Я сижу на кухне своей героини Ларисы, которая полгода назад убила мужа, и нервничаю. Всю долгую дорогу до Забайкалья, где живет Лариса, я думала о том, как начну непростой разговор об убийстве, но сложилось как-то само. Она говорила про жизнь, в которой все сломалось, плакала, много курила. Снова и снова вспоминала сцену убийства. В подробностях рассказывала, что с ней делал муж. Эти подробности я не включила в текст, потому что они слишком личные и за гранью. Моя цель — рассказать о проблеме домашнего насилия, не унижая и без того униженного человека. И помочь, если получится, а получится или нет — заранее никогда не знаешь.
Лариса убила мужа, потому что он ее каждый день избивал. Потому что она боялась за своих малолетних детей. Потому что она в принципе всего боялась. В ее рассказе о жизни, начиная с молодости, не было ничего хорошего, один сплошной алкоголь и побои. Я слушала ее и понимала, что ее непростая история — такая же, как очень многие другие. И что мы обязаны их рассказывать, если хотим что-то сделать с проблемой домашнего насилия в России. Это я писала Ларисе, когда объясняла, почему мне так важно с ней поговорить. Вряд ли она поняла, но встретиться согласилась. Зачем — я догадалась позже, сидя у нее на кухне.
Все время, пока мы с Ларисой говорили, я была для нее не журналистом, а психологом, которому можно выговориться, рядом с которым можно не чувствовать себя виноватой. И я, как могла, играла эту роль: наверняка криво, потому что какой же из меня психолог. Все три дня, что Лариса говорила, во мне нарастал ком. Он рос, когда ее пятилетний сын на вопрос про папу сказал: «Мы его убили!» Рос, когда Лариса показывала шрамы от побоев. Рос, когда я таскала из комнаты в комнату ее тяжеленные протезы ног, без которых она может только ползать. Когда дети просили у мамы еды, а еды не было. Когда я, наконец, села в автобус и поехала прочь из города, ком никуда не делся. Я таскала его с собой по Забайкалью, встречаясь с родными убитого мужа, блуждая среди высоких заборов по поселку, в котором Лариса жила с мужем. Я ощущала его внутри, разговаривая с соседями, которые знали о том, что Ларису бьют, но «не лезли не в свое дело». Я привезла его в Москву, вынула и размазала по тексту, кое-что все-таки в себе оставив.
Я боялась, что Ларису будут судить. Что будут говорить: «Сама виновата». Что я сделаю только хуже. Но произошло иначе. Ларисина жизнь тронула читателей «Таких дел», и они захотели помочь. За несколько недель мы смогли погасить кредиты, которые не давали Ларисе жить, и она купила в дом и детям необходимые вещи. Остатки кома растворились, когда Лариса позвонила и, рыдая, попросила поблагодарить всех, кто ей помог. В далеком Забайкалье, в маленьком умирающем городе в жизни женщины, которая никогда не видела хорошего, случилось чудо. И у нее появились силы жить. Все это — ужасный ком внутри, скитания по забайкальским деревням, моя командировка, на которую главный редактор буквально выгрызла деньги из мизерного бюджета, — определенно того стоило. Я выдохнула. Но вскоре задохнулась снова, оказавшись в старой съемной квартире московского Измайлова.
***
В неуютной съемной однушке в Измайлове живут Елена и Оля. Еще полгода назад они жили на Алтае, но Оля тяжело заболела и перестала дышать. Маме Елене пришлось уехать в Москву, потому что там есть врачи, которые могут Олю спасти. И вот уже полгода как Оля в Москве дышит через аппарат искусственной вентиляции легких. А ее мама прислушивается к каждому вздоху дочери и почти не спит. Да и как спать, когда аппарат ИВЛ издает жуткие звуки, которые громче громкого пылесоса? Елене сложно рассказывать о том, как они жили на Алтае. Муж свалил, она осталась одна, без работы, с тяжелобольной дочерью, которая приходила из школы в слезах: из-за болезненной худобы и кашля Олю травили. Я прошу Олю рассказать про школу, она вспоминает, как над ней смеялись, ставили подножки и обзывались. И тихо ревет под маской, стиснув зубы. И Олина мама тоже ревет, потому что не реветь невозможно.
В Москве она совсем одна наедине с болезнью дочери. Квартиру ей снял фонд, лекарства дает фонд, все, чем они сейчас живут, — это фонд. Но уставшая, измотанная женщина нуждается в друзьях и близких, в человеческом тепле.
«Вас кто-нибудь здесь обнимает?» — спрашиваю Елену осторожно. А она поднимает красные глаза и медленно мотает головой. Я знаю, как это, когда ты в трудной ситуации одна в чужом городе. И, уходя, ее обнимаю, хотя хорошо понимаю, что не должна стирать границу между «героем» и «журналистом». Она прижимается ко мне, зарывается в плечо и говорит: «Господи, как тепло». Мы долго стоим так, и, когда Елена отстраняется, у нее другое, какое-то отдохнувшее лицо. Когда я выхожу на улицу, воздух кажется таким свежим, не наглотаться. И силы есть только на то, чтобы добраться до дома и рухнуть в кровать. Спать я не могу, лежу и думаю о том, что обнять Елену было гораздо важнее, чем взять интервью.
***
Когда у нас на сайте выходит история про эту семью, Оля пишет мне в ватсап: «Большое спасибо за репортаж, мама сильно плакала». Я говорю ей, что не хотела расстроить маму, но понимаю, что вряд ли могло быть по-другому. Люди со всей страны переводят деньги на работу фонда «Дом с маяком», который помогает жить Оле и ее маме. А еще пишут читатели, которые хотят подарить им к Новому году подарки, сказать слова поддержки. Это для них очень важно, и я радуюсь, что написала этот текст. Что теперь эти люди почувствуют, что они не одни. И в который раз убеждаюсь, что моя работа, пусть сложная, но важная и хорошая.
А потом я прихожу на планерку в редакцию и узнаю, что мы закрываемся, потому что у нас нет денег. Удивительная штука: мы делаем важные и сложные материалы, мотаемся по стране в поисках важных историй простых людей, наши тексты иллюстрируют великолепные фотографии, и со стороны, наверное, кажется, что мы суперуспешное медиа. Увы, это не так. В последнее время мы очень мало можем себе позволить. Каждая поездка, каждая вылазка туда, где нужна помощь, дотошно обсуждается и взвешивается на редколлегиях. Полететь в Сибирь, чтобы рассказать о том, как без лекарств умирают тяжелобольные дети, или поехать в Подмосковье, где людям нечего есть? Сложный выбор, который приходится делать. Многие, очень многие истории остаются за кадром, потому что мы не можем долететь до героев из-за дорогих билетов. Мы живем на пожертвования в сложное время. У крупных доноров, которые когда-то могли поддерживать нашу работу, сегодня нет такой возможности. Плохо стало давно. Становилось хуже и хуже, мы ужимались и ужимались, и вот ужались до такой степени, что дальше некуда, только закрываться.
Мы должны были закрыться до конца декабря и отчаянно искали деньги. Я не стану рассказывать, сколько всего наша редакция перечувствовала за это время. Я лишь скажу, что, когда мы узнали, что все еще можем работать, испытали невероятное облегчение. А еще страх. Потому что денег надолго не хватит — это сумма, на которую мы сможем некоторое время жить и работать дальше, спустив паруса.
Я бы никогда не отважилась на такие откровения, если бы дела у «Таких дел» не были плохи. И я бы не просила у вас денег, если бы не понимала, что помочь нам можете только вы, обычные читатели, обычные люди, которым не все равно. Я знаю, вы нас любите, верите нам и понимаете важность нашей работы. Вы помогаете нашим героям, помогаете фондам (спасибо за это!), и теперь я прошу вас помочь «Таким делам». Мы тоже фонд, живущий на пожертвования. И нам очень тяжело. Я знаю, вы хотите читать нас и быть с нами. Мы тоже очень хотим! Чтобы поддержать нашу работу, подпишитесь на пожертвование в пользу «Таких дел», разовое или ежемесячное. Это технически очень просто, сумма может быть любой. Впереди Новый год, очень хочется чуда. Поддержите нас, пожалуйста.