«Я его рожала, носила под сердцем. Как так можно его взять и забрать?»

Настя

«Дали добро, чтобы я рожала»

Настя лежала в операционной: врачи сделали ей кесарево, достали ребенка и тут же унесли — мать успела услышать только короткий плач и брошенное вскользь: «У вас девочка». Во второй раз она увидела дочку через несколько дней, когда сама выписывалась из роддома: к Насте приехали сопровождающие из интерната, и им разрешили пройти к девочке. Младенец лежал в прозрачном кювезе, Настя поцеловала дочку в лоб, заплакала и поскорее ушла: «Сердце очень заболело — ее там оставлять».

Насте 34 года, до подросткового возраста она жила в обычной семье. Ее отец работал водителем троллейбуса, на работе, в троллейбусном парке, он и встретил мать Насти. Мама, вспоминает Настя, сидела дома с детьми — семья была большая: четверо братьев, две сестры и Настя, седьмая, самая младшая. В ее детстве семья жила «нормально»: старшие братья и сестры с утра уходили на работу, а Настя шла в школу. После учебы она помогала матери по дому, готовила, стирала или убиралась. Когда все домашние дела были сделаны, мама отпускала Настю погулять.

Все изменилось со смертью родителей — сначала умерла мать, потом отец. Один брат, по словам Насти, начал пить, а второй — употреблять наркотики. Жила семья по-прежнему вместе, одна сестра вышла замуж, родила детей и жила с мужем в отдельной комнате, не обращая внимания на то, что происходит в квартире. Настю — семнадцатилетнюю девушку с особенностями развития — решили сдать в интернат. Так она оказалась в детском интернате, а оттуда переехала во взрослый, где живет уже пятнадцать лет.

А в феврале этого года Настя родила девочку — с отцом ребенка они вместе учились в школе, и он «вышел» на нее, когда она уже оказалась в интернате. Но потом он сменил номер, и Настя говорит, что ее «записали» как мать-одиночку. Если ребенка рожает недееспособная, как в случае Насти, женщина, по документам она ребенку никто. Поэтому от Насти так быстро унесли дочку и не дали даже подержать ее на руках. После роддома молодая мать поехала в интернат, а ее дочка — в детскую больницу. Настя рассказывает, что эта беременность у нее — четвертая, но при прежних директорах в интернате не разрешалось иметь детей и всех беременных отправляли на аборт. Но потом руководство сменилось, и, по словам Насти, когда в интернате узнали, что она беременна, ее не стали принуждать прервать беременность, а решили попытаться ей помочь сохранить ребенка. «Дали добро, чтобы я рожала», — рассказывает Настя.

В марте 2020 года в фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам» позвонили из департамента соцзащиты Москвы и рассказали про Настю. Когда рожает недееспособная женщина и ее близкие не готовы взять ребенка, младенца, как правило, отдают на усыновление, вносят в общую базу и, если ребенка возьмут под опеку, кровная мама может навсегда потерять с ним связь, как это обычно и происходит.

Сотрудница фонда психолог Юлия Курчанова рассказывает, что люди из психоневрологических интернатов (ПНИ) вполне могут быть успешными родителями, но для этого им нужна поддержка: «С одной стороны, сомнения в том, могут ли выпускники ПНИ быть родителями, не совсем беспочвенны. Настя сначала жила в неблагополучной кровной семье, и оттуда она попала в детский дом, а потом в интернат. У Насти действительно много уязвимых зон и бедный социальный опыт, как у любого воспитанника интерната. Но важно дать ей шанс попробовать, дать попытку, потому что у нее, как у любого гражданина нашей страны, есть право воспитывать детей. И по несправедливой практике, существовавшей когда-то, Настя этого права оказалась лишена».

Курчанова рассказывает, что по плану, который они выработали в марте, интернат должен был помочь Насте восстановить дееспособность (для этого надо пройти ряд комиссий, в том числе внутри интерната), а фонд поможет Насте сохранить контакт с дочерью и научиться ухаживать за ней. Для этого в фонде действует программа подготовки для фостерных, то есть временных, замещающих, семей: «У нас в стране в приемном родительстве есть перекос в сторону усыновительских случаев: взяли [ребенка], присвоили, тайну усыновления сохранили — и никаких кровных родственников нам не надо, нам нужен только ребенок. Мы видим это и по нашей школе приемных родителей, и по случаям в тематических группах: как нам избавиться от кровной бабушки? Как нам избавиться от кровной мамы? Как нам отвязаться, отвадить, отсудить, запретить… Но ребенок, который знает правду о своем происхождении, развивается более гармонично, чем тот, кто живет в тайне».

Фостерные родители, объясняет Курчанова, берут ребенка на время, пока кровная семья нуждается «в реабилитации». Пока родители пытаются выйти из кризиса, фостеры поддерживают с ними связь, не препятствуют встречам с ребенком, которые должны модерировать специалисты — например, психологи. Фостерным родителем по программе фонда может стать человек, который уже прошел школу приемных родителей и дополнительный курс на базе фонда. Такая форма семейного устройства, рассуждает Курчанова, несет в себе определенные риски: «Есть риск присвоения ребенка приемной семьей, ведь привязанность формируется, люди прикипают друг к другу — и отдать ребенка, в которого ты вложил много времени и сил, становится уже не так просто. Есть риск, что временное устройство станет постоянным потому, что кровная семья не справится с задачей». Но при всех вводных, заключает Курчанова, у Насти много шансов восстановить дееспособность и воссоединиться с дочкой. Планировалось, что фостерная мама будет приводить ребенка в интернат к Насте и там девушка будет учиться материнству. А потом, уже после восстановления дееспособности, переедет в квартиру сопровождаемого проживания для женщин с детьми. «Есть очень странная логика, которая делит людей на тех, кто имеет право воспитывать детей и кто не имеет права воспитывать детей. И у этой логики есть много рисков, что любой из нас как родитель может попасть в черный список. Например, я заболела — у меня инсульт. Надо сразу же искать другую семью, которая лучше позаботится о ребенке, чем я, инвалид? Грань между теми, кто, как нам кажется, имеет право на воспитание детей, и теми, кто не имеет, очень тонкая, но закон определяет все очень просто: если я имею право воспитывать ребенка, не обращаюсь с ребенком жестоко и не истязаю его, то я имею право его воспитывать».

Фостерной мамой для дочки Насти стала Наталья Никитина — москвичка, медик по образованию, мама двух подростков-старшеклассников, Наталья хотела трех-четырех детей и всегда интересовалась приемным родительством. Несколько лет назад она прошла школу приемных родителей, иногда брала к себе подростков на гостевой режим, а в октябре прошлого года записалась на дополнительный модуль фонда про фостерные семьи: «Там рассказывали о таких вещах, о чем мы, живя в нормальных семьях, не имели представления. Например, откуда вообще берутся кризисные семьи. Мысль была такой: почему им надо посочувствовать, дать им шанс и помочь. Мне такой медицинский подход был понятен: полечили [семью] и отдали им [ребенка]». В феврале Наталья получила сообщение в группе в WhatsApp — кураторы искали, кто был бы готов взять к себе новорожденного ребенка на несколько месяцев. «Если надо, возьмем», — написала Наталья и начала собирать документы. 25 марта Иринка (имя здесь и далее изменено. — Прим. ТД) оказалась у Натальи, временную опеку одобрили на полгода.

Наталья вспоминает, что в больнице ей выдали крошечный «кулек» с исколотыми руками: после рождения у девочки нашли много проблем со здоровьем, она провела 24 дня в реанимации. Первые несколько дней, вспоминает Наталья, Иринка, которая первые недели жизни провела в «тихом и пустом» боксе, вздрагивала от любого звука: бегущей из-под крана воды, скрипучей половицы и шума стиральной машинки. Но постепенно привыкла, стала улыбаться — сначала во сне, а потом и проснувшись.

«Глаза у нее мои. И нос мой»

В конце марта в Москве ввели карантин, и Наталья с тремя детьми засела дома: занимались Иринкой, подбирали правильную бутылочку, учились допаивать водой, делали ей массаж, купали — не спускали младенца с рук. И конечно, снимали фото и видео для кровной мамы, отправляли их Юле — куратору от фонда, которая пересылала все Насте. Сначала настрой у Натальи был простой: «Я понимаю, что есть хорошая мама, есть хорошая ляля, есть хорошая я, которая не дает ребенку быть в детском доме». Но для опеки, признавала Наталья в мае, у этой схемы есть изъяны. «Какая опека заберет ребенка у постоянного опекуна меня и отдаст его восстановившейся дееспособной безработной маме? С точки зрения опеки это бардак полнейший, и опека в ужасе», — пересказывала Наталья реакцию сотрудников. Ситуацию осложняло и то, что в российском законодательстве нет такой формы семейного устройства, как временная семья, и после временной опеки на полгода Наталья должна будет оформить постоянную и стать полноценным опекуном ребенка. Статус кровной мамы при этом никак не оговорен.

Иринка дома у фостерной мамыФото: из личного архива

Во время разговора в мае Иринка засыпает у Натальи на плече. В квартире в спальне стоит детская кроватка, в которой лежит игрушечная корова, на диване — гора отданной детской одежды, у стены «продолжение завала»: мешки с детскими вещами на вторые полгода жизни ребенка, которые Наталье отдали соседи. На первый взгляд это обычная квартира семьи, где недавно родился долгожданный ребенок.

Из-за карантина встреча Насти и Натальи, кровной и приемной мам, так и не состоялась — Наталья провела это время в квартире с тремя детьми, а Настя — у друзей, давних выпускников ПНИ. За время, проведенное вместе с малышкой, Наталья стала более скептически смотреть на вещи: стало понятно, что процесс затягивается, Иринка растет, Настя с ней не общается, а кураторы от фонда связь держат нерегулярно. «Что будет, если мама получит годовалого ребенка, который будет ходить, натыкаться на все углы, плеваться пюре и везде залезать? Сложно представить себе, что мама, которая с ней не возилась, которая ею по большому счету не интересуется, будет с ней дальше заниматься. В планах все было совсем по-другому», — говорит Наталья в конце июня.

Наталья рассуждает и задается вопросом, почему Настя, например, не пришла в опеку и не попросила о встрече с дочерью. Но сложно представить, что девушка, которая последние тринадцать лет своей жизни провела в ПНИ, проявит такую инициативу.

Когда мы встречаемся с Настей, она рассказывает мне про дочь. «Глаза у нее мои, карие, — говорит Настя. — И нос тоже мой». Она рассказывает о будущих планах: пройти комиссию, устроиться на работу — раньше она уже работала уборщицей и посудомойкой — и воспитывать дочь. На страничке во «ВКонтакте» у Насти везде фотографии дочки. Встреч с дочерью Настя очень ждет, но сама почему-то о них не просит.

В июне мы с Натальей и Иринкой гуляем вокруг Новодевичьего пруда. Вдалеке стучат поезда МЦК, Иринка спит в розовой коляске под массивными стенами монастыря, мимо то и дело проходят такие же мамы со спящими младенцам. Наталья рассуждает о будущем, перебирая разные варианты. Что будет, если суд откажет Насте в восстановлении дееспособности? Тогда, возможно, Наталье надо будет оставлять Иринку у себя навсегда. Но когда Наталья забирала Иринку, планировалось, что девочка переедет к ней всего на полгода. К опеке на несколько лет или навсегда фостерная мама оказалась не готова, в том числе из-за денег и работы: ей нужно было обеспечивать сына, который перешел в одиннадцатый класс, и дочь-первокурсницу. Тогда нужно будет передавать Иринку в другую приемную семью — в Москве на младенцев до года в опеке стоит очередь из приемных родителей, девочку заберут быстро.

«Я себя никак не называю. Есть моя дочь Ксения, есть сын Серега, а есть вот я. Но мы сознательно не говорим: “Посмотри на маму”. Если бы очевидно было, что мы ее будем отдавать, я бы себя называла Наташей. Если бы было очевидно, что мы ее будем оставлять, я бы себя называла мамой. А так определенности вообще никакой нет: я и я».

Мы гуляем, Иринка просыпается, Наталья тут же склоняется над ней: «Киса, привет. Привет, хорошая девочка. Ты спортсменка, хочешь сесть?»

Иринка тут же широко улыбается ей. Вскоре она начинает хныкать, Наталья берет ее на руки и следующие пятнадцать минут несет ее на руках. Пока Наталья идет за кофе, я держу Иринку: ей четыре месяца, она осторожно трогает шероховатую кору дуба, пытается схватить лист и глазеет на проезжающие мимо машины.

В августе суд отказал Насте в восстановлении дееспособности (на процесс, по ее словам, приехал директор интерната, чтобы лично просить суд вернуть девушке дееспособность, но суд не прислушался к его мнению). В сентябре Настя вернулась в интернат: ее друзья отказались принимать ее снова, и девушка оказалась в закрытом на карантин учреждении. Сейчас Настя ждет апелляции по иску о восстановлении дееспособности, а Иринку передают в другую фостерную семью.

Юля

У 38-летней Юли Прокофьевой везде фотографии сына: на заставке телефона, на аватарках в социальных сетях, в мятом файле среди бумаг и в медальоне на груди: вот они с Захаром съезжают с горки зимой, сидят на качелях, катаются на пароходе. Он сначала большеголовый лысый младенец, потом — тоддлер со светлыми вихрами. Юля путается в датах, но говорит, что последний раз она видела Захара в ноябре 2019 года — тогда им позвонили из детского дома и сказали, что их сына передают под опеку. Потом Юле удалось выяснить, что новые опекуны против того, чтобы она виделась с ребенком, поэтому ей, ограниченной в правах матери, их контакты не дадут.

Юля

Фото: Станислава Новгородцева для ТД

Низкорослая, со светлыми волосами Юля неохотно вспоминает свое детство: с трех лет она росла в детском доме. Там, как вспоминает она сама и как следует из материалов гражданского дела, с которым ознакомились ТД, часто «пичкали таблетками»: давали аминазин, от этого ее часто клонило в сон, словно «парализовывало», и «сложно было учиться». «Там, где я училась, нет образования», — заключает Юля. Поэтому, когда девушка выпустилась из детского дома, она не умела «ни готовить, ни платить за квартплату», следует из материалов гражданского дела. Следующие несколько лет Юля переходила из интерната в интернат, а в 2008 году вышла замуж за Андрея Прокофьева — мужчина тоже жил сначала в детском доме, а потом из-за ментального заболевания оказался в интернате, но его из ПНИ несколькими годами ранее забрала сестра. В апреле 2014 года у них родился сын Захар. Юля говорит, что забеременеть у нее получилось после долгих попыток и ребенка пара очень ждала.

Как следует из материалов гражданского дела, через полгода после рождения сына отец ребенка, Андрей, обратился с заявлением в опеку — так семья попала на учет в управление социальной защиты по району Марьино. Тогда специалисты стали регулярно, несколько раз в месяц, навещать семью, проводить с ними беседы о «роли родителей в судьбе ребенка» и помогать детскими вещами.

Их впечатления от посещений описаны в деле. Специалисты признают, что у «малолетнего» есть необходимые вещи: кроватка, ванночка, игрушки, сумка-переноска и одежда по возрасту, а в квартире требуется «косметический ремонт». Родители, пишут сотрудники опеки в актах обследования жилищно-бытовых условий, «соблюдают родительские обязанности, гуляют с ребенком каждый день, купают его, соблюдают режим дня». Захар одет в чистую одежду, накормлен, «с интересом играет в игрушки». Семья, как следует из дела, наблюдалась у участкового педиатра, родители водили сына в поликлинику на прививки и контрольные взвешивания, встали на очередь в сад.

Юля рассказывает, как они летом 2015 года, когда Захару было чуть больше года, катались на теплоходе: купили билеты, взяли детское питание и поехали на прогулку. На фото с той поездки Захар сжимает бутылочку, сидя в коляске, а Юля улыбается рядом.

Юля показывает кулон с фотографией сынаФото: Станислава Новгородцева для ТД

А через несколько недель Захара изъяли из семьи и поместили в детский дом. Тот день Юля вспоминает путано: она ушла на два часа, оставив Захара с мужем, чтобы отдать подруге долг. Это совпадает с рассказом Андрея, который есть в материалах дела: он разозлился на жену за то, что она ушла, оставив его с ребенком. Нужно было готовить еду и бегать из комнаты в кухню — и каша, которую Андрей варил на плите, начала подгорать. Тогда он позвонил в опеку и «написал заявление о помещении сына в детский дом на два месяца, чтобы проучить жену». В деле также указано, что Андрей обвиняет жену в том, что она «уходит из дома и возвращается заместо девяти часам к десяти». «Он мне начал врать, что органы опеки пришли и забрали ребенка», — вспоминает Юля. Потом Андрей сказал правду. «Я не справлюсь, я не знаю, что мне делать, как мне готовить, ребенок мне мешает», — пересказывает она диалог с мужем.

7 сентября 2015 года полуторагодовалого Захара привезли в дом ребенка, а Люблинская прокуратура выступила с иском об ограничении семьи Прокофьевых в родительских правах. На суде в основу дела легли показания специалистов опеки — и их слова отличались от актов, составленных, когда они опекали семью. «Родители не умеют готовить пищу, не соблюдали режим дня, на улице ребенка можно было увидеть в легкой одежде, в комнате у ребенка был большой велосипед». «Ребенок начинает ходить, а родители не всегда находятся с ним рядом, а занимаются своими делами на кухне», «Отсутствуют навыки приобретения продуктов по разумной цене», «Не соблюдается режим дня, ребенок днем спит, а ночью плачет», «Могут не гулять по два дня». Сотрудники опеки указывают, что Юля могла уходить и оставлять ребенка с мужем, а в семье часто бывают скандалы и конфликты. В пример часто приводится одна и та же ситуация, когда Захар взял ножницы и стал выковыривать из дивана синтепон — это посчитали «бездействием и безразличием, <…> которое создает опасную для жизни, здоровья и нормального развития ситуацию, которая причиняет вред нравственному развитию ребенка, <…> влечет ухудшение здоровья ребенка вплоть до угрозы жизни малолетнего».

Юля эти обвинения отрицает: по ее словам, они всегда следили за сыном, занимались с ним, «как умели сами», дважды в день гуляли в парке, готовили ему геркулесовую кашу на завтрак, варили суп на обед и обеспечивали всем необходимым. Андрей, подтверждает Юля, потом раскаялся в том, что сделал, но вернуть сына уже было нельзя. Когда Захара забрали, Юля наняла юристов, чтобы вернуть его. На процессе она говорила, что любит ребенка и не хочет его отдавать: «У меня такая же ситуация была, я сама из детдома. Я не хочу такие же ошибки повторять».

Юля на детской площадке у дома

Фото: Станислава Новгородцева для ТД

Но судебный процесс они проиграли — в 2016 году Люблинский районный суд постановил ограничить родителей в родительских правах, хотя судебно-медицинская экспертиза признала, что и Юля, и Андрей могут исполнять родительские обязанности в полной мере, Юля привязана и любит сына, но нуждается в социальной поддержке и сопровождении. Но суд к этому мнению не прислушался, постановил ограничить родителей в правах, назначил им алименты (четверть от зарплаты каждого родителя в пользу управления социальной защиты по Юго-Восточному округу) и обязал оплатить стоимость судебно-медицинской экспертизы в институте имени Сербского (35,2 тысячи рублей за двоих).

После решения первой инстанции Юля подала апелляцию, отправила обращения в администрацию президента, уполномоченному по правам ребенка. Заявления, по ее словам, ей помогали составлять в той же опеке, но результата это не принесло — Захар оставался в детском доме. До ноября 2019 года супруги регулярно навещали сына: привозили ему сладости, игрушки, нужную одежду или обувь и гуляли с ним до ужина — играли в игровой или на детской площадке детского дома. А потом Захара передали под опеку — и связь с ним пропала.

Мы с Юлей приезжаем в детский дом, где жил Захар, Юля идет вдоль забора и сразу же показывает площадку, на которой они играли с сыном. На цветных качелях и горке сейчас никого нет — в середине дня в детском доме, скорее всего, тихий час. Юля смотрит сквозь черные прутья, доходит до проходной, рассказывая о сыне: вспоминает, как он радовался их приходу в детском доме и бежал обниматься с криком «Мама!» «Это же мой сын, я его рожала, носила под сердцем. Как так можно его взять и забрать? Я по нему очень скучаю, когда я его увижу, я его обниму и буду с ним заниматься как раньше».

Юля показывает необычный цвет листьев в паркеФото: Станислава Новгородцева для ТД

У выпускников ПНИ часто бывают сложности с родительством, но обусловлено это в первую очередь самой системой интернатов и детских домов: «Система ПНИ и ДДИ организована таким образом, что у людей не развивают субъектную позицию: они воспринимаются как объекты, их можно взять, переместить из одного ДДИ в другое ДДИ. И человек в такой ситуации не автор своей жизни, и ему потом, когда он выходит из интерната или детского дома, очень сложно принять это авторство».

Сюда же добавляются сопутствующие проблемы: «У людей, выросших в этой системе, неразвит эмоциональный интеллект: они не чуткие, и они не могут эту чуткость проявлять по отношению к ребенку, потому что к ним ее никто ни разу не проявлял». Таким родителям может помочь «постоянное кураторство», считает Екатерина Курбатова, психолог центра «Вверх»: «Нужно особое пространство, куда родители могут приходить вместе с детьми и получать помощь от специалистов: логопедов, психологов, дефектологов, педиатров, нейропсихологов. Опека в этой ситуации тоже заложник социальных условий: у них есть социальные работники, которые должны по графику посещать эту семью, но у них очень урезанный функционал. На что они смотрят, когда приходят? Есть ли еда, одежда, чистая ли она, есть ли игрушки. Все».

В ситуации, когда у семьи трудности другого характера, рассуждает Екатерина, опека может только поместить ребенка в интернат, где ему будет оказана психолого-педагогическая помощь: «У самой опеки нет в штате психологов, нет таких возможностей — нет такого центра, в который мама может прийти. Если раньше были районные центры психолого-педагогической помощи, то в ходе реформы они были объединены, и теперь один остался такой центр на огромный район. А еще туда берут только с заключением ПМПК, так что мама, которая жила в интернате, туда просто не попадет».

Юля на детской площадке у дома

Фото: Станислава Новгородцева для ТД

Екатерина консультирует Юлю в центре «Вверх». По составленному плану действий с помощью специалистов центра Юле надо сначала получить свою квартиру и «учиться материнству» — для этого нужно будет посещать специальный центр для родителей, у которых был опыт жизни в интернатах и детских домах (такой центр «Вверх» планирует открыть в будущем).

Юля надеется, что когда-нибудь она снова увидит своего сына. «С одной стороны, общение с кровным родителем — это хорошо, но с другой — не будет ли после общения с родителем происходить ретравматизация ребенка, когда он все время травмируется мамиными посещениями? С опекунами можно договариваться, вырабатывать общую стратегию, но все должны понимать, что они действуют в интересах ребенка. Восстановить связь возможно, но очень сложно», — считает Екатерина.

После того как у них забрали ребенка, Юля разошлась с мужем. Сейчас она работает уборщицей в школе и снова ждет ребенка — на УЗИ ей сказали, что будет девочка. Роды намечены на февраль. Живет она у Дениса, отца будущего ребенка — мужчина тоже рад ее беременности. «Я буду с ней, как с Захаркой, заниматься, буду с ней ездить гулять, кормить, пеленать. Я очень за нее боюсь, очень боюсь, что органы опеки тоже у меня ее заберут».

В системе психоневрологических интернатов живет примерно 32 тысячи молодых людей в возрасте 18—35 лет. Чаще всего они попадают в интернаты из детских домов. По данным, приведенным журналом «Филантроп», в самостоятельную жизнь выходит 0,01% от общего количества жителей. 6 процентов умирает, 1 процент возвращается домой к родственникам.