«Мой крест»

В школе у нас была историк Клавдия Ивановна, она говорила: «Вот кулаки были, эксплуататоры в деревнях!» Я прихожу домой, говорю папе: «Вот кулаки были, эксплуатировали людей…» Он говорит: «Не “кулаки”, а работяги были, рабочие люди. Только они поперек горла встали безбожникам, и они их убрали с дороги». После этого я уже не стал верить учителям, хоть и диспуты были какие-то антирелигиозные.

Родители не сильно придерживались строгих правил. Отец у меня на железной дороге работал, бороду отрастил только на пенсии. Он был осмотрщик вагонов, ходил с молоточком. Нужно было под вагонами лазить, он бы всю смазку бородой собрал, душевых тогда на работе не было.

Придет!

Отца моего взяли в первый день войны. Мама сильно молилась за него. Он работал на Выйском механическом заводе, снаряды точил. Повестка пришла. Он вернулся с работы, мама говорит: «Пускай поест, потом я ему покажу, а то он расстроится». Она ему показала, а отец говорит: «Ну слава Богу!» — не любил он этот завод. А опыт у него был уже, он финскую прошел. Бросили их в Белоруссию, Могилев. Отец был сапером, отстраивали переправы. Однажды попали в окружение, и отец был ранен осколком в голову. Он спасся тем, что кровь пошла и очистила всю рану. Потом дали отцу инвалидность, и он был только на охране военнопленных.

Даже во время войны мама ездила в Лаю за орехами, за ягодами. Приехали, а там монашки-черноризцы жили в домах частных. И вот там матушка Антонина говорит: «Федорушка (обращается к матери), тебе охота, чтобы Александр-то пришел?» — «Матушка, миленькая! Мы же только перед войной сошлись!» Она говорит: «Молись: “Святый Славный Великомучениче Димитрий!” Придет!» И вот где бы мама ни была — молилась, со слезами, конечно. Пришел! Раненый, но пришел.

Раз – и в трамвай

В советское время часовни были в Большой Лае, в Быньгах была часовня — не сохранилась, в Невьянске. В основном все же в городе собирались молиться по домам тайно. Ночное моление: вечером собирались, а к утру уже заканчивали. Шторы закрывали. Собирались на молитву не кучкой, а поодиночке шли, раз — и в трамвай!

В Нижнем Тагиле официальная часовня была в 1950-е годы. Все наши старообрядческие головки на тот момент ходили в горсовет, обращались к уполномоченному по делам религий, просили его: «Разрешите нам молебный дом». Они действительно были инвалиды Второй мировой, а глава общины — еще аж Первой мировой. Был куплен большой дом, с хорошим пристроем, там и стали молиться. Но очень часто туда наведывалась милиция — узнавали, кто бывает. Запрещали молодежи.

Один раз в эту часовню меня мама привела, и вдруг кричат: «Милиция!» — на стене были навешаны пальто, и мы туда под них спрятались. А потом сменился опять уполномоченный по делам религий, и закрылся молельный дом.

Мой крест

Я пошел в армию. У меня была записная книжка, я туда под обертку положил крестик и меднолитую иконочку Николы Чудотворца, которую мне дала бабушка, сказав: «С этой иконой мой муж прошел всю войну, и ни одной царапины». А там же в карантине проверки: «Снять головные уборы, содержимое карманов в шапку, карманы вывернуть!» — старшина идет, смотрит, у меня хорошо все, пошел смотреть тумбочки. А у меня записная книжка была в тумбочке, — раз ее, и крест выскочил. Он идет: «Чей крест?!» Первая мысль у меня от беса, темной силы — отказаться! Потом думаю, что меня вычислят все равно: «Мой крест!» — «Подойдешь после построения!» — сказал старшина, ребята зашептались.

Я подошел, он еще раз: «Твой крест?» Я говорю: «Да, мой!» — «Кто тебе дал, бабушка, мать?» Я говорю: «Сам взял». Он говорит: «На, возьми, отправь его домой, он тебе здесь не нужен будет!» А я-то думаю: «Это ведь не последняя проверка! Как быть?» Потом к гимнастерке сзади кармана пришил мешочек и туда положил крестик, выверну — у меня все нормально. Старшина потом доложил замполиту, что нашли верующего, тот: «Давай ко мне его!» Пришел замполит, спрашивает: «Ты верующий? Какого ты вероисповедания?» Я говорю: «Православный». — «Присягу будешь принимать?» (Они знают, что евангелисты, баптисты — они не принимают). Я говорю: «Буду принимать присягу, у меня отец две войны прошел: финскую, германскую». — «Ну ладно, иди! Будем наблюдать!» Так всю армию и наблюдали.

Звериная икона

Я себя держал. Они вечером все в ленинской комнате — пялят глаза на телевизор. Время идет: кто в шахматы играет, кто что. Кричат: «На вечернюю проверку становись!» — и побежали все, а я в это время воротничок подошью, сапоги начищу. У меня прическа была под Котовского, потому что меньше придирались. Потом развернут воротничок — чистенько, бело, а я материалу надеру, пришью сразу новый. Я никогда уборщиком не был. У кого грязные сапоги — «Уборщик завтра!», грязный воротничок — «Уборщик завтра!» Вырастил волосы — «Уборщик!»

Телевизор принципиально не смотрел, до сих пор его не люблю. По-нашему, по-старообрядчески это «звериная икона» называется. Потому что там ничего хорошего нет, времени тратишь очень много на него, он тебя притягивает, ты просидишь час-два и не замечаешь, как будто 15 минут просидел. А время — оно золотое, данное нам на покаяние, а мы его тратим на такую ерунду, которая вообще нам не нужна. Я и в кино не ходил никогда по этому же принципу, знаю, что там наигранно все, это фальшь. Радио у нас было, сейчас православное только.

И новости не интересуют, я сейчас говорю на проповеди бабушкам, которые: «Я телевизор смотрю. Как я без него? Я одна. Без него вообще скучища будет. Новости посмотрю». А я говорю: «Тебя предпоставят перед Богом, что, Господь спросит: “А вот ты новости не знаешь — иди в ад!”?»Ты всегда лучше почитай или помолись.

Козлушка

Я работал разметчиком по металлу на заводе Куйбышева, в ремонтно-механическом цеху. На работе знали, что я верующий. Разметка была теплая, а в цехе холодно. Там бензорезчики, сварщики работали, сборщики, котельщики. И, другой раз, приходили к нам в разметку покурить: «Леня, ну-ка, расскажи, что за праздник сегодня?» Я что знаю, расскажу. Они — кто примет, кто посмеется. А потом меня один профсоюзный работник вызывает и говорит: «Что ты какую-то проповедь там ведешь? Держи язык за зубами! Меня в горсовет вызывали и спрашивали про тебя, как ты ведешь себя».

Потом на меня вышли КГБшники, пришел ко мне такой двухметровый детина, вызвали к себе в кабинет. У них старообрядчество было белое пятно, они не знали, что творится у нас в общине. Им надо было агента. В православии были у них агенты везде, в церквах. Так вот, предлагают мне, вот, мол, будешь доносить, все писать, будешь работать под псевдонимом Дьяченко. Я говорю: «Я не буду с вами работать. Мое вероисповедание мне не позволяет!» Они давай налегать, еще два раза вызывали. Не угрожали, но наступали сильно на меня. Отстали только ближе к перестройке.

На работе над бородой смеялись, причем мужики не так, как бабы: «Леня, у тебя борода как у козлушки!» У меня маленькая была бородка, реденькая. Я не обижался, я им тоже чего-нибудь такое же сморожу. Вместе посмеялись, и все, никакой злобы.

Когда я работал, на демонстрации не ходил. Не боялся — ну накажут и накажут. На меня шибко и не давили. Видимо, уже шло потепление к вере. Начальник был у нас не очень придирчивый, они все шутками со мной. Шутили все в мой адрес. Я обедать домой бегал, мне недалеко было. Приду обратно, а они мне говорят: «Леня, а мы знаем, что ты сейчас ел!» Говорю: «Как вы знаете?» А у меня мойва на бороде висит. Я в столовую не ходил, дома питался, это был религиозный вопрос.

Паки, паки

В перестройку я ушел на железную дорогу работать. Оттуда уже перешел в священство. Мы съездили в Иерусалим в 1995 году и пришли к выводу, что нам надо быть в единстве с православием, сохраняя при этом наши старообрядческие традиции. Сначала было непонятно, как так? А потом приехали — так единоверцы же были на Урале, 40 единоверческих церквей было до революции! Потом поехали в Москву, к правящему епископу, а он говорит: «Давай, поезжай в Нижний Новгород!» Там есть единоверческий приход в селе Малое Мурашкино, он никогда не закрывался, старинный приход, это на родине протопопа Аввакума. Я там проходил стажировку. Они меня на клирос сразу поставили, петь стал. Говорят: «Ой! У нас старики так пели. Мы уже потеряли это. Давай — пой!» Я говорю: «Мне бы священническое что-то!» — «Ой, ладно, скажешь “Паки, Паки”!» Так я и пропел у них. Потом эти нижегородцы повезли меня в Москву, в Михайловой Слободе есть единоверческий приход. У них встретил Пасху, все узнал священническое. Приехал сюда, меня рукоположили дьяконом. Потом рукоположили на священника.

Бывало, встретишь в автобусе старообрядца такого закоренелого, он на тебя смотрит: «Какой ты никонианин-то стал!» А я усы не подрезаю, по внешности я такой же. Они, конечно, не приняли моего решения. Основной камень преткновения — в православной церкви «обливательное» крещение. Мы-то у себя крестим погружением, а они: «Что вы с обливанцами вместе, то вы заодно все равно!» Но даже если этот вопрос как-то решится, то они еще кучу вопросов найдут!