Как бы странно это ни выглядело, но вне зависимости от того, кто мы и где находимся, социум возвращается к тому, что мы начинаем жить правилами деревни. Будучи разбросаны на тысячи километров, мы воссоздаем правила деревень через социальные сети. А жизнь в деревне отличается от городской кардинально — две деревенские бабушки, пятнадцать лет в глуши и примерно столько же в мегаполисе позволяют мне это видеть.
В деревне человек и его личное на виду и все участвуют в событиях жизни всех. Деревня диктует, как верно рожать детей, как верно умирать и как верно горевать свое горе. И все на равных в этом всеобщем знании — я знаю о тебе примерно столько же, сколько ты обо мне. Все гордые и стыдные знания друг о друге взвешены одной мерой. А социальные сети воссоздали деревенскую публичность личного (вся деревня знает, кто с кем спит и у кого пыль по углам), но не уравновесили всеобщего знания о гордом и стыдном едиными правилами жизни. Многие стали знать о немногих и начали пристально следить за их жизнью.
Деревня балансирует публичность личного жестким законом: ты осудишь меня, я дойду до твоего Федьки и шепну ему, чтобы он сказал, что пошел на работу, а сам засел в кустах под окном поглядеть, кто ходит к его жене. Это гарантирует двустороннее движение социальной справедливости и возмездие за лишние слова. Излишек неправильных по деревенским меркам слов и поступков может дорого обойтись: человек выпадет из социума, ему всей деревней устроят обструкцию. Не позовут на свадьбы и поминки, не придут по-соседски за солью. В самом жестоком варианте с ним перестанут здороваться. Человек всегда помнит об угрозе тотального одиночества и редко рискует совсем уж нарушать соседские отношения. Но даже к тому, кого деревня отвергла, придут и помогут в случае беды.
Новая большая деревня-соцсеть не отменила объединение для помощи в беде, но сняла запреты, позволила безнаказанно сбрасывать накопленную агрессию, как только возникает повод. Смерть — большой повод. Смерть многих — повод еще более значимый. Масса людей возбуждается на смерти круче, чем на исполнении супружеского долга, — в Средние века народ валом валил смотреть казни, сейчас с не меньшим вожделением валит присутствовать и участвовать в их сетевом воплощении. Переехав жить в города и улучшив медицину, мы разрушили знание о неизбежной близости смерти и уважение к ней. А уважению к жизни и ее приватности научиться не успели. Одного-двух поколений для этого мало. И эта адова смесь частично воссозданного, частично разрушившегося общинного и лезет наружу, когда случаются громкие смерти. Куча людей по-деревенски кидается в них присутствовать: «Нюрка-то, ты глянь, мужика свово не уберегла, а убивается-то напоказ, штоб вся улица видала, как горюет. А чо ж ей не старатца-то, кому она теперь така непутева нужна?»
Туда, где нет либидо, приходит мортидо. Там, где человек не сопричастен своей жизни, он сопричастен чужой смерти. Там, где ему страшно, он спасается от мыслей о собственной неожиданной смертности убеждением себя в том, что те нелепые неожиданные смерти справедливы: люди были плохи, нарушили правила, не предусмотрели чего-то, поэтому смерть забрала их по праву. «Я не такой, я живу правильно, горюю об умершем, предварительно отклеив ресницы, не кидаю сухой лед в бассейн, не езжу на красный, не вхожу с незнакомцами в лифт, со мной не может случиться такой нелепости, как неожиданная смерть, она подпишет договор о намерениях и отправит мне с уведомлением о вручении».
Деревня знала, что мужика могло зашибить падающим срубленным деревом, ребенка мог затоптать разъяренный бык, молодая кровь с молоком Нюрка, загоревав, могла спиться и замерзнуть в сугробе. Смерть была неизбежной и равной спутницей жизни, все знали, как горевать и как утешать горюющих. Деревня не выплескивала в лицо внезапно овдовевшей молодой глупой девчонке ушаты помоев. Да, мыли кости за ее спиной, но приходили омыть покойника, рыли могилу, выли вместе с ней над гробом — так положено. У нас нет «как положено» и нет внутреннего запрета на выплескивание в лицо молодой вдове своего содержимого. Наверное, деревенское умение не уничтожать человека когда-то тоже вернется, или не вернется, но придет что-то другое. А пока оно не вернулось, публичное поле периодически оскотинивается и кидается кого-то расчеловечивать. Персона не имеет значения. Есть большое внутреннее движение, его надо реализовать — кто станет поводом, значения не имеет.
Да, была публичная сетевая жизнь, закончившаяся публичной смертью трех человек. Можно ли было избежать их гибели? Безусловно можно, как и тысяч других неожиданных смертей. Да, овдовевшая во время праздника мать двоих детей плакала при макияже и вышла в сеть сразу же после события. Если вы когда-нибудь присутствовали при том, как человек стремительно умирает у тебя на глазах, то знаете, каково это, когда живое и любимое становится мертвым и невозвратимым. Первая реакция на внезапную смерть — шок. У одних в этот момент отключается разум, другие каменеют и становятся холодной рассудочной машиной, решающей первостепенные вопросы. Это и произошло.
Провизор не знала об опасности сухого льда? Да, не знала. Месяца три назад заведующая одной из аптек «Доктора Столетова» впервые узнала от меня, что месяц делать уколы одной нестерилизованной иглой нельзя, даже если шприц-ручкой пользуется один человек. На мою просьбу продать мне иглы к шприц-ручке два аптечных специалиста вытаращили глаза и стали доказывать, что я неправа. Про стерильность они не слышали.
Сейчас так. Дальше будет хуже. Если вы думаете, что беда только с провизорами, позадавайте выпускникам финансовых институтов вопрос, сколько процентов составляет НДС, или почитайте тексты учителей с грамматическими ошибками. Экспертные знания — редкость, знания в смежных областях (а сухой лед — это смежная область) — редкость еще большая, и, похоже, здесь мы прошли точку невозврата: компетентность во всех областях будет неизбежно падать, социум расслаивается на высокоинтеллектуальных гениев и когнитивно облегченных товарищей. Первые и вторые говорят на разных языках, и возможности договориться у них нет: нет общей понятийной платформы. Середины, которая берет на себя необходимое и достаточное знание любого ремесла, становится все меньше, гении не хотят заниматься работой, не требующей интенсивной нагрузки на интеллект, когнитивно облегченные ею заниматься не могут: слишком сложно.
Вот в этом разрыве мы и будем жить в ближайшее десятилетие. Откуда я это знаю? 10+лет в оценке персонала позволяют увидеть динамику и не оставляют надежд и иллюзий. Хотите быть живыми и целыми — изучайте все области, где можете сгинуть, чтобы думать за себя и за того парня с дипломом, который должен был думать.
Знаете, как непросто сформулировать научную новизну? А тут вот она — греби лопатой. Куча психологов сообщит миру, из-за какой детской травмы человек добивается публичного признания. Сотни людей будут учить этих же психологов строить личный бренд через соцсети, таргетологи будут настраивать рекламу курсов о том, как писать посты, чтобы привлекать клиентов, дизайнеры будут создавать дизайн лидов. Это новая отрасль, новые рабочие места, о существовании которых большинство просто не задумывается. Мы знаем только о блогерах, потому что они на виду. И это действительно сложно — быть на виду. Ты сталкиваешься с таким количеством ненависти незнакомцев, что не захлебнуться в ней — большая удача. Когда молодая вдова оплачет своих мертвецов, она начнет читать то, что ей и о ней написали. У нее будет новый шок и новое горе.
Живи она в деревне, к ней в ее горе пришли бы деревенские мудрые старухи и нашли верные слова. Если ей повезет, рядом окажется человек, который скажет: «Не читай. Они пишут не о тебе. Они разговаривают с собой». Помолчит и утешит. Если такого человека не будет, она захлебнется.