинцев, балкарцев, карачаевцев репрессировали незаконно. Местные ингуши заволновались, начали переглядываться, и один из них говорит русскому: «Помнишь, я тебе сказал, что мы не виноваты!» Вот так объявили, что мы не бандиты, что мы обыкновенные нормальные люди, как все. Трудно передать, что это был за день. Это был день, когда меня окунули в море радости, в море чего-то светлого. С сердца сняли гарь. Мы очень хвастали перед другими этой бумагой. Потом не раз приезжали из обкома, не только читали письмо, но и разъяснительную беседу проводили. Хрущева обожали. В каждом ингушском доме был его портрет. И сейчас старое поколение, когда бывают в Москве, обязательно посещают могилу Хрущева.

В тот же год после ноябрьских каникул я отправился на Кавказ. Приехал двоюродный брат, сказал, что они возвращаются, и дядя хочет, чтобы я поехал с ними. Я ворвался к директору со словами: «Иван Маркович, отдайте мои документы, я хочу домой». Он говорит: «Куда домой? Ты окончишь школу, я тебе дам полный аттестат и потом поедешь». Я говорю: «Нет! Я сейчас хочу домой, если Вы не отдадите, я так поеду». Он постоял у окна, затем полез в карман, достал какие-то деньги, я не помню, сколько их было, в глазах у него стояли слезы. «Аж завидно», — сказал. И я отправился домой.

Перелетные птицы

Стояла глубокая осень, когда мы отправились на родину. Целый автопоезд. Дедушка Берс, ему было уже за сто, — позже я напишу о нем в «Казахстанском дневнике», сказал, давайте попрощаемся с нашими погибшими. Мы повернули на кладбище. Было слышно, как он кричал, прощался. Все плакали. Это была жуткая картина.

Приехали на станцию, погрузились. Во всех поездах только чеченцы и ингуши. И все на юг. Как перелетные птицы. Русскую речь очень редко можно было услышать.

У моего дяди были карманные часы с красивой длинной серебряной цепочкой. Они у него остановились, когда нас депортировали. В Казахстане он надевал их просто как украшение, когда ехал на свадьбу, на торжество. И вот, когда мы въехали на территорию Кавказа, слышим, что-то тикает. Мой двоюродный брат говорит: «Отец, это, верно, твои часы». Дядя отвечает: «Что ты, они уже 13 лет не ходят!» Достали их, а они идут! Вот такое чудо с нами случилось. Они шли потом долго-долго.

Исса КодзоевФото: Музей истории ГУЛАГа

На первой чечено-ингушской станции кто-то сорвал стоп-кран. Открылись двери. Что это было! Описать очень трудно. Все ринулись вниз, легли плашмя на землю, целовали ее, плакали, кричали: «Родина, родина!..» Я сначала не понял, а потом и меня захватило.

6 декабря 1956 года в Орджоникидзе мы сошли с поезда. Из 13 человек нашей семьи назад вернулось семеро. Отец, дед, бабушка, малолетние братья и сестры умерли, а мачеху увезли родственники в другой край.

***
В 1957 году Исса Кодзоев поступил на филологический факультет Чечено-Ингушского педагогического института. Во время учебы записывал воспоминания чеченцев и ингушей о депортации и жизни в Казахстане. Рукопись получила название «Казахстанский дневник». 10 сентября 1963 года Кодзоева приговорили к четырем годам лишения свободы за антисоветскую националистическую пропаганду, изготовление националистической литературы.

После освобождения он продолжил отстаивать права своего народа и основал общественно-политическую организацию «Нийсхо». Ведет активную литературную деятельность.

Exit mobile version