«Я никогда отсюда не выйду»

Психоневрологический интернат № 23 на улице Ротерта построили в 1971 году, но он настолько обособлен и не вписан в городскую среду, что даже старожилы района практически не знают об огромном учреждении на несколько сотен человек. Длинные пятиэтажные корпуса спрятаны на краю леса за высоким забором, охранник вглядывается в наши документы, кивает и открывает металлические ворота. Мы идем праздновать Новый год в отделение милосердия.

Олень и мандарины

В России в психоневрологических интернатах живут, по разным данным, от 160 до 220 тысяч человек. Система ПНИ была выстроена еще в Советском Союзе — именно с тех пор интернаты принято строить на отшибе: в небольших поселках и на окраинах городов. Чаще всего это огромные здания, устроенные по коридорному типу. В них живут выпускники детских домов для детей-инвалидов, люди с ментальными и двигательными нарушениями, пожилые люди, которые не могут жить самостоятельно. По закону они такие же граждане, как и мы, а не заключенные и не пациенты больниц. На практике их жизнь почти лишена любой свободы.

В России есть несколько общественных организаций, которые работают с людьми, живущими в ПНИ. Все они единодушны в том, что система интернатов выстроена плохо и неправильно, а люди, находящиеся в них, несправедливо и противозаконно ограничены в правах. Они считают, что систему необходимо полностью реформировать и, хотя первые шаги на этом пути уже сделаны, их недостаточно.

Маша Янчева из Центра лечебной педагогики, одной из общественных организаций, уже двадцать лет работающих в психоневрологических интернатах, присматривается к оленю. Светодиодная фигурка стоит на самом входе в интернат, и жители отделения милосердия шанса увидеть ее не имеют: сюда они почти никогда не спускаются. Маша вкрадчиво интересуется у охранника, можно ли позаимствовать оленя для праздника в отделении. Тот назидательно говорит: «Девушка, ну это же не по порядку, да и я тут не хозяин». Маша не сдается и звонит замдиректора интерната, та разрешение дает.

Маша тащит пластиковое животное на второй этаж и рассказывает, что волонтеры появились в этом интернате два месяца назад. «Все, конечно, в некотором шоке, но привыкают, — оптимистично заявляет она. — Еще месяц назад, например, мы даже нос сунуть на кухню не могли, а сейчас они нам посуду обещают под оливье дать». Ингредиенты для главного новогоднего салата мы тоже несем с собой, а еще живые еловые ветки, кучу мишуры, бенгальские огни, музыкальные инструменты, немного странных шляп для фотосессии и три пакета с мандаринами. Олень отлично вписывается в нашу процессию.

«Новый год в отделении милосердия — это вообще нереально, — переводит дух Маша. — Мы придумали это вместе с директором интерната, но до последнего не верили, что нас пустят, потом не верили, что разрешат готовить. Даже я в конце концов думала, что волонтеров будет два человека. И как тогда со всем управиться?»

Справлять наступление 2020 года в ПНИ пришли девять человек.

ПСУ

Если выключить свет, то танцевать никто не стесняется. Элегантно двигает руками Валентина — она кажется совсем отрешенной, пока не играет музыка, но под нее движется с таким изяществом, что перестаешь замечать инвалидную коляску. Крутит в руках диско-шар маленькая Ирина: она лихо ходит, но совсем не разговаривает, только тонко вскрикивает, когда очередной зайчик попадает ей на лицо. В углу, рядом с оленем, дремлет Вова — очень пожилой и хрупкий, поразительно похожий в белом свитере и колпачке на традиционного рождественского гнома. Это женское отделение, но Вову решили не разлучать с родной сестрой, которая находится здесь же. Спрашиваю у медсестры, навещает ли их кто-нибудь, та неопределенно пожимает плечами.

Начальство интерната новации в нашем лице скорее одобряет, но среднему медицинскому персоналу привыкнуть к ним сложно. Годами в интернатах все строилось по раз и навсегда заведенному порядку, где недостаток персонала компенсировался строгой дисциплиной и жизнью по рутине. Как в армии или тюрьме, режим определяет все существование подопечных — так легче управляться. Людей здесь называют «контингент», «клиенты» или ПСУ (получатель социальных услуг). Это официальное, регламентированное название, даже выставочные доски в холле с вышивками и рисунками подписаны: «Творческие работы получателей социальных услуг», пэсэушками их в разговорах зовет и персонал.

Александрина, сотрудница пресс-службы департамента труда, заведующего всеми психоневрологическими интернатами, извиняющимся тоном говорит, что «есть документы и распоряжения, конечно, мы не можем избегать этого названия», потом сбивается и решительно добавляет: «Хотя лично я предпочитаю называть их людьми! Просто людьми». Александрину, судя по всему, приставили приглядывать за журналистами: попасть в ПНИ, а особенно в «милосердие», не скрывая, что ты из СМИ, было невозможно годами — и чиновники с трудом привыкают к режиму даже относительной открытости. Сначала она ходит вместе со мной по комнатам и слушает, о чем я разговариваю с их обитателями, но уже через полчаса вижу ее в коридоре: женщина наматывает двадцатый круг с Катей, которой очень нравится, когда ее быстро везут на коляске. Катя смеется и показывает рукой: еще, еще! Александрина тоже смеется и разворачивается на очередной круг.

Волонтеры уже расставили еловые ветки по комнатам, и Люда, которой сложно двигаться, просит дать ей в руку немножко иголок. «Искусственные елки — это красиво и практично, но ведь не пахнет!» — замечает она, медленно растирая иголки в слабых пальцах. К Люде регулярно приходит «сестра Валюшка», и поэтому ее жизнь обустроена не совсем так, как у соседок по палате: кружка не казенная, пластиковая, как у всех, а фарфоровая, с пузатыми цветами, на тумбочке вышитый платочек и небольшая иконка. Люда рассказывает, что дома оливье у них готовили с яблоком, а лук не добавляли вовсе, и вдруг посередине фразы останавливается, придерживает меня за руку и говорит: «Настюша, а ты знаешь, что я отсюда никогда не выйду? Никогда-никогда?»

Только один этаж

«Выходит» из интерната обычно несколько человек в год, и уж никак не из отделения милосердия. Елена Демченкова, замдиректора по социальной работе, утверждает, что в их интернате всецело на это настроены, но все равно сильно увеличить поток не получается. Всего за прошлый год из всех московских интернатов вышло, пройдя строгую психиатрическую комиссию и восстановив дееспособность, около тридцати человек — Александрина из департамента труда говорит, что цифра может выглядеть невпечатляющей, но еще несколько лет назад было невозможно и это.

Елена Демченкова обещала семье уйти в восемь. На ней красивая бирюзовая юбка, дома ждут муж с друзьями, но она никак не может покинуть свой маленький кабинет, заваленный сумками с едой, украшениями и подарками для праздника, которые натащили волонтеры. Ее вклад в отмечание — четыре банки самодельных соленых огурцов и два секатора, чтобы резать ветки с живой елки и расставлять в палатах. Елена с волонтерами на ты и говорит, что нынешняя «движуха» ей очень нравится.

— Я вообще сюда пришла работать на полгодика…

— И сколько проработали?

— Да шестнадцатый год!

Сергей, еще один волонтер, ходит в этот интернат с конца восьмидесятых. Тогда в отделении милосердия было не пятьдесят человек, а триста. Он вспоминает невыносимый запах: запирали не только этажи, но и палаты, туалетом служило ведро, которое по мере наполнения выносили в лес и закапывали. Сейчас из всех этажей интерната не заперт только один. «Только один!» — с нажимом говорит волонтер Маша. «Уже один! — парирует Демченкова. — Мы меняемся, хоть и не так быстро, как вам бы хотелось».

Отделения милосердия появились в 1993 году. Во временном приказе, ставшем постоянным на двадцать с лишним лет, написано: «Дом-интернат (отделение) милосердия организуется для обслуживания принятых на государственное обеспечение престарелых граждан, инвалидов I и II групп и детей-инвалидов, находящихся на постельном режиме или передвигающихся в пределах палаты с посторонней помощью». На практике отделения милосердия — самая закрытая часть и сиротских учреждений, и психоневрологических интернатов. В детских домах детей из этих отделений даже не показывают потенциальным усыновителям — считается, что их по определению никто не захочет взять домой. Волонтеров туда тоже пускают через большое сопротивление: чаще всего не по злонамеренности и не из желания что-то скрыть, просто не видят смысла. Ласковым словом «милосердие» называется самая безнадежная, бесправная и скрытая от общества категория «получателей социальных услуг».

В психоневрологических интернатах в «милосердие» обычно попадают те, кто имеет сложности с передвижением или не может обслуживать себя самостоятельно. То есть в одной палате могут жить люди с серьезными ментальными нарушениями и более сохранные, но не имеющие возможности свободно двигаться. В отделении милосердия ПНИ № 23 абсолютное большинство жителей — на колясках, так что смысл запертой двери тем более не ясен: лестница за дверью — почти для всех непреодолимая преграда.

Хорошее

Женя сидит в инвалидном кресле на пороге своей палаты и поет Филиппа Киркорова, точно попадая в ноты. Киркоров с большим отрывом лидирует в местном хит-параде: в паре палат висят распечатанные черно-белые портреты, и даже отсутствие цвета не скрывает яркого макияжа певца. Я спрашиваю, почему Женя не идет в общий зал, где большая часть отделения уже режет салаты и поет песни с волонтерами. «Я не люблю Новый год! — говорит Женя. — Меня всегда на него муж заставлял есть мороженую клубнику с шампанским, мне она не нравится, а я грызу-грызу, каждый год зубы морожу».

Женя плохо видит, но нащупывает фотографии в пластиковом пакете на своей кровати, чтобы показать мне: вот она — яркая, кудрявая — стоит вместе с высоким мужчиной с пшеничными волосами, еще на одной — красивая юная девушка, очень похожая на саму Женю, если убрать скорбное выражение лица. Дочек у Жени две, но фотографии старшей нет — та к ней не ходит. «Не знаю почему, — говорит Женя, поудобнее устраивая культю правой ноги на коляске. — Может быть, я такая ей не нужна». Женя не помнит, как давно она находится в отделении милосердия, после смерти мужа все как-то перепуталось в голове. Рассказывает, что раньше была маникюршей, берет мою руку, подносит близко-близко к глазам и рассматривает лак: говорит, нормально сделали, на совесть. Ногти у самой Жени аккуратно подпилены и красивой формы.

Руководитель всех волонтеров Аня, проходя мимо, уговаривает Женю присоединиться к празднику, но та опять отказывается, машет рукой и скрывается в палате. К самому Новому году она все же выедет в зал и будет тихонечко и очень чисто подпевать гимн России после курантов.

В зале волонтеры и жительницы отделения милосердия передают друг другу свечку, вспоминая, что хорошего у них случилось за этот год. Свечка электрическая. Маша шепчет мне, что сначала они думали зажечь бенгальские огни, но потом решили «не шокировать всех тут окончательно»: по всему залу висят стандартные объявления о противопожарной безопасности. Ира, которую привезли на кровати, — она вообще впервые покинула пределы отделения — пытается задуть свечку и весело смеется, когда волонтер Полина ее выключает. Случившееся хорошее вспоминают с трудом: любимый фильм по телевизору, поездка с волонтерами и прогулка с ними же. Одна из женщин, получив свечку, ставит ее на стол и крепко обнимает за талию волонтера Аню, утыкается носом ей в живот, несколько раз целует. «Хорошая ты, — с трудом выговаривает она. — Ты хорошая!»

Последней свечку берет Маша, самая активная из здешних обитательниц. Весь вечер она гоняла на коляске по палатам, болтала, показывала свои рисунки, резала оливье и организовала бесперебойную фабрику по чистке мандаринов. Вдруг Маша сникает и тихо говорит что-то под нос. Когда все переспрашивают, чуть повысив голос, повторяет: «Ничего хорошего у меня здесь нет!» — разворачивает коляску и быстро уезжает.

Другое имя

Из телевизора громко поет Тото Кутуньо, пожилую женщину в кресле выкручивает спастикой, но она все равно улыбается. Медсестра говорит мне, что ее зовут Лена, и я подхожу спросить, не нужно ли чего. Лене нужно пообщаться, хоть ей это дается непросто. «Другое… имя!» — выговаривает она, а на мою непонятливость показывает на табличку над кроватью, на ней написано: «Аэлита». Увидев мое удивление, женщина смеется в голос и объясняет: «Мама… Читала… Беременная… Говорила… Ты… Моя… Марсианская… Принцесса… Книжка… Толстого… Большая… Лена… Проще». Я спрашиваю, читала ли она книжку про себя, Аэлита кивает и очень радуется, что я ее читала тоже. Я спрашиваю, чего бы ей хотелось, она говорит: «Салют… На улице…» Я подвожу коляску к окну, и Аэлита смотрит на яркие вспышки. Они отражаются в ее глазах, в яркой мишуре на шее, которую ей повесили волонтеры. Аэлита просила сиреневую — она сочетается с сиреневой же сумочкой, которая висит на ручке коляски.

В отличие от пациентов, живущих в социально-реабилитационных отделениях интерната, из «милосердия» вообще никто не имеет права на так называемый свободный выход на волю, за забор интерната. Да и просто на улицу выходить у них получается редко: это не считается таким уж необходимым, персонала для организации прогулок не хватает, а волонтеров пускают далеко не везде.

Обездвиженная Лида, когда я, покурив, возвращаюсь к ней, гладит пальцами мой рукав, влажный от дождя, и жадно спрашивает: «А снежок пошел? Пошел хоть немножко?» Спрашиваю, любит ли она снег, — она с возмущением говорит, что терпеть не может, потому что выросла в Пятигорске и там «во-о-о-от такие пальмы и горы». Я не помню пальм в Пятигорске, а Лида не помнит, когда в последний раз была на улице. Она просит, когда я уйду курить в следующий раз, принести ей немного снега.

В эту новогоднюю ночь снега в Москве нет совсем.

***
Помочь тем, кто находится в психоневрологических интернатах, можно разными способами. Центр лечебной педагогики всегда нуждается в волонтерах — попробовать можно здесь.