Перевал Пеликова

Сейчас, по словам Валерия Зенкова, местного бизнесмена и создателя организации «Социальная помощь и поддержка ивдельских манси», кроме газовиков в Ивделе никого особо и не осталось. Наверное, дела в городе были бы еще хуже, чем есть, если бы не ренессанс «тайны перевала Дятлова». В начале десятых очерк исследователя Алексея Ракитина и множество последующих публикаций спровоцировали новую волну интереса к трагической и таинственной гибели девятерых членов тургруппы, намеревавшейся покорить гору Отортен. С тех пор перевал стал местом паломничества туристов со всего мира и одной из главных достопримечательностей Северного Урала. Дорога к нему проходит через Ивдель — от города до перевала примерно 200 километров — и местные предприниматели как могут используют этот туристический бум.

Зенков с компаньоном — как раз из таких предпринимателей. Несколько лет назад они построили неподалеку от Ушмы туристическую базу на четыре домика и постепенно перезнакомились со всеми жителями деревни, а с некоторыми наладили деловые контакты и даже подружились, по возможности помогая с транспортом, заготовкой дров и прочими бытовыми делами. К лету 2018 года Зенков даже оформил общественную организацию, в рамках которой он вместе с партнерами и единомышленниками, помимо юридической и организационной помощи, пытается обучать манси разным специальностям, а затем (правда, пока не очень успешно) подыскивать им работу инструкторов или водителей снегоходов. Профиль такой работы неизменно связан с туризмом: Ушма находится в паре шагов от той самой дороги, по которой туристы ездят на перевал Дятлова.

Еще пятнадцать лет назад все было иначе, Ушмы как таковой не существовало, а три десятка манси обитали в Тресколье, самом северном поселке в Свердловской области, в 1964 году объединившем 34 манси из восьми юрт (так называются уединенные лесные поселения на одну или несколько семей). Судя по воспоминаниям местных этнографов, это был вполне себе аутентичный поселок — со срубами, поставленными на пеньки («курьи ножки»), охранными амулетами в виде черепов животных и прочим. В 2005 году в Тресколье произошел пожар (причины неизвестны) — сгорело больше половины домов. Новые домики для погорельцев выстроили в Ушме, в восьми километрах от Тресколья. Тут уже ни о какой аутентике не шло и речи, дома были самые обычные, из бруса. Год назад ивдельские власти выделили деньги на обшивку этих домов сайдингом, что окончательно лишило деревню национального колорита. Тем не менее многие туристы по пути на перевал Дятлова считают своим долгом заглянуть в Ушму — повидаться с местными, расценивая это как один из пунктов развлекательной программы.

В Ушме проживают представители трех родов: Пеликовых, Анямовых и Бахтияровых. Рассказывая о жителях поселка, Зенков вспоминает в первую очередь Николая Анямова, как самого «дельного». Видимо, потому что тот не пьет, живет с женой и воспитывает пятерых детей, двое из которых усыновленные, — Николай взял их в семью после того, как их маму Марину, его родную сестру, зарезали в собственной квартире в Ивделе. Большая семья Анямовых живет в основном за счет пособий и охоты.

«Вообще охотиться им можно, — объясняет Зенков, — но что такое этот промысел? Им на правах малочисленного коренного народа можно добывать столько, сколько нужно им самим, а вот с продажей уже проблемы. Убил ты медведя, и что с ним делать? Мясо его жрать неделями? Соболи, так те нынче и не стоят почти ничего. А курить, например, всем хочется. Женщины у них шитьем занимаются, но на эти деньги тоже не прожить, они же не ткацкая фабрика. Унты шьются неделю, продают они их по три-пять тысяч рублей, так и то — из чего шить? Оленей нет, а лосей мужики почти не добывают, пьют потому что. Да и людей в мансийских поселениях все меньше — поумирали, пострелялись и тому подобное, человек десять исчезло на Севере. Конкретно в Ушме в этом году — пять человек, два года назад — два человека. Один утонул, один замерз в лесу. Ну а сейчас вы знаете, тоже утонули».

Отвечая на вопрос о причинах трагедии, Зенков только пожимает плечами: «Мотор заглох, и течением утащило. Течение сильное, вода холодная». Ни у общественности в Ивделе, ни, как выяснилось позже, у самих манси нет сомнений в том, как все произошло: Паша Анямов, скорее всего, был нетрезв и потерял управление. Споры возникают только по двум вопросам. Во-первых, жив ли Паша, тело которого все еще не нашли, или нет. Ведь если бы его задержали и дознались, что он был пьян, то ему пришлось бы отвечать за гибель семьи. Тринадцать лет назад он уже попадал в аварию — перевернулся на лодке с собственной матерью. Мать погибла, а он выжил. Сейчас почти никто не исключает, что ему удалось обмануть смерть вновь.

И второй вопрос — кто виноват? Говоря о степени вины, и Зенков, и все манси, с которыми нам предстоит поговорить, имеют в виду разные побочные вопросы, — виноват ли один житель села в том, что мог поехать вместо Паши, но не сделал этого, виноват ли другой житель села в том, что попросил Пашу подвезти семью, и так далее. Под таким углом вопрос вины не так важен для следствия, но зато он отравляет жизнь немногочисленным жителям маленького поселка, почти полностью изолированного от внешнего мира.

«Миша уверен, что Паша скрывается, — поясняет Зенков. — Он пьет, ходит по поселку и нагоняет жути, говорит, что постреляет всех. Неспокойно там сейчас. А с другой стороны, там всегда неспокойно».

Валерий Зенков со своей организацией помогал жителям Ушмы после трагедии — несколько раз возил Мишу на опознание жены и детей в морг, сделал погибшим свидетельства о рождении и о смерти, подкинул немного денег на сопутствующие нужды и постарался проследить, чтобы Миша их не пропил. Закупил на каждого жителя Ушмы спасательные жилеты. А еще привез гробы — манси решили похоронить погибших в Тресколье, на родовом кладбище. Добираться до Тресколья восемь километров с гробами по размытой дороге было отдельным испытанием — не в меру разлившиеся реки в этом году отпугнули даже туристов-экстремалов.

«Нам бы выйти на Министерство обороны, — вздыхает Зенков. — Они же списанную технику все равно продают туда-сюда. Нам бы тут очень пригодилась».

Дорога на Ушму. ЗеКа, ЧК и манси

Пока что списанной техники Минобороны ни у кого в распоряжении нет. Зато есть вахтовый автобус на базе КАМАЗа, кроме него и «Урала», по здешним дорогам никто не проедет. «Уралы» есть у многих жителей Ивделя, которые используют их, чтобы транспортировать туристов до перевала Дятлова. Стоит это, говорят, каких-то безумных денег — до 20 тысяч за 200 километров пути, но поток желающих совершить это путешествие не ослабевает ни летом, ни зимой. Зенков шутит, что дорога до перевала Дятлова в последнее время стала более оживленной, чем любая ивдельская улица. Хотя, на самом деле, ничего смешного тут нет: эта дорога сослужила манси плохую службу. С тех пор, как они перебрались из Тресколья в Ушму, расположенную поблизости от туристической дороги, они помимо своей воли стали туристической достопримечательностью. По дороге на перевал Дятлова или с него туристы непременно заезжают в Ушму познакомиться с местными и непременно с ними пьют.

«Как будто спецом это сделали, — сокрушается Зенков, имея в виду переселение манси со старого места на новое. — Эту проблему никто решить не может. Если б манси оставались в Тресколье, к ним бы особо не ездили, кому охота лишние восемь километров ехать по бездорожью? Им бы на старом месте домики отстроить, они бы дольше жили бы и меньше пили бы».

Впрочем, не факт, что такой небольшой крюк отпугнул бы туристов, готовых ехать 200 километров по чудовищной дороге, соединяющей Ивдель и самую близкую к перевалу Дятлова базу Ильича. От Ивделя до Ушмы, в свою очередь, 150 километров, но покрыть это расстояние можно в лучшем случае за шесть часов, и то, если повезет.

Нам везет. Во-первых, нам подвернулась вахтовка, которая едет до Ушмы, чтобы к следующему утру доставить взрослых манси на медосмотр, а детей — в интернат после летних каникул. И она обошлась нам много дешевле двадцати тысяч. Во-вторых, погода выдалась отличная, а Денис, водитель вахтовки, знает каждую яму на этой дороге. Денис — бывший сотрудник одной из окрестных колоний, ныне закрытых и расформированных. В девяностые пришел туда работать в пожарной охране, потом оказался на должности надзирателя.

Все время, что тянется дорога, мы сидим в кабине и слушаем его рассказы о бытности надзирателем, о жизни и работе, о нравах Северного Урала, о группе Дятлова (версия Дениса — сотрудники западных спецслужб), ну, и, конечно, о быте манси. Водитель, который для них уже много лет олицетворяет связь с Большой землей, относится к ним с долей презрения, но без враждебности, как к этаким «меньшим братьям»:

«Не знаю, почему столько внимания этим ушминским мансям, дома им построили, то-сё. Другие манси сами домики себе строят и сами утепляют. А эти просто сидят на иждивении государства, бухают и жалуются. Щас точно говорю: приеду, и минимум двое подойдут: “Дай опохмелиться”. Ни “пожалуйста”, ничего — просто “дай”».

На самом деле, все «юрты» здесь примерно в равных условиях — просто некоторые из соседних поселений оказались в зоне разработок УГМК (Уральской горно-металлургической компании), которая, как может, компенсирует им связанные с разработками неудобства. В непосредственной близости от Ушмы таких разработок нет — только леса, карьеры, каменоломни и бывшие зоны.

«У меня отец про эти места говорил так: “Здесь только ЗеКа, ЧК и манси”, — смеется Денис, оглядываясь на каменные карьеры вокруг. — Тут вот, например, мужика мертвого нашли».

Денис вспоминает, что раньше, еще в девяностые, до Вижая дважды в день ходил автобус с кондуктором, а сейчас такое трудно вообразить: на всей дороге до Ушмы, которую минимум четыре раза пересекают реки, не осталось ни одного моста, все они были сломаны или снесены водным потоком. Новых так и не построили. Именно поэтому жизнь манси так зависит от дождей, мы, например, целый месяц не могли попасть к ним просто потому, что четыре реки, пересекающие дорогу, слишком сильно разлились, и вахтовка не могла их преодолеть. К счастью, несколько сухих дней в середине сентября все же выдалось, поэтому мы спокойно преодолеваем Лозьву в районе Вижая и устраиваем привал на берегу. Пока Денис разогревает чай, обхватив кружку плоскогубцами и нагревая ее газовой горелкой, из леса выезжает УАЗик и останавливается около нас: это Валерий Анямов вместе со своей семьей поехал в Ивдель по каким-то юридическим делам.

Вижай. Волк

Валерий Анямов, наверное, самый «медийный» житель Ушмы. Еще задолго до трагедии к нему часто обращались журналисты, интересующиеся жизнью манси в Свердловской области, и много снимали его на камеру. К телекамере Анямов привык: сам несколько лет работал оператором в телекомпании «Югра». А после этого был помощником депутата в Ханты-Мансийске:

«Я изначально хотел получить образование, отучиться на оператора. Да и мир хотелось посмотреть. А в помощники меня, можно сказать, случайно занесло. Хотел денег заработать и правда заработал за год больше, чем за четыре года на ТВ. Но мне быстро надоело — сколько бы ни прожил в городе, все время ощущал себя там как в командировке. Сколько волка ни корми — он все в лес смотрит».

Поэтому Анямов пошел на понижение: отказался от большой зарплаты, вернулся в родной поселок и устроился егерем в Ивдельском заказнике. Но даже это для его односельчан — невиданные карьерные высоты. Сегодня Анямов — единственный официально трудоустроенный житель Ушмы.

«Остальные? — пожимает плечами Валерий. — Ну, остальные безработные. У кого пенсии, у кого детские пособия, кому из леса что перепадет. Мы же что в лесу найдем, тем и живем. Раньше рыба была, но в последнее время все меньше. Считай, что и нету ее уже».

Он сам толком не понимает, почему в свое время смог вырваться из Ушмы, получить образование и найти работу, а остальные не смогли и не захотели — сегодня, по его словам, выжить в лесу всем одинаково трудно, раньше было как-то проще. Примеру Анямова последовали только его сестра и племянник — оба в свое время получили высшее образование, но сестра уже умерла, а племянник утонул «по пьяному делу».

«Все зло оттуда идет — от так называемых “отдыхающих”, которые приезжают и наших спаивают, — с досадой говорит Анямов. — Это всегда было, даже в советское время: я еще застал, как с Ивделя, в котором тогда был еще гидролизный завод, приезжали местные со спиртом, меняли его на оленину, пьянствовали здесь же. Как вспомнишь — ужас и страх, что было. Нашим ведь нельзя пить, они как подопьют, так маленько добрые делаются, все отдают. Потом трезвеют, а дома нет ничего».

Перед тем, как продолжить путь в Ивдель, Валерий предупреждает, что толково пообщаться с кем-то в Ушме нам сейчас вряд ли удастся — манси вообще не отличаются разговорчивостью, а уж те жители деревни, кто там сейчас остался, и подавно. До того, как это проверить, нам предстоит еще часа три трястись на кочках и дорожных выбоинах.

Ушма. Сумерки

В Ушму мы прибываем уже в сумерках. Манси живут по обе стороны от речки Лозьвы, через которую переправляются или вброд, или на лодках. Денис забрасывает нас на другой берег, а сам отгоняет вахтовку и заваливается спать прямо в салоне, чтобы к утру быть в медпункте, нам всем придется встать в два часа ночи.

Перед этим он вверяет нас Коле Анямову, молодому парню, которого Зенков упоминал как едва ли не единственного мужчину-трезвенника в Ушме. Коля, несмотря на свою молодость и самодисциплину, не последовал примеру Валерия, никуда не уехал и создал в Ушме семью — он один из тех, кто с утра отвезет детей в интернат села Полуночное и попрощается с ними до новогодних праздников. Коля зарабатывает на жизнь охотой, рыбалкой и собирательством, так что, как и большинство односельчан, может неделями напролет не иметь дел с деньгами, выменивая все, что ему нужно, у туристов (которым он иногда помогает с транспортировкой от Вижая) и проезжих ивдельских водителей.

Коля помогает нам обустроиться на ночь в доме Валерия Анямова, раз уж он так удачно уехал и оставил дом пустым. Впрочем, «обустроиться» — сильно сказано, потому что обустраиваться особо негде. Дом пуст в прямом смысле: кроме двух кроватных сеток на полу, небольшого столика и умывальника, в нем ничего нет. При этом у нас не возникает мысли обвинить манси в негостеприимности, вероятно, дело как раз в том, что это и есть самый лучший дом в Ушме. После этого рассуждения Дениса о том, как власти «избаловали» местных манси дотациями, выглядят еще более странными, чем раньше.

Пока мы разбираемся с дверным замком и скидываем лишние вещи, сумерки сгущаются, и, кажется, одновременно с этим вымирает и Ушма. С наступлением темноты жители деревни разбрелись по домам, даже не зажигая в них свет. На улице мы встречаем только двоих. Первой из них оказывается баба Маша. Когда-то она жила в Тюменской области, а потом ей стало трудно справляться с хозяйством в одиночестве, и она перебралась к родственникам в Ушму. Это редкий пример человека, за счет которого население Ушмы хоть немного увеличилось.

«Молодые девушки за русских выходят, — стесняясь, рассказывает баба Маша. — Девушки уезжают и не возвращаются, а парни возвращаются. Но охотиться и ходить по лесу они не умеют уже. А я свое отходила уже. Медведя не била, но лося била».

Она вспоминает эту историю как одну из самых ярких в своей жизни: лося она встретила неподалеку от деревни, и, чтобы дотащить тушу до дома, понадобилось сбегать за подмогой. Баба Маша — одна из последних местных жительниц, кто вообще имел дело с крупными дикими животными (молодежь, по ее словам, давно уже не обучается охоте, а «только музыку слушает»). И еще она — одна из последних, кто в действительности сохраняет верования предков. Для нее река священна, для молодежи — нет.

Для Михаила Пеликова, отца погибшего семейства, которого мы встречаем здесь уже в глубоких сумерках, тоже нет ничего священного.

«Я уже ни во что не верю. Ни во что и никому не верю», — говорит он мне, когда я осторожно задаю ему вопрос о священном статусе реки. Это единственный вопрос в нашем разговоре, который, пусть опосредованно, касается пережитой им трагедии. Ее обстоятельства давно известны во всех деталях. А обстоятельства жизни Михаила… Каковы могут быть обстоятельства жизни человека, который одномоментно потерял семью?

Михаилу Пеликову 37, но выглядит он намного старше. У него асимметричное лицо — несколько лет назад он пошел на охоту и выстрелил себе в голову (я вспомнил, как Денис бросал в его адрес: «Стреляный, косорылый»). Одни говорят, что с ним, опытным охотником, это произошло случайно. Другие — что не случайно. Как и все здесь, Михаил занимался сбором ягод и грибов, охотой, заготовкой пушнины. Теперь он только пьет. Пьют здесь, как мы уже уяснили, многие, но Пеликов пьет особенно страшно и люто. В пьяном виде он становится угрозой для всех вокруг — начинает задирать односельчан, обвинять их, провоцировать конфликты. В трезвом виде он мало разговаривает и много плачет. Я рассчитывал не расстраивать его и не рассказывать потом о его слезах, как это сделали парой недель ранее свердловские журналисты, приехавшие сюда вместе с омбудсменом Татьяной Мерзляковой. Но ничего не получается: он начинает плакать, стоит только ему услышать о реке.

Плакать и думать о затянувшихся поисках — те, по его словам, давно прекращены, и надеяться ему, кроме себя, не на кого: ни на МЧС, ни на соседей. Он говорит, что продолжил бы поиски самостоятельно, но для того, чтобы помочь ему управиться с лодкой, нужен компаньон: поначалу односельчане с охотой помогали ему, но постепенно Пеликов остался единственным, кто не опустил руки и не счел это занятие бессмысленным. Так что теперь он просто изводится в деревне, не в силах что-либо предпринять.

Мы оставляем его, чтобы он успел хоть немного отдохнуть. Как только за ним захлопывается дверь, наступает абсолютная тишина, прерываемая только мерным пищанием спутникового таксофона. Как верно заметил еще в 2010 году побывавший здесь блогер Илья Абрамов, этот телефон — единственное проявление государства в Ушме. Больше здесь нет ничего — ни фельдшерского пункта, ни милицейского участка, ни пожарной части, ни школы. Лес, река, несколько домов и телефон, нелепый в своей современности, не соответствующей антуражу. Впрочем, о необходимости обустройства в Ушме хотя бы начальной школы говорят уже давно. Омбудсмен Татьяна Мерзлякова обещала поднять этот вопрос в администрации Свердловской области, тем более, что все манси, с которыми мы разговаривали, поддерживают эту идею. Как минимум потому, что, если бы школа и хотя бы какой-то медпункт находились в Ушме, им не пришлось бы возить детей на медосмотр за сотню километров, добираясь на попутных машинах и моторных лодках. Если бы школа и медпункт находились в Ушме, Михаил Пеликов, возможно, не потерял бы семью.

Через пару часов пищание таксофона заглушает гудок вахтового автобуса. Постепенно, уже после того, как раздраженный Денис начинает ходить по деревне и ругаться, к автобусу подтягиваются манси. Видимо, ночная тишина казалась обманчивой и спали далеко не все из них, потому что некоторые, в том числе Михаил, то ли уже, то ли еще пьяны. Два или три человека отказываются ехать вовсе. Только теперь я понимаю, почему Денис так настороженно отнесся к незнакомому УАЗику, стоявшему около одного из домов. Видимо, к манси приехали новые гости. Может, туристы. Может, охотники. Впрочем, какая разница?

В полном составе в вахтовку загружается только семейство Коли Анямова, и машина трогается, но через десять минут в кабине загорается сигнальная лампочка — просьба остановки от пассажиров. Денис идет открывать салон, и по доносящейся ругани мы понимаем, что там случилась затеянная Михаилом драка. Я выхожу из кабины, опасаясь, как бы водитель кого-нибудь не побил, но ничего подобного не происходит: чтобы привести Михаила в чувство, Денису потребовалось несколько злых слов и ничего больше. Пеликов стоял перед ним, моментально протрезвевший после приступа ярости, и выглядел особенно обессиленным и отрешенным.

Полуночное. Прощание

К моменту нашего приезда в Полуночное на улице уже окончательно рассвело. Село скрыто в осеннем тумане, до приезда фельдшеров остается еще почти час. Дети с матерями остаются в вахтовке, мужчины разбредаются кто куда. Михаил ушел за сигаретами, но куда-то подевался — все тут же сошлись во мнении, что в дополнение к сигаретам он уже купил водки. Мы с водителем сидим в кабине, он разогревает чай своим фирменным способом и как обычно бесится: на этот раз, потому что манси не могут определиться с планами на обратную дорогу, а часть из них вообще не хочет возвращаться в ближайшие дни.

Попив чай, мы перемещаемся в салон — поболтать с теми, кто вчера уже спал на момент нашего приезда. В салоне прохладно — Денис не включает печь. То ли потому, что, как он утверждает, манси лучше переносят прохладу, чем жару, то ли не может забыть им, как однажды они по недосмотру поставили на эту печь целый ящик сливочного масла.

Среди прочих в салоне остался Прокопий Бахтияров, самый пожилой и, пожалуй, самый колоритный житель Ушмы. Прокопий — отец погибшей Светы Бахтияровой — сейчас живет в одном доме с Мишей, и они как могут поддерживают друг друга. Вчера он не был расположен к разговорам, зато сегодня ударился в воспоминания — рассказал, как долгие годы пас оленей. Тогда, еще в шестидесятых, оленьи стада здесь исчислялись сотнями голов, и по весне он уходил далеко от родной юрты, за границу Коми АССР, а возвращался только к зиме. Но еще при Советском Союзе стада стали редеть и поредели до такой степени, что резать их стали только по праздникам. На вопрос о том, религиозные ли это праздники, Прокопий, улыбаясь, отвечает: «Да на Новый год, например, закусывать-то чем-то надо!» А потом оставшихся оленей скосила какая-то болезнь копыт, и поэтому даже унты, которые традиционно делались из оленьих шкур, сейчас приходится шить из лося.

Главная изготовительница унтов — Галя Анямова, жена Николая — сидит здесь же. Она полностью поглощена возней с детьми, с которыми ей уже через пару часов предстоит расстаться как минимум до Нового года. Дети, по ее словам, уже примерно определились с планами на будущую жизнь, старший, например, после выпуска из интерната пойдет учиться на повара. Остальные пока не выбрали специальность, но возвращаться жить в Ушму никто не хочет.

Пока мы болтаем обо всем этом, в дверь вахтовки стучится человек в форме. Он представляется Александром Степановым, инспектором по маломерным судам Ивдельского участка. Только что, воспользовавшись случаем, он с коллегами провел для собравшихся манси инструктаж о безопасности на воде, а потом кто-то заговорил про журналистов, и ему стало любопытно.

«У манси действительно принято считать, что если уж вода тебя забирает, то надо принимать это как должное, — объясняет Степанов. — Но при этом 90% из них, конечно, умеют плавать. А молодые, в отличие от старших, даже к инструктажу отнеслись с пониманием».

Помимо прочего, он опровергает слова Михаила — на самом деле, поиски пропавших никто не прекращал: буквально пару часов назад в сторону Ушмы выехала очередная группа, которая на этот раз исследует участок реки вниз по течению от Вижая. Если они снова ничего не найдут, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, то прекратят попытки до первого звонка или письменного заявления Михаила, после которого обязаны будут возобновить поиски. Так уже происходило несколько раз.

«Но знаете, — говорит Степанов, — моя практика говорит о том, что труп всегда всплывает на третьи-пятые сутки. А если не труп, то хотя бы какой-то предмет одежды. Вода ведь была большая, потом сошла, хоть какая-то портянка или шапка обязательно зацепилась бы за ветку или корягу. Так что, я думаю, Павел может и скрываться где-то там, в лесах».

Предположение о том, что Паша Анямов жив, мы здесь слышали уже не раз, но оно оказывает совсем иное воздействие, когда исходит от человека с опытом и компетенциями. Я пытаюсь представить себя на месте Паши, который, возможно, уже два месяца скрывается в диких лесах Северного Урала, и не могу этого сделать. Единственное, что могу, так это понять, от чего он бежит. От возможной уголовной ответственности, конечно. Но еще — от реакции Михаила, от перспективы предстать перед этим небольшим сообществом, которое в тот трагический день уменьшилось на четверть. И от непомерной вины, хотя и трудно понять, кто здесь виновник, а кто жертва обстоятельств и возможно ли отделить одно от другого.

Редактор — Майя Соерова