— О чем были бы твои книги, если убрать из них ЛГБТ-тему?
— «Дни нашей жизни» были бы, наверное, скучной книгой. (Смеется.) Наверное, оттуда это не уберешь: все проблемы главного героя идут от того, что у него вот такая семья и эта жизнь втайне. Конечно, можно взять гетеросексуальных родителей и придумать им другую тайну. Наверняка можно еще что-то придумать. Но, наверное, да, для «Дней» это важно. А для «Тетради в клеточку», по сути, нет. Можно убрать. Можно придумать, что его родитель покончил с собой по другой причине. Для ребенка какая разница, по какой причине? Это же главное. Не то, что он трансгендерный, а то, что его больше нет.
— Как ты думаешь, почему первая же твоя книга стала успешной?
— Я бы сказал, что это было очень удачное стечение обстоятельств в виде выхода ролика за поправки к Конституции и книги почти в один день. Но и до всего вот этого я видел, что это будет что-то такое громкое, потому что даже зарубежной литературы сейчас не вспомню на тему семьи, когда повествование идет от лица ребенка и у нас как бы взгляд со стороны на эти отношения. Не на романтические отношения, а на семейные: как строится вся эта структура. В России их [на моей памяти] не было. Возможно, из-за этого.
— А тебе не кажется, что в России возник запрос на разговор на ЛГБТ-тему? В прошлом году невероятное количество всего вышло: и твои книги, и несколько российских фильмов, где эта тема затрагивается, и даже на ЛГБТ-кинофестивале «Бок о бок» я видел несколько попыток рассказать ЛГБТ-историю России.
— Мне сложно сказать, потому что мне не с чем сравнивать, я не помню, как было до этого. Но я замечал, что с людьми, которые сейчас становятся совершеннолетними, гораздо проще об этом разговаривать. Несколько лет назад нужно было по сто раз задумываться, прежде чем кому-то сказать, что ты трансгендер, и потом переживать, как он к этому отнесется.
Хотя я всего лишь пару месяцев нахожусь в Москве — вся моя жизнь до этого протекала в провинциях. Но вот когда стали там подрастать другие люди, я осознал, что перестал об этом думать: самое страшное, о чем я беспокоюсь, — это что со мной перестанут общаться. Мне не приходится думать, что это сломает мою жизнь. Так что даже не замечаешь, что у самого меняется сознание и начинают окружать более прогрессивные люди.
— А родители, которые читают книги, пишут?
— Да. Вот они мне пишут чаще всего, по-моему. Рассказывали, например, что с помощью «Дней» смогли принять ориентацию ребенка. Кого-то перевели в другую школу, потому что ребенок об этом долго просил. В основном пишут, что поняли что-то важное о своих детях. Некоторые родители, уже принимающие, читали для того, чтобы самим оценить эту книгу и потом дать прочитать ребенку. Другие писали, что решились усыновить ребенка после «Дней нашей жизни».
— Ты, как автор, чувствуешь груз ответственности за репрезентацию ЛГБТ+?
— Скорее, осознавал, что нужно быть аккуратнее, потому что это будет восприниматься как истина в последней инстанции. Особенно для гомофобных людей. Например, если там я добавлю насилия чуть больше, то это будет все, как будто бы геи избивают детей. Я старался, чтобы ни у кого не возникало мысли, что я специально пытаюсь очернить или еще что-то сделать, потому что я этого не хотел. Но там были персонажи-геи, которые были показаны как отрицательные, и людям не нравилось и что они отрицательные, и что они геи, и все остальное. Мне и сейчас кто-то говорит, что я неправильно показал геев, что все плохо получилось и я виноват.
Но сейчас я стараюсь не читать комментарии в интернете — я всегда читаю рецензии, которые пишут именно критики. Из последнего понравилась рецензия Константина Кропоткина на «Тетрадь в клеточку». А на «Дни нашей жизни» самая любимая рецензия у Галины Юзефович. В целом все были ко мне достаточно дружелюбно настроены, даже если там была какая-то критика.
— В рецензии Юзефович меня как-то покоробило, что она сказала, будто Слава выполняет в жизни Мики материнскую роль, а Лев — отцовскую. Это так?
— Нет. Я против того, чтобы переносить гетеронормативные семейные установки на однополые семьи, это так не работает. Но если меня попросить перенести, то все будет наоборот: в моем представлении материнская фигура более жесткая, а отцовская — более мягкая. Так что если кто-то хочет их там называть мамой и папой, то Лев — это точно за маму.
— А что для тебя вообще значит быть мужчиной?
— Мне кажется, что на этот вопрос нет правильного ответа, потому что какую функцию, качество характера или какое дело ни назови, это не будет свойственно абсолютно всем мужчинам — это будет чем-то, что свойственно и женщинам тоже. Нет ничего такого, что может быть абсолютно мужским и определять человека как мужчину. Это просто ощущение себя — ты либо ощущаешь себя мужчиной, либо нет, и уже не важно, какие там у тебя характеристики, какая на тебе одежда, какая профессия. Для меня это просто ощущение.
— Ты пытался объяснить это ощущение в связи с трансгендерностью родителя героя в «Тетради в клеточку»?
— Недавно я провел эксперимент: спрашивал всех своих цисгендерных знакомых, что для них значит быть мужчиной или женщиной — в зависимости от их гендера. И понял, что никто из них не может ответить на этот вопрос. Обычно все отвечали, что просто так есть, и все. А если спросить трансгендерного человека, что значит быть трансгендером или не чувствовать себя человеком своего гендера, — очень легко объяснить: для этого есть какие-то определения даже в «Википедии».
Я тогда подумал: это как когда у вас болит сердце, вы можете объяснить эту боль, но вы не можете объяснить здоровье. То есть непонятно, что значит: «Объясни, как это, когда не болит сердце». Оно просто не беспокоит. Цисгендерному человеку все это [о трансгендерности] сложно объяснить, потому что у них нет какого-то ощущения себя мужчиной или женщиной на самом деле, все нормально, а у трансгендерных людей нет этого ощущения — есть как раз, что все ненормально. Поэтому нам сложно друг друга понять.
— Думаю, если цисгендерного человека начать намеренно мисгендерить, то ему это тоже не понравится.
— Ну да, но хотя если у них спросить: «А тебе бы понравилось, если бы тебя называли не в том роде?», они бы сказали: «Да мне вообще по фигу», потому что они знают, что никто не будет так делать.
«Ну вырос он бисексуалом, и что?»
— Стать писателем всегда было твоей мечтой?
— Да, мне все время хотелось писать, придумывать истории. В пять лет я мог что-то сам написать и с этого возраста заводил какие-то тетради, в которых писал рассказы и сказки. В них было очень много какого-то просто бытового реализма, того, что я видел, когда я ходил в детский сад, потом так же, когда я учился в школе. В основном я брал сюжеты и героев из реальности. Например, в «Днях» есть сказка про короля — это та, которую я написал в детстве.
— А как появились первые две книги?
— Первая книга не должна была быть книгой — я ее так не задумывал. Я вел паблик во «ВКонтакте» и там выкладывал посты, и что это будет книгой, я не ожидал. Сначала мне написали из одного издательства, но их главный редактор сказал, что им такое не нужно. Я подумал, что это табуированная тема и ее не пропустят. То, что было у меня — тема семьи, — это особенная тема для России. Не просто какой-то гей-роман или еще какой-то. Мы сделали с подписчиками самиздат на донаты. Если было сто человек, я сто и печатал. Но обычно больше. И тут Popcorn books предложили издаться. А когда «Дни» были изданы, я понял, что там много сюжетных дыр. «Тетрадь в клеточку» была как бы работой над ошибками.
— У тебя до сих пор снобское отношение в целом к современной литературе, как ты говорил раньше?
— Вообще, я с ним стараюсь бороться. Это из семьи, наверное, пошло: у меня в семье все, типа, интеллигенты, и даже было некоторое насилие классической литературой, когда мне говорили, что нужно прочитать обязательно Дюма «Трех мушкетеров» и, пока не прочитаешь, не будешь что-то делать. И это осталось в голове. Раньше, когда выходила какая-нибудь книга новая, я думал: «Что может мне рассказать этот человек? Уже давно все сказано, про все книги написаны. Пойду лучше почитаю классиков». Но за последний месяц прочитал десять современных книг.
Но обычно я почему-то вдохновляюсь фильмами, а не книгами. Хотя какие-то определенные авторы, которых я читал в подростковом возрасте или в детстве, сказались на том, какими у меня получились мои собственные книги. Например, тот же Владислав Крапивин: говорят, что что-то похожее в моем стиле. А многие сравнивают с «Похороните меня за плинтусом» — это тоже книга, которую я прочитал в детстве, и она запомнилась мне на всю жизнь. Наверное, есть что-то похожее в подаче тяжелых тем простым языком.
А по жанрам я не знаю, на кого я похож. Наверное, такой книги я еще не прочитал. Я не люблю, когда мои книги ставят в один ряд с какой-то жестко ЛГБТ-литературой, потому что я такими их не считаю. Особенно «Тетрадь в клеточку» — это вообще не ЛГБТ-литература для меня. Она настолько же ЛГБТ-литература, как и литература про расизм, ОКР или булимию — то есть это все одинаковые проблемы. Это не квир-книга, потому что там есть эта линия, — она точно такая же, как и любая другая. «Дни нашей жизни» — возможно, но вообще тоже про взросление. Ну вырос он бисексуалом, и что? А мог бы вырасти гетеросексуалом, и ничего бы это не поменяло.
«Когда все происходит в панельках — это понятно»
— Как ты думаешь, что ждет российское ЛГБТ-сообщество в будущем? Как, по-твоему, будет развиваться ситуация?
— Я не знаю даже, что ждет саму Россию. Но я верю, что со временем все должно становиться лучше — не может быть все хуже и хуже. Люди становятся прогрессивнее, даже несмотря на то что нам очень сильно пытаются навязать какие-то другие стандарты. Мы открыты новой информации, видим, как живут другие страны: в сериалах, фильмах, даже тех же книгах. Я думаю, это формирует определенное сознание. Люди могут увидеть, что ничего плохого не происходит оттого, что где-то есть однополые браки, однополые семьи сосуществуют с точно такими же гетеросексуальными цисгендерными людьми и никто никому не мешает.
— Думаешь, твои книги повлияют на ситуацию?
— Я бы очень хотел в это верить. Я, опять же, не могу сказать: «Конечно! Конечно, повлияют! Я же такой классный!» Но я бы очень хотел в это верить.
— Ты не ставишь себе такую цель?
— Я честно скажу, что и с «Днями нашей жизни», и с «Тетрадью в клеточку» у меня такого намерения не было. Ну особенно с «Днями». Если они изменят мир, это будет побочный эффект — я буду ему рад. Но когда я начинаю думать, о чем писать дальше, понимаю, что нужно поднимать темы несправедливости.
— Ты думаешь, квир-авторы могут быть кому-то интересны, помимо ЛГБТ-аудитории?
— Ну во-первых, я себя не считаю квир-автором, и, как я уже говорил, книги абсолютно квир-книгами не считаю. «Дни» читают, я знаю, очень много просто родителей, обычных, гетеросексуальных, потому что там описаны чувства подростка, им это помогает лучше понять своих детей. А кто-то читает независимо от ориентации и гендерной идентичности, просто чтобы вспомнить себя, какие-то непережитые свои чувства, пережить их заново, что-то для себя открыть, закрыть какой-то гештальт. В «Тетради в клеточку» много сюжетных линий, и она интересна и людям с ментальными расстройствами, и людям, которые по национальному признаку ущемлены.
— Почему ты, кстати, так хочешь отстраниться от квир-литературы?
— Я не хочу отстраниться. Да, возможно, я буду писать вообще чисто квирные книги, но хочу дать понять, что я не только про это. Я могу написать то, в чем вообще нет квирности, у меня есть и такие планы.
Когда я слышу «квир-литература», я представляю какие-то гей-романы, если честно: что-то романтическое, про любовь, когда в центре какая-то ситуация, завязанная именно на сексуальной ориентации и идентичности, и какой-то внутренний конфликт, который идет именно от этого. Но возможно, квир-литература — это вообще любая литература, которая поднимает эти темы, помогает как-то что-то переосмыслить, улучшить положение в обществе.
— Как ты думаешь, обязательно иметь каких-то отечественных квир-авторов? Недостаточно переводной литературы?
— Ну это как спросить, может быть, вообще вся литература должна быть переводной и зачем нам Пушкин.
— А что может предложить российская литература всему остальному миру?
— Она может предложить историю любви в панельках. (Смеется.) Я очень люблю эти панельные дома, дворы страшные, ковры на стенах. Это такая культура и то, что ты сразу прочитаешь и сразу поймешь: Россия или СНГ. Больше нигде нет таких панельных домов, оставшихся от Советского Союза. И когда я пишу книги, для меня очень важно передать атмосферу — колготки, например, зимой. Сам я гораздо лучше чувствую такие истории, чем когда все происходит в какой-то условной Америке в частном доме. Я никогда не жил в частном доме в Америке, я не могу это на себя примерить абсолютно. А когда все происходит в панельках — это да, понятно.