Перед самой войной Алексей Дронякин из простых плотников стал бригадиром, и его бригада строила жилые дома для текстильной фабрики имени Первого мая. А в сороковом организовалась школа ФЗО, и Дронякина направили туда мастером. Он набрал тридцать пять человек и обучил. Потом набрал еще тридцать пять человек и обучил за полгода.
С 19 августа 1943 года Дронякин стал воевать в 273-й стрелковой дивизии 971-го полка. Был он на фронте сапером, потому что саперное дело очень близкое по работе к плотницкому. Сапер — своеобразный строитель на войне. У сапера тоже в руках топор и лопата. А мина и пуля — никому не родное дело.
Первый раз его ранило на Южном Буге. «Буг форсировали на лодках солдаты-пехотинцы, а мы, саперы, шли вброд и у берега выкопали ячейки для себя, только успели, как меня из миномета ранило и оглушило. Я очухался и опять стал окапываться, некогда было перевязываться. Это в ногу было ранение, а на Висле осколок снаряда попал в голову, его только в семьдесят первом вынули. Третий же раз было в Бреслау. Тут шли уличные бои. Город был окружен. Нужно было поставить мины вокруг часовни. Я полз к немецкой траншее, которую надо было пересечь и заминировать. И гранаты разорвались примерно в двух-трех метрах, так что я поднялся во весь рост — ослепило, и встал». Помкомандира взвода Троянов подхватил его и принес в блиндаж, а Афанасий Донской повез на лошади в санбат, где его положили во дворе. Пришла сестра и сделала укол. Вскоре ему ампутировали обе руки, и он очнулся в госпитале. Стал лежать по госпиталям. Ампутированные руки очень болели. Из-за этого он выкинулся из окна со второго этажа.
Он не долго размышлял, был молодой, дождался, когда ходячие из палаты уйдут, а сосед, не сильно раненный, уснет «под влиянием поправляющегося здоровья», добрался до окна и махнул вниз. А за день написал рукой соседа письмо жене: «Не жди меня, Анастасия Прокофьевна, сильно изранен и не способен к жизни». Сосед этот по палате, пока писал, сказал Дронякину, что жена должна теперь приехать, поскольку он за нее пожертвовал здоровьем и жизнью. Получалось нехорошо, как будто на жалость бил. Поэтому выкинулся с подоконника. Но внизу была куча угля, с нее его потом и сволокли санитарки, страшно его ругая, а одна плакала и кричала: «Черт ты безрукий, ну черт безрукий!» Потом, когда его заштопали и от угля отмыли, стал приходить хирург Котов, который руки ему ампутировал, и разговаривал с ним о том, что жизнь еще будет — ой какая.
Дронякин ему сказал: «Ты погоди, не пой, я, может, еще не умру, так и проверю».
«А меня, солдат, уже на свете не будет, — ответил тогда Котов. — И я не сказки тут рассказываю, а мои мечты, которые сбудутся в вашей, молодой человек, жизни».
И Котов, в общем-то не старый человек, как-то быстро заставил Дронякина написать новое письмо жене с обещанием все равно вернуться домой. Незачем, сказал Котов, женщине тащиться к тебе в госпиталь, ей силы нужны тебя поднимать. Котов все обещал Дронякину, что протезы у него будут наизавиднейшие. «Это было первое его обещание, которое жизнью не выполнилось. Он потом часто писал, спрашивал. А потом перестал писать. Может, умер?»
«Мне сестричку дали в сопровождение. Я стеснялся, ни о чем больше не думал. Надо же и по нужде сходить. Стыдился. А потом стали Карачев проезжать, и я увидел, что ничего нет. Нет домов. Я высадился и пошел по памяти, а медсестре не велел выходить. Но она вышла и осталась на вокзале. Я пошел по Советской улице, дошел до Первомайской. Иду, иду, иду. Нет домов. Землянки. А сколько было до войны построено. Вдруг дом Захара Маслова, целый, и в нем музыка. Я его стороной обошел и подошел к месту своего дома. Встал у землянки и решил стоять, пока кто-то не выйдет на рассвете. Или посижу. Ночь. Тут человек идет и кричит: “Кто это, ты кто?” — “Свои, — сказал я. — Алексей я”».
А это была мать. Она закричала, и музыка у Захара прекратилась, и все прибежали. Там свадьба была сестры жены Захара. Вся свадьба пришла, и люди сказали, что жена, как получила письмо от Дронякина, упала в беспамятстве и слегла на некоторое время, а потом поднялась и стала собираться ехать, а потом пришло второе письмо, и жена стала прибираться в землянке и вокруг нее, чтобы Дронякин не увидел, что она без него не способна управляться. И из толпы выскочила жена, а Дронякин от нее отвернулся, у него в вещмешке были конфеты и печенье для детей, но жена его обняла и так держала долго.
«Медсестру Машей звали. Она, мне потом сказали, всю ночь на вокзале просидела, ждала, думала: вдруг меня не примут, кто со мной будет дальше разбираться. А я, видишь, остался и устроился жить как безрукий инвалид».
Раз зимой, когда все ушли работать, Дронякин встал и решил, пока никто не видит, как-нибудь лед на приступках крыльца оббить. Мучился до темноты один, все ведь работали до ночи, замерз, посинел, ходил отогреваться и возвращался. Жена вернулась, ничего ей не рассказал, а всю ночь думал, как привязать к себе топор.
