Налево от Края Земли

Под редакцией Оларда Диксона

Страшная гибель

Существует много версий о названии острова Вайгач. Голландские и английские мореплаватели считали, что оно происходит от слова waaygoct — сильные ветра или waaiengat — врата ветров; немецкие — от weihen — «просвет» в водоразделе между Баренцевым и Карским морями. Сами ненцы (самоеды) говорили, что одно из названий острова — Вай Хабць, что переводится как «Страшная гибель» — предупреждение для всех, кто осмелится ступить на эту землю. На языке коми, распространенном среди ненцев, слово «вайгач» означает «отдай штаны». Долгое время Вайгач, как и Белый, рассматривались как особые территории без постоянного населения, на которых действительно часто бушевали ветра, как исполнители воли северных и южных богов.

Карта острова Вайгач, нарисованная по памяти ненецким охотником Нямбо Вылко по просьбе М. С. Синицына в конце 1940-х годовФото: архивные фотоматериалы 1930—1940-х годов. Этнографическое собрание М. С. Синицына

На Вайгач и Белый, которые в ненецких легендах могут иметь одно название — Сэр-нго, раньше не смела ступать женщина. Достигшая возраста половой зрелости, она считалась существом нечистым и во время молебнов оставалась на Большой земле. Более того, здесь не разрешался выпас оленей, поэтому долгое время острова оставались неприкосновенными. Все здесь принадлежало духам. Заселение Вайгача как раз и началось с оленей, с обильной для них кормовой базы. Пробыв какое-то время на Вайгаче с паломниками, они отъедались, и, в чем уверены тундровые оленеводы, даже цвет их шкуры менялся на более светлый.

Контакт с луци — русскими в факториях, где и были обменяны на меха ружья, очень скоро после этого события коренным образом отразился на всем укладе вайгачских и ямальских ненцев и привел к низвержению их богов. В 1826—1828 годах миссионеры объездили все доступные им святилища и разрушили их. Деревянные изображения покровителей ненецких родов, стоящие в средней части Вайгача, на Священной Горе и на мысе Конец Земли — Ямал-сале, были сожжены; на южной оконечности острова — сброшены в пролив Югорский Шар. Вместо них появились кресты, но ненцы продолжали ходить на святилища. Миссионерам казалось, что они молятся Христу, склоняясь у креста, но на самом деле — уцелевшим и закопанным в землю сядэям.

Из материалов полярника М. С. Синицына

Ненецкие стойбища и становища

Ненецкий чум, мя, сооружается из составленных конусом длинных тонких шестов, обтянутых сверху оленьими шкурами. Летом покрышка однослойная, мехом наружу, зимой двухслойная; причем одна полость обращена мехом внутрь, другая — наружу. Верхняя покрышка, нюк, быстро снашивается. Ветер, дождь и снег вырывают шерсть, оставляя оголенные участки с темно-серой от времени кожей. Эти «плешины» нужно тотчас же вырезать и заменить хорошей шкурой, иначе кожа может прорваться. Поэтому женщинам нередко приходится штопать «стены» чума. В отличие от нюка нижняя покрышка, поднючье, может быть и без шерсти. Когда под рукой нет свободной шкуры, женщины вырезают хороший кусок с нижней покрышки и переставляют его на верхнюю, а в дыру вшивают заплату из «плешивой» кожи, снятой с нюка. <…>

Главный труженик в чуме — женщина. В ненецком хозяйстве у нее очень много работы. Кроме приготовления пищи и ухода за детьми, она выполняет еще массу других обязанностей. Ненка сушит, затем обрабатывает скребком оленьи шкуры, шьет из них одежду и обувь; изготовляет покрышки для чума, то есть фактически строит дом, что в других местах делает мужчина. В старые времена она вставала раньше всех и тотчас же начинала раздувать огонь дымного очага. Напряженно проработав весь день, она позже других ложилась спать, своими натруженными, исколотыми иголкой руками почти до утра просушивая и починяя снятые мужчинами вещи. <…>

Без всяких просьб хозяйка высушила и, где надо, заштопала нам малицы. Она делала это так, будто обязана привести в порядок наше платье. Нас кормили, угощали чаем, и все это молча, словно мы старые друзья семьи. В приеме, оказанном путникам, не было ничего исключительного. Это долг каждого. Такое радушие стало обычаем, хорошим обычаем безвозмездно и молча помогать человеку в тундре. Так же и с едой: все, кто зашел в чум — будь то знакомый или незнакомый, — без всяких приглашений (они здесь не приняты) присоединяются к трапезе. Перед ними всегда поставят миски. Человек, проездом вошедший в чум в рваных кисах, наутро может оказаться в новой обуви, которую хозяин дал путнику. И никто не говорит «спасибо». В ненецком языке нет такого слова.

На оленях и собаках

Нарты — это самая рациональная для тундры повозка. Есть нарты легковые, для быстрой езды с седоком, и грузовые, для неспешной перевозки клади при перекочевках. Известно двадцать видов нарт, предназначенных для разных целей: для шестов, составляющих остов чума, для лодки, для бочек с жиром морского зверя и так далее. В зависимости от этого они имеют свои конструктивные особенности. Так, у самых красивых — мужских легковых — сиденье лишь сзади украшено небольшой спинкой. В отличие от них женские нарты с трех сторон сиденья имеют высокие бортики. Делается это для того, чтобы зыбка с ребенком, которого мать кладет рядом с собой, во время езды не выпала из саней. Женские сани — самые крупные из легковых нарт. Ведь, кроме зыбки, здесь непременно находятся некоторые вещи; нередко же за матерью сидит малыш постарше. Обычно на этих санях сооружается вроде маленького чумика, который защищает детей от непогоды. <…>

Крайний слева олень — передовой. Этот олень не только самый умный, но и наиболее сильный: он должен уметь повернуть всю упряжку в нужную сторону. Если надо повернуть влево, следует чуть-чуть натянуть ремень, идущий к передовому оленю, а для поворота вправо достаточно сбоку поднести к морде передового оленя конец хорея. Этот длинный шест оказывает на оленей и ездовых собак прямо-таки магическое действие. Им не ударяют, только иногда слегка толкают в спину. Чтобы при этом животным было не очень больно, на тонкий конец хорея надет небольшой костяной шарик. Но обычно стоит лишь оленю почувствовать нависший над спиной хорей, как он тотчас же начинает тянуть из последних сил. На задний конец хорея раньше насаживали кованый наконечник. При необходимости он, словно копье, мог служить оружием. Им отбивались от волков. <…>

Шкуру кита Нёлёко раскладывает по всей длине и «бреет» на нарте ножом, освобождая от остатков жираФото: архивные фотоматериалы 1930—1940-х годов. Этнографическое собрание М. С. Синицына

Весной, когда оголодавшие за зиму олени быстро устают и выбиваются из сил, в нарты запрягают собак. Собачья упряжка является в тундре самым быстрым средством передвижения. <…>

Олени и собаки не могут беспрерывно тянуть нарты. Поэтому будь то целый караван — няпой (аргиш) или одна легковая упряжка, время от времени проводник останавливается, чтобы дать животным передохнуть. Он стоит минут десять, но этого вполне достаточно. Перегоны приблизительно одинаковые, около десяти километров. Летом — несколько короче, зимой — длиннее. Один такой переход называется попрыском. Это здешняя мера расстояния. Тут говорят: до такого-то пункта столько-то попрысков, что дает почти точное представление о продолжительности пути.

Три медведя-людоеда

Рассказывают. Шли по лесу два пастуха. Видят, берлога (бурого медведя) оленями разворочена. Один остановился, смотрит. Другой кричит нетерпеливо: «Какого черта там увидел?!» Услышал медведь, вышел и одним ударом лапы волосы с того снял вместе с кожей. Чуть живого его товарищ домой на себе притащил. После все время тряпку мокрую на голове держал тот человек. Как высохнет — кричит. Так и жил до конца дней своих с мокрой тряпкой на голове. А все оттого, что непочтительно о медведе отозвался, чертом его назвал.

И еще такая история. Ребята играли в стороне от чумов. Вдруг белый медведь идет. Постарше которые — убежали, а самый маленький не смог. Подошел к нему медведь, облизал лицо — как жалеет. Не тронул. (Бурый бы съел, а этот, видишь, умный какой — жалеет.) А в чум пришел и у его матери жилу из руки вытянул. Почему? Наверно, сказала о нем раньше, что ли, плохое. Вот он и шел наказывать, а ребенка пожалел. Мать его умерла потом.

Особенно много запретов, связанных с женщинами. Дети и женщины называют медведя тарпук, мужчины так не говорят. Женщина не должна не то что касаться — близко подходить к медведю, особенно спереди. Если сядет на убитого, то живой почувствует, как будто это на его спине сидят, придет, накажет, а то и разорвет. Только мужчина может снимать шкуру с медведя. Нарежет, мясо в котел покидает, а там уже женщина варит. Есть могут все, но обязательно ножом, потому что медведь и сам мясо рвет. Если нет под рукой ножа, то хоть палку какую берут и из нее нож делают.

Каждому достается свой кусок. Ямал, 1950 годФото: архивные фотоматериалы 1930—1940-х годов. Этнографическое собрание М. С. Синицына

Говорят. Как-то вышел медведь к чуму. В нем женщина одна. Людей никого не было кругом. Она его и убила из ружья. Он лежит, а та не знает, что делать. Шкуру-то снимать женщинам нельзя. Пришел один мужчина. Думал: люди здесь есть кто? В чум зашел, а она его и попросила. Помог, снял шкуру, мясо нарезал. Когда его жена об этом узнала, стала упрекать: «Это ты сам убил и ей отдал за то, что она пускает тебя под паныцу свою». Он возражает. Тогда жена говорит: «Если я не права, пусть сам придет». Пришел, все поломал, чум разрушил.

Дети тундры и ветра

Раньше ненцы новорожденных детей выносили из чума и в снегу валяли: «Чтоб к холоду привык, к нужде и работе терпеливым был». Имена дают не сразу, а через некоторое время, когда проявится характер или какая-либо отличительная черта. Младшего сына часто так и называли — Нюди («младший»). Это имя встречается в сказках. Если ждали мальчика, а родилась девочка — Нганико; родившегося вскоре после смерти брата или сестры — Такути. Тяляпэ — от «тяп-тяп» («баю-бай») — это когда сестра за ребенком смотрит, качает. А то могли и Пулеметом прозвать — кто-то из русских сказал: «Трещит, как пулемет», словечко и понравилось. <…>

Марья с сыном Василием, который уже имеет собственный нож в традиционных ножнах, набранных из разрезанного на полоски медного тазика царских временФото: архивные фотоматериалы 1930—1940-х годов. Этнографическое собрание М. С. Синицына

Ненецкие дети опасаются русских, потому что их с детства пугают: «Придет русский и съест». Так говорят, чтобы боялись, слушались старших. Теперь немного привыкают, но в интернат ехать не хотят, да и родители не пускают, чтобы тундру и родной язык не забыли. «Нгоковна теневан, тянёвна хонюдан» — «Кто много знает, тот мало спит». Или другая поговорка: «Кто много думает, тот скоро старится, а кто мало думает, живет долго и много женщин имеет». В таком отношении ненцев к учебе виноваты и сами воспитатели, что разделяют детей по национальности. Могут сгоряча сказать: «Ненцы не люди — собаки! Идите вы к своим вшам назад! Чего вам в школе делать?» Так формируется отрицательное отношение.

«Что, разве без книг люди глупые?! — спрашивает меня Нёлёко и сам отвечает. — Книги что — ерунда, пустяки. Кому делать нечего, тот в книги смотрит. Нум не любит книги. Зачем школы? Мы не просили! Они нам не нужны. Да, русские — все в бумажках. С бумажками занимаются, в бумажках и умы. А ненцы руками, — вытянул, показал свою руку, полюбовался на нее, — руками думают. Думают, как бы что руками сделать. Руками живут».

***

Поддержать сбор средств можно по ссылке.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!